Нулевые

«Парус» просуществовал года четыре, радуя ребятишек, принося жильцам хоть и некоторое неудобство из-за детской неугомонности, зато все-таки больше положительных эмоций, и вдруг закрылся. Причину узнать не удалось, да и мало кто интересовался. Тогда все закрывалось, случай с «Парусом» никого особенно не тронул; другие у людей были заботы.

Постояв несколько месяцев под замком, подвал снова ожил, чтобы стать секцией боевых единоборств «Тибет». Вместо детей туда стали ходить подростки лет шестнадцати, откровенно послеармейские парни, иногда встречались и девушки.

Выбранная как раз тогда председательницей домового комитета, Алина Станиславовна стала добиваться возвращения в их подвал детского клуба. И «Тибет» действительно быстро съехал – перебрался в спорткомплекс, принадлежащий канувшим в Лету «Трудовым резервам», подвал же на три с лишним года снова заперли. О нем вроде как все позабыли, даже Алина Станиславовна успокоилась – все же пустой подвал лучше, чем толкущиеся во дворе по вечерам мускулистые, свирепого вида юнцы.

Но в позапрошлом году там вдруг оборудовали склад для хранения фруктов; случилось это как раз накануне московских взрывов, владельцами фруктов были азербайджанцы, и Алине Станиславовне не составило больших хлопот от них избавиться. Впрочем, как это часто бывает, дальнейшее оказалось куда хуже предыдущего – в подвале организовали выращивание шампиньонов.

Сперва возмущались все жильцы поголовно, писали коллективные письма, дружно ходили митинговать к дворцу администрации города. Это помогло лишь отчасти – приезжала комиссия, осмотрела подвал, что-то измерила и вынесла заключение: влажность воздуха в норме, прочности фундамента ничто не угрожает…

То ли это заключение повлияло на многих, то ли еще какие причины, но борьба с шампиньонщиками после комиссии заметно приутихла. Это привело к распрям среди жильцов – те, кто продолжал бороться, считали, что остальных просто-напросто подкупили; доходило до бурных ссор на лестничных площадках и разрыва знакомств. В конце концов лишь немногие вот уже почти два года стойко добивались выдворения из подвала чужих. Среди них главенствовала, конечно, Алина Станиславовна.

И сейчас она, забыв поздороваться, сразу всучила Татьяне Сергеевне лист бумаги.

– Вот опять собираю подписи. Здесь, в правой колонке, надо свою фамилию и роспись, а слева – номер квартиры… Пошлем представителю президента в округе. Пора! Сил нет никаких… Ведь это наше помещение, как ни крути, может, мы сами хотим там шампиньоны ростить!..

Вслед за бумагой у Татьяны Сергеевны оказалась и ручка. Она вписала номер квартиры, черкнула подпись… Вложив бумагу в папочку и мгновенно успокоившись, председательница сообщила:

– Галкин к нам на гастроли собрался. Слыхали? Говорят, в интервью каком-то сказал.

– А кто это? – измотанная прогулкой, не поняла Татьяна Сергеевна.

– Ну как! Мальчик-то этот, юморист… С Пугачевой еще поет, игру ведет «Миллионер».

– Ах да, да…

Голос Алины Станиславовны стал заговорщицким:

– Если будет возможность, вам с супругом билетики взять? В свободную-то продажу, наверно, они вряд ли поступят.

– Да я как-то… – Татьяна Сергеевна растерялась. – Не особо поклонница…

– Ну, я тоже не поклонница, но хоть положительные эмоции получить. А он так умеет… не как другие. По-доброму.

Павлик, безуспешно попытавшись покачаться на качелях, прибежал обратно, сам достал из пакета с час назад со слезами вытребованный батончик «Нестле», сорвал блестящую обертку, бросил ее на асфальт. Татьяна Сергеевна подняла.

– Вы с дачей-то как? – Теперь голос председательницы стал сочувствующим. – Что решили? Картошку-то сажать будете?

– Ох, не знаю…

– А что так?.. Все равно ведь надо. Как зимой-то?

Татьяна Сергеевна, начиная тяготиться разговором, взглянула на чистое, до прозрачности голубое небо; все же призналась:

– Слишком тяжело все это видеть, Алина Станиславовна. Были с мужем в начале апреля, как снег сошел… Гора углей посреди участка.

