Вне подозрений

– Вы живете неподалеку? – интересуюсь я.

– В Баттерси. – Он стоит ко мне спиной. – На той стороне станции Клэпхэм-Джанкшн.

– О, сторона что надо! Неплохой райончик! – Что я несу? Язык мой – враг мой.

– Красивая картинка. Дочка нарисовала?

Становится не по себе. Конечно, достаточно было ввести в поисковике «Габриэль Мортимер» – и наткнуться, например, на мое недавнее интервью для «Санди таймс» («Один день ее „дневной“ жизни»). Но когда люди, которых ты раньше в глаза не видел, столько о тебе знают, невольно испытываешь тревогу. Именно это я и пыталась втолковать прошлым летом констеблю, когда у меня объявился собственный сталкер (что же ты за звезда, если тебя никто не преследует?).

– Крейг Айтчисон. – Я подхожу к инспектору.

Незамысловатый фон – пластилиново-синее небо и желейно-зеленая трава. Собака. И дерево – заштрихованный конус, напоминающий кисточку художника. Обманчивая простота: на самом деле в фигуре собаки столько одиночества и созерцательности… Мне кажется, тут есть аналогия с Христом.

– Это бедлингтонский терьер, – добавляю я.

– Бедлингтонский, значит… Не просто какой-то потрепанный терьер. И снова оливковое дерево. Сюжет, конечно, тот еще.

– По-моему, это кипарис. Символ смерти и все такое… Муж купил картину сто лет назад, а когда Айтчисон умер, цены на него взлетели до потолка. Разумное капиталовложение.

– Разумное капиталовложение, – эхом повторяет Периваль, будто в жизни не слышал ничего глупее.

Моя следующая ремарка, по задумке, должна быть шутливой, но на деле, наверное, звучит обиженно:

– Четыре его картины выставлены в галерее Тейт, а одна есть даже у Элтона Джона.

Инспектор пожимает плечами. Он моложе, чем я думала. При первой встрече мне показалось, что ему за пятьдесят, а на самом деле – не больше сорока с хвостиком, мой ровесник. Его повадки; сутулость, призванная, вероятно, скрыть высокий рост; слегка обвисший подбородок, особенно заметный, когда Периваль растягивает губы, словно пытаясь избавиться от застрявших между зубов крошек, – все это добавляет ему лет. Каштановые волосы без намека на седину – а у Филиппа уже все виски подернуты серебром. Под резко очерченными скулами впадины. Нарастить бы ему пару килограммов, и детектив стал бы почти красавцем. Длинные волосы, сухопарость – ну просто денди, сбившийся с пути истинного.

«Так, хватит…» – мелькает в голове, и я спохватываюсь:

– Ах да, чай. С добавками подойдет? Или вы любите что-нибудь менее радикальное? – Господи, пристрелите меня!

– Все равно.

Наконец-то он занял место у стола, скинул куртку, аккуратно пристроил ее на спинку стула и теперь сквозь окно изучает наш сад за домом: красивая зеленая лужайка, до мелочей продуманный ландшафт, приподнятые клумбы, батут; закрепленный на хитроумных распорках-ходулях «домик на дереве», стоящий у забора, и ряд прикрывающих его грабов. Когда нам копали подвал, строители превратили весь двор в грязное месиво, поэтому Филипп решил, что будет нелишним переделать и сад.

Внимание Периваля приковывают кусты за окном. Мартовский ветер треплет их неистово, ветви хлещут друг друга. Для полицейских, видимо, это нормально – зацепиться глазами за какую-нибудь мелочь, даже не зная наверняка, окажется она важной или нет.

– Вы прикасались к телу?

Чашка с чаем едва не выскальзывает у меня из рук. Я как раз несу ее к столу, и горячая жидкость выплескивается на нежный треугольник кожи между большим и указательным пальцами:

– Ай!

Сую ладонь под кран, наблюдаю за тем, как вода обволакивает руку. Какое-то время я вижу и осознаю только это – воду и собственную кожу… Потом вспоминаются волосы той девушки, их гладкость, их шелковистость.

– К телу? Нет, тело я не трогала. – Я оборачиваюсь. Он смотрит на меня.

– Вы ее знали?