– М-да-а, горе-горе… У меня знакомые на пилораме есть. Может, договориться насчет материала? Они лишнего не возьмут…

– Да у нас тоже есть человек, – перебила Татьяна Сергеевна. – Только каково оно – заново строиться…

Доев батончик, видимо, истомившись до крайности, внук потянул ее домой. Татьяна Сергеевна с радостью ему поддалась. Для приличия поблагодарила председательницу за участие. Та кивнула, резко достала список из папки, что-то увидела в нем и ринулась к соседнему подъезду.

Обедали чуть теплым борщом, поджаркой с гречкой, соленой – любимой внуком – капустой.

Павлик хлебнул борща и отодвинул тарелку. Татьяне Сергеевне пришлось подать мясо.

– Кто мясо глотает, тот умирает! – сообщил внук, наколов на вилку кусок поджарки.

– Почему это?

– Потому. – И, сунув кусок в рот, стал жевать. – Нам Зоя Борисовна так сказала.

– Глупости какие-то.

– Да-а! Кто мясо глотает, тот умирает!

– Почему умирает-то?!

Она понимала, что спорить с четырехлетним ребенком глупо, бесполезно, но копившееся с утра раздражение искало выхода и вот, кажется, нашло. Татьяна Сергеевна уже кипела, представляла, как выскажет воспитательнице, этой Зое Борисовне, по поводу идиотского «кто мясо глотает…». В самом деле – что за дикость? Они так там приучают, что ли, детей мясо не есть?..

– Кто мясо глотает, тот умирает, – как назло, не унимался Павлик.

– Перестань ты, ешь давай!

– Надо мясо жевать, а не глотать. А кто глотает – тот умирает!

– У-у, – поняла наконец Татьяна Сергеевна. – Да, правильно. Правильно вам говорят… – И почувствовала неловкость, даже стыд, будто уже отчитала воспитательницу ни за что.

И чтобы подавить это чувство, она повелительно, слегка грубовато произнесла:

– Жуй хорошенько, не отвлекайся!

Заскреб ключ в замке. Павлик тут же соскочил со стула, побежал в прихожую. А оттуда уже бодрый голос деда:

– Здорово, Пал Палыч! Как дела?

– Нома-ально!..

Еще не уловив запаха, Татьяна Сергеевна поняла, что муж навеселе. Его всегда выдавали глаза – они становились как-то ярче, выразительней, в них появлялись одновременно и радость, и виноватость. И голос тоже немного менялся – слова произносились слегка натужно и нараспев, как у страшно уставшего, но и счастливого человека.

Вообще-то выпивал он редко, очень редко, если сравнивать с большинством других, даже вполне интеллигентных мужчин. Приятельницы когда-то давным-давно, случалось, намеками предупреждали Татьяну Сергеевну, что именно в таких скрываются запойные алкоголики, психопаты, способные наделать ужасных вещей. Она обижалась на эти намеки, хотя втайне, конечно, и беспокоилась… Но вот прожили почти тридцать лет – ни одного скандала бурного. Тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить…

И все же она ощутила недовольство, нет, точнее ревность, что муж выпил. Сразу возникли вопросы: с кем? по какому поводу? Ведь и она могла бы…

– Со Стахеевым пришлось по чуть-чуть, – сказал, будто ответил ей муж.

– А что у него? Очередной юбилей? – усмехнулась Татьяна Сергеевна и тут же пригасила раздражение: – Обед готов, дорогой. Только холодный…

– Можно и холодный. Голоден, как папа Карло!

Пока он переодевался, умывался, дали электричество. «Ишь ты, – изумилась Татьяна Сергеевна, – на полчаса раньше!» И это слегка повысило настроение; она с увлечением стала накрывать на стол…

Павлик смотрел в комнате телевизор, муж торопливо хлебал борщ, она сама, сидя напротив за квадратным столом, пила чай.

– Как лекции? – задала традиционный вечерний вопрос.

И Юрий Андреевич ответил, как и всегда:

– Да ничего, без эксцессов. – А затем, подумав, добавил, наверное, для разнообразия: – Экзамены скоро.

– Подлить еще?

– Не откажусь.

– Там и кость есть. Погложешь?

– Можно.

Муж снова принялся за еду, а Татьяна Сергеевна без мысленной подготовки, неожиданно для самой себя спросила:

– Как думаешь, картошку когда будем сажать? Люди уже начали… Середина мая.

Вилка, которой Юрий Андреевич ковырял кость, замерла, потом опустилась на стол. Он посмотрел на жену; в глазах растерянность, будто его ударили, но не сильно, и он не знает – в шутку или всерьез…

О даче они не говорили с того момента, как увидели остатки домика. Молча сняли тогда утеплители из мешковины и соломы с уцелевших после пожара плодовых деревьев, сгребли листья с виктории, забрали из обуглившейся времянки несколько более-менее нужных в дальнейшей жизни вещей, заперли ворота и пошли к автобусной остановке… Их москвичок уже стоял к тому времени в гараже с заклиненным мотором, лысыми, до проволоки изъезженными колесами.

Да, тогда, в начале апреля, Татьяна Сергеевна была уверена: дача отныне в прошлом, больше не достанет сил приезжать туда, видеть черную язву посреди участка. Но только – как без нее?

– Надо сейчас решать, – уже уверенней продолжала Татьяна Сергеевна, – через две недели лето уже. Хоть что-нибудь успеть посадить.

– Да я понимаю, – с усилием выдавил муж. – Но не могу я, понимаешь… Как труп там лежит…

Он сказал то же самое, что думала и она, теми же почти словами, и от этого она загорячилась:

– А как мы будем без дачи? Ира вон таскает с работы маленько, но ведь… А у нас семья. Покупать?.. Так вообще никаких денег не хватит. Павлику витамины нужны. Что ж, без домика… у других и не было…

Муж еле заметно кивал, на лице уныние и тоска, и еще такое выражение… Оно бывает у щенков, когда их наказывают, а они силятся, но не могут понять за что.

– Извини, что настроение порчу тебе после работы, – тихо, но неумиротворенно говорила Татьяна Сергеевна. – Просто без этой картошки несчастной тоже нельзя. Деньги рекой утекают… На одного Павлика сколько… Сегодня пошли гулять – и восемьдесят рублей как не было. То ему шоколадку, то мороженое, а нет – скандал. Знаешь ведь его характер… В парке еще аттракцион поставили – замок-батут. Пятнадцать рублей сеанс… Три раза пришлось платить, еле увела… За лифт вон прибавили… На той неделе за вывоз мусора тоже… А картошку, я тут глянула, продают – двенадцать рублей килограмм… За квартиру в месяц выходит по триста рублей почти. С человека. А у нас пятеро тут прописано…

Татьяна Сергеевна говорила тяжело, рывками, насильно; ей совсем не хотелось говорить все это, но и остановиться она не могла. И вдобавок внутри нее кто-то одобрительно и настойчиво бормотал: «Так, так, правильно. Пускай слушает, знает. А то всё в облаках. Ученый… Правильно, правильно».

Давным-давно, когда они только вселились сюда, когда до рождения дочери оставалось несколько месяцев, а вещей было с гулькин нос, квартира казалась огромной, просторной и даже таинственной, будто не изученный пока что дворец… Вспоминая теперь те свои ощущения, Юрий Андреевич лишь грустно-иронически улыбается.

Большую комнату они сразу, не сговариваясь, стали называть «зал». Поставили в нем новенький диван-книжку, черно-белый телевизор «Рубин», сервант с шестью хрустальными бокальчиками, подаренными на свадьбу, а в центре – раздвижной обеденный стол.

Вторая, девятиметровая комната получила звание кабинета – в ней должен был заниматься Юрий Андреевич, готовиться к лекциям, писать кандидатскую. Там установили стеллаж во всю стену, письменный стол с шикарной (тоже чей-то свадебный подарок) настольной лампой под зеленым стеклом.

Впрочем, такой порядок скоро нарушился. Родилась дочь; ее кроватка и телевизор в одной комнате, конечно же, были несовместимы, и кабинет Юрия Андреевича сделался спальней Ириши. Письменный стол перетащили в угол зала, загородили его шкафом, чтоб создалось хотя бы подобие отдельного помещеньица, а точнее – закутка.

С тех пор Юрий Андреевич сидит по вечерам в закутке, лишь иногда с разрешения дочери укрываясь в ее комнате на час-другой, чтоб в одиночестве поработать над сложным вопросом, сосредоточиться…

Сегодня, по заведенной традиции, он сам приготовил себе кофе и с кружкой в руке направился в закуток… Кофе он пьет в последнее время «Пеле», а кружка с надписью «Нескафе». Это дочери с зятем после регистрации в загсе вручили – подошла девушка и с улыбкой, поздравлениями протянула коробку, а в ней две красные кружки с белой изнанкой и стограммовая банка кофе… После того как зятек сбежал, кружка как-то сама собой перешла к Юрию Андреевичу… И ничего, удобная…

Павлик с серьезным, даже суровым видом глядит в телевизор. На экране молодой репортер энергично, уверенно рассказывает: «Выстрел киллера, по всей вероятности, прозвучал с крыши вот этого пятиэтажного дома…»

– Интересно? – невесело улыбнувшись, поинтересовался Юрий Андреевич.