– Нет. – Я глубоко вдыхаю, отряхиваю руку. Наваждение прошло. – Я ведь вам уже говорила, инспектор, что никогда ее раньше не видела. Вам удалось выяснить, кто она такая?

– Пока что нет. Нет.

Я сажусь напротив Периваля на приставленную к столу скамейку, спиной к саду. И он приступает к опросу – к «легкой беседе». Предлагает бегло рассказать, как все было. Ничего не записывает. Понятно, что разговор неофициальный, но мне кажется, будто каждое мое слово взвешивается, каждый жест оценивается. У диалога есть свои правила: тот, кто слушает, должен смотреть на того, кто говорит; говорящему же можно смотреть в сторону. Инспектор уголовной полиции Периваль правилам этим подчиняться не желает, и из нас двоих именно я не отрываю от него взгляда. Но стоит мне замолчать, его глаза тут же в меня впиваются. И я теряюсь. Запрокидываю голову, собираю волосы в хвост, пытаюсь их закрутить, чтобы не мешали, – все это выглядит ужасно неестественно. Будто я хочу создать видимость спокойствия и уравновешенности. Прячу ладони в рукава джемпера, но скованность не проходит. Уж лучше застыть и не ерзать – именно такой совет мы даем нашим гостям в студии. Если по-другому никак, посидите сложа руки. Шею обдает жаром. Когда мой рассказ подходит к концу – все это слово в слово сегодня утром уже записывала констебль Морроу, – я признаюсь Перивалю, что рядом с ним почему-то чувствую себя виноватой, хочется оправдываться. Вот так же, бывает, невольно съеживаешься, когда минуешь охрану или фейсконтроль в дверях дорогого магазина.

– А что, частенько приходится?

– Что приходится?

– Бродить по дорогим магазинам.

Я игриво шлепаю его по руке. Какая неловкость… Короткие рукава рубашки инспектора открывают бледную, покрытую темными тонкими волосами кожу. Периваль смотрит на мои пунцовые ногти.

– «Исступление», лак «Опи», – отдергиваю я назад ладонь. – Так надо было для работы.

Он усмехается.

– Вы бы попили чаю. Увы, больше не знаю, чем помочь. Жаль, что я ничего стоящего не видела. Похоже, ваша поездка ко мне себя не оправдала. Бедная девушка…

– У меня такого не бывает – чтобы поездка себя не оправдала.

Ну конечно! Некоторые способны подняться в собственных глазах, лишь намекнув собеседнику на его ничтожность. Периваль напоминает моего бывшего шефа из «Панорамы», я тогда работала стажером. Колин Синклер – выпендрежные кожаные штаны и красный малютка «Сузуки-125».

– Ну-ну… Без комментариев, – многозначительно заявлял он в ответ на любое замечание, даже самое недвусмысленное и бесспорное.

Или когда у меня опаздывал поезд.

– Я вам верю. Но я – один на миллион.

Его страсть выискивать в человеке хоть самую незначительную слабину или червоточинку, в которую можно вцепиться зубами; видеть во всем только подтверждение своих идей и мнений – была сродни помешательству. Вот и этот полицейский, похоже, такой же.

Еще и тело… Неужели оно до сих пор в парке?

– Она еще там? В лесочке? Или уже нет? Понятия не имею, что происходит в таких случаях. – Я постукиваю по деревянному столу. – К счастью.

Он трет лицо:

– Тело мы забрали. На вскрытие.

– Вы, в смысле КОМП, что-нибудь нашли? Хоть что-нибудь, какую-нибудь подсказку… Это ограбление? Или изнасилование? Случайное убийство? Или что, маньяк? Нам начинать бояться? Простите, что я все это спрашиваю, но было бы легче… знать. – Неожиданно для себя понимаю, что вот-вот расплачусь.

– Надо подождать, – вполне миролюбиво отзывается Периваль. – Чуть позже будем знать больше. Мой девиз – принцип трех «П». Прочь все домыслы. Позабудь о доверии. Проверяй все. Я сообщу. Обязательно.

– Я так понимаю, о самоудушении речь не идет?

– Даже если следовать правилу «Прочь все домыслы», все равно самоудушение можно исключить.

– Удивительно, до смерти Майкла Хатченса о таком никто даже и не слышал, а теперь это первое, что приходит в голову. «А-а, самоудушение», – никто даже не удивляется. Но все равно это ведь дикость – сексуально возбуждаться от того, что тебя придушили… – Когда я нервничаю, тараторю жуткие глупости. Инспектор смотрит на меня, словно на яркую полосатую рыбку в аквариуме, без особого восторга, но и без отвращения. – Вы так и не знаете, кто она такая? Что, ни мобильника, ни кошелька?…

– Нет. – Демонстративный тяжелый вздох. Может, не такой уж Периваль и ужасный. – На данный момент не знаем ничего.

Мне вдруг становится очень горько:

– Вы, наверное, к такому привыкли…

– Не особенно.

– Что ж, уверена, вы сделаете все наилучшим образом, – невпопад заявляю я.

– Может, вы вспомнили что-нибудь еще?

Память вдруг окатывает меня, словно ледяная волна.

– Странный запах… Похож… Может, это бред, но он похож на отбеливатель…

Кивает:

– Я заметил. Патологоанатом проверит.

– А глаза? Можно спросить? Они были такие… будто восковые… – Слова почему-то полились из меня рекой, как из Милли, когда она пересмотрит «АйКарли».

– Конъюнктива. Говорит не о причине, а о времени смерти. Когда давление за глазными яблоками падает, они размягчаются. Становятся бледными, тусклыми и мутными.

– Из них уходит свет…

– Вот именно.

Я смотрю на часы. С минуты на минуту привезут Милли, и я была бы не против, чтобы Периваль до ее возвращения ушел. Мне нужно собраться с мыслями, чтобы решить, как ей сказать. И надо позвонить Филиппу. Я до сих пор этого не сделала, ужас! Когда умирала мама, я звонила ему каждый день. То, что я не сообщила ничего Филиппу, вызывает у меня странное тревожное чувство. Вот и еще одно доказательство – неужели мне до сих пор мало?! – выросшей между нами стены. Я поднимаюсь со скамейки, беру чашку инспектора и закатываю рукава – демонстрирую свои хозяйственные намерения. Руки изнутри в царапинах и ссадинах, на сгибе локтя мелкая россыпь запекшейся крови. И еще у меня пропал браслет. Тот самый браслет, который Филипп подарил мне на день рождения. Наверное, обронила. Впрочем, такое полицейскому неинтересно. Я потираю запястья:

– Кусты. Я сквозь них пробиралась и даже не заметила… Хорошо, что на съемках на мне было платье с длинным рукавом, а не то зрители забросали бы меня литературой по членовредительству. Будьте снисходительны, – добавляю я с американским акцентом (с чего вдруг?!). – Эта беда оставила на мне шрамы… В прямом смысле!

К счастью, он, похоже, пропустил мою бредовую реплику мимо ушей. Надевает куртку. Манжеты засалены, да и внизу спереди, там, где непослушная молния соединяет разрез куртки, тоже грязные следы от пальцев.

– Мне нужен образец вашей ДНК для анализа, – произносит он. – И знаете, чем вы еще могли бы помочь? Дайте нам кроссовки, в которых вы утром бегали. Сравним следы.

– Хорошо.

Порывшись во внутреннем кармане, он извлекает оттуда полиэтиленовый пакет и ватную палочку. Дальше следует череда поспешных и даже забавных в своей унизительности действий: я открываю рот, распространяя вокруг легкий аромат лимона с имбирем; Периваль тычет туда ватной палочкой; извлекает ее и швыряет в пакет; пакет плотно закрывается и водворяется назад во внутренний карман. Я почти бегом вылетаю из кухни и мчусь наверх, с чувством впечатываясь в каждую ступеньку. Смешно. Так значит, все это время пакетик был у него и выжидал. Мне вспоминаются мальчишки из моего подросткового йовилского прошлого, их бессменные презервативы в заднем кармане – со стершейся фольгой, но всегда в наличии.

Очутившись в спальне, подхожу к туалетному столику. Нервы натянуты как струна, и я безмолвно ору на свое отражение в зеркале. Хватаю из стенного шкафа кроссовки, бегу назад вниз. Из расположенной на площадке между этажами комнаты, где обитает Марта, несется музыка – долбящий электронный звук. Басов, на мой взгляд, многовато.