Внук утвердительно дернул головой, от экрана не оторвался. Юрий Андреевич поставил кружку на край стола. Уселся.

Первым делом, тоже традиционно, вынул из портфеля все содержимое – ручки, бумаги, книгу, блокнот, очки в футляре. Сложил бумаги в ящик стола, очки подвинул к давно заброшенному перекидному календарю, хрестоматию Гудзия, приподнявшись, вставил на свое место на полочке. Взамен взял ее соседку, тоненький синий томик «Пустозерская проза».

Глотнул кофе, раскрыл.

Состояние хмеля после еды и разговора с женой прошло совершенно, вместо него появились вялость, ленивость. Тянуло перебраться на диван к внуку и уставиться в телевизор.

«Нет, хорош, и так сколько вечеров впустую, – укорил он себя. – Делом надо заняться, в конце концов. Тем более – выходные теперь, скорее всего, на дачу уйдут…»

Уже несколько лет у него была идея расширить тему той лекции, что он посвящал «Житию протопопа Аввакума». Бесспорно, произведение уникальное, одно из лучших в русской литературе, и все же надо хоть бегло познакомить студентов с его письмами, с сочинениями его товарищей по Пустозерску. Они ведь тоже писали – да еще как! – а удостоились лишь перечисления имен. Дескать, были такие, и точка…

Но сперва, естественно, надо самому перечитать их вещи, сделать пометки, записать свои мысли, а потом уж составить текст минут на двадцать с цитатами, комментариями.

Н-так, начать с дьякона Федора. Он, кажется, после Аввакума самый яркий из них писатель был…

Юрий Андреевич поправил книгу, чтоб свет лампы ровно ложился на страницы, сделал еще глоток кофе. Пополз взглядом по строчкам:

«Юзник темничной, грешний диакон Федор Иванов многострадальной страстотерпице Настасье Марковне радоватися о Господе, и здравствовати со всеблагодатным домом, с любезными чады своими…»

Погружаться в словесный строй языка трехсотлетней давности поначалу приходилось с усилием. Правду сказать, Юрий Андреевич давно не перечитывал источники, предпочитал воскрешать в памяти темы лекций по своим записям, по заученным до автоматизма цитатам… «А им каково, – пришла вдруг, словно бы для защиты, ехидная мысль, – которые, кроме “типа”, “как бы”, в лучшем случае “в принципе”, мало что могут сказать?»

– Дедунь, – рядом, слева и чуть снизу голос Павлика, – ты чего делаешь?

– Читаю.

Он попросился на колени, устроился и велел:

– Ну, читай!

– «Тюрьмы нам зделали по сажени, а от полу до потологу головой достать, – с интересом, как воспримет текст Павлик, стал читать вслух Юрий Андреевич. – Да, слава Христу истинному, Лазарь отец писал царю письма, – другой год уже там; и ныне велено у него с Москвы о тех письмах взять скаску, и прислать к царю. – Внук завозился, задышал, давая понять, что ему не нравится. – А писал страшно, и дерзновенно зело – суда на еретиков просил. Да не чаем мы – дать суд праведен».

– Не-ет! – Внук не выдержал, аж стукнул кулаком по столу; спрыгнул на пол. – Сичас! – Побежал в свою комнату.

«Когда еретик еретика судит вправду? – продолжал, но уже про себя и уже понимая, что чтение его вот-вот закончится, Юрий Андреевич. – Ни, ни; никогда бо сатана сатану не изгонит, по словеси Христову».

– Вот это! – Внук положил поверх «Пустозерской прозы» другую, с крокодилом на обложке, книгу и снова стал карабкаться на колени Губину.

– И что? «Мойдодыра» или «Тараканище»?

– Нет, про рубеичку!

– Про какую рубеичку?

– Сичас… – Павлик, деловито посапывая, принялся листать страницы. – Про рубеичку… Вот! – Нашел рисунок, где были изображены муха и желтый кругляш у нее под лапками.

– А-а, так это про Муху-Цокотуху история! – несколько искусственно заулыбался Юрий Андреевич.

Примечания