Инспектор Периваль переместился в комнату справа от входной двери, зашел туда без приглашения, словно он здесь хозяин. Мы снесли стену между двумя помещениями, и получилось единое пространство, нежно-кремовое и помпезное, этакая выставка роскоши – стеклянные кофейные столики, мягкие диваны, в которых запросто можно утонуть, пышные подушки. И этим музеем мы, конечно же, никогда не пользуемся. А теперь здесь стоит полицейский и разглядывает выставленные над камином фотографии в рамочках.

Периваль берет с полки один из снимков. Я узнаю его даже с порога. Мы с Филиппом в день свадьбы. Я смеюсь в камеру, он прижимает меня к себе, обхватив за талию. Возмутительно юный Филипп в мешковатом костюме, купленном на благотворительной распродаже, – растрепанные темные волосы, удивленно распахнутые глаза. На мне белое платье из жатого вечно наэлектризованного полиэстера; тогда это был последний писк моды. От стирки ткань садилась, и ее растягивали утюгом, придавая нужную форму. Лондон, район Челси. Я стою, неудобно скособочившись, словно стараясь ужаться и втиснуться в кадр, и кажется, вот-вот свалюсь со ступенек ратуши. Помню, я все время думала: «Даже не верится, что он выбрал меня! Женился на мне!» Свадьбу мы отпраздновали в пабе, и все выходные провели в своей квартире. Голышом. Ведь мы были свежеиспеченными молодоженами да и свежеиспеченными знакомыми по большому счету тоже – встретились всего полгода назад, – и в те дни все никак не могли друг другом насытиться…

Инспектор показывает мне фотографию, и я с трудом удерживаюсь от внезапного искушения выхватить ее, силой выдрать у него из рук. Говорю что-то о том, какие мы тут молодые, а у Периваля почему-то странный вид, будто он привидение увидел.

– Это только мне?… – бросает он.

– Что – только вам?

Он трясет головой, словно избавляясь от наваждения:

– Извините. Ничего. Просто…

Я беру снимок, делаю вид, что его разглядываю, а потом водружаю обратно на каминную полку. Эта картинка в рамке вызывает у меня грусть… Медлю, поправляя ее и добиваясь симметрии с фотографией Милли-гимнастки.

– Ну, я думаю, мы с вами еще свяжемся, – объявляет Периваль.

– Да? А, вы о помощи жертвам преступлений. Понимаю.

– Помощь жертвам?

– Когда мы ездили в кино в «Синеворлд», у меня из сумочки стянули мобильный телефон. И к нам приезжала дама из полиции, озабоченная моим душевным состоянием. Весьма навязчивая. Вот я и подумала, что тем, кто нашел мертвое тело, положено предлагать психологическую помощь. Или нет?

– По-моему, настоящая жертва этого преступления не в том положении, чтобы предлагать ей психологическую помощь, даже самую навязчивую.

Осуждает. Может, он и прав, только вот интересно, представляет ли Периваль, каково это – быть самым обычным человеком и вдруг наткнуться на мертвое тело. Какой это кошмар…

– В вашем замечании полно аллитераций, – сообщаю я.

– Скорее, взрывных согласных. «П» – это взрывной согласный.

Мы с сомнением разглядываем друг друга, словно две столкнувшиеся неведомые зверюшки.

– Мне психологическая поддержка вообще-то не нужна. Я сильнее, чем кажется.

Он все еще у камина, стоит в глубокой задумчивости. На улице хлопает дверца машины, доносятся жизнерадостные тоненькие детские голоса. Не успела. Не выставила его вовремя.

– Просто невероятно, – вдруг выдает он, – до чего же вы похожи! Вы на этом фото – и та девочка.

Он кивает в сторону окна, но я понимаю, что речь идет вовсе не о моей дочери, чей топот уже раздается на ступеньках.

– Просто мы обе рыжие. – Я отбрасываю волосы назад, чтобы скрыть растерянность. – Но она была моложе. И… ниже.

Потянув вверх замусоленную «собачку», Периваль застегивает куртку. Сует руки в карманы и направляется к выходу. Туфли вминают пастельный ковровый ворс. Остановившись в дверях, он изрекает нечто странное:

– «Злое дело родит тревогу злую». Уильям Шекспир.

– Теперь еще и поэзия… Вы сильны не только внешностью.

– Я хочу сказать – будьте осторожны. Только и всего. Будьте осторожны.