Немцы
– Ужас какой! – содрогнулась фрау Шереш. – Неужели в румынской армии было хуже, чем в этом вагоне, в котором раньше, наверное, перевозили коров?
– А вы думаете, лучше? – отозвался Раннер. – Здесь по крайней мере в зубы никто не стучит, а там я по милости румынского капрала пять зубов потерял и заработал язву желудка.
Ландхарт все еще брезгливо тер шею. Теперь его страдания увеличились – ему казалось, что его все время кто-то кусает, и так как чесаться при женщинах он стеснялся, то мучился ужасно.
Штребля тоже смущало то обстоятельство, что в вагоне находилось несколько женщин, не пожелавших расставаться со своими мужьями, и раздеться было неудобно. Он был большим поклонником женского пола, но теперь их присутствие в вагоне ему уже не нравилось. Вообще, после того как Штреблю пришлось пробыть около двух месяцев в тесном соседстве с женщинами, симпатии его к ним заметно поубавились. Прямо под ним, на нижних нарах, помещались супруги Раннер. Они ругались между собой целый день.
– Чтоб ты издохла, проклятая! – чуть что шипел Раннер. – Я вытащил тебя из публичного дома, а ты помыкаешь мной, как последним идиотом!
– Бешеный козел! Лучше бы я осталась в публичном доме, чем ехать по твоей милости черт знает куда! – визжала рыжеволосая Магда.
Их бесконечные перебранки в другое время были бы невыносимы, но сейчас, когда обитатели вагона изнывали от скуки, они служили даже некоторым развлечением. Только добродушный Бер качал головой:
– Неужели в таком горе, которое нас всех постигло, нельзя обойтись без ссор? Бог знает, может быть, мы все стоим на краю могилы.
«Хорошо, что я в прошлом году не женился», – уже не в первый раз подумал Штребль.
Чтобы хоть чем-то занять время, каждый пытался найти себе какое-нибудь занятие. Отставной обер-лейтенант Отто Бернард выменивал все подряд на румынские серебряные леи.
– Серебро есть серебро, – бормотал он. – Его будут ценить и в России.
Женщины без конца распускали старые шерстяные вещи и вязали из них новые, обмениваясь между собой цветными нитками. Художник Чундерлинк с густой пепельной бородой гадал дамам на картах. Он безбожно врал, но женщин это не смущало. В перерывах между гаданиями он что-нибудь продавал, менял, но неизменно уклонялся от дежурства, которое было установлено для всех обитателей вагона, за исключением женщин, и которое становилось для него тоже предметом торга.
– Готов дать двести-триста граммов колбасы тому, кто за меня подежурит, – обычно объявлял он.
Перед обедом дверь опять открыли. Поезд стоял на большой товарной станции. В дверь хлынул поток морозного воздуха, и все забились на нары.
В вагон поднялись начальник эшелона старший лейтенант Хромов и замполит Лаптев.
Хромова, высокого, плечистого, хмурого человека с отличной военной выправкой, немцы побаивались. Рядом с ним маленький застенчивый Лаптев, несмотря на военную форму, вид имел почти штатский.
– Здравствуйте, – отрывисто бросил Хромов. – Больных нет? Проветривать надо вагон-то, проветривать!
Лаптев перевел.
– Больных нет, – ответил за всех Штребль. – Но просим господина лейтенанта отправить нас в баню: у нас появились насекомые.
Лаптев опять перевел. Хромов нахмурился.
– Прибудем на место, пройдут санобработку. А пока пусть сидят и не рыпаются. Ауфидерзеен!
Офицеры вышли, а лейтенант Звонов, задвигая дверь вагона, весело сказал:
– Цвей-дрей день проедем – и на месте. В баньку со своими фрауми пойдете. И будет гут. Давай, камарад, обед получать!
К всеобщей радости, путь подходил к концу, но неизвестность все равно всех страшила. Особенно пугали немцев холода, так как на родине они не знали ни мороза, ни глубоких снегов. По взволнованному шепоту, который пробегал по вагону этой ночью, было ясно, что многие с тревогой ждут прибытия на место. Слышались приглушенные рыдания и скорбные вздохи.
Штребль всю ночь проспал – он был молод и здоров и никакой работы не боялся.
2
Прииск Нижний Чис лежал в самом сердце Урала, на границе Европы и Азии. Полноводная, быстрая река Чис была теперь закована толстой броней льда. Три крупные паровые драги чернели на льду между отвалами, занесенными снегом. Поселок раскинулся на высоком берегу, позади него громоздились горы и шумел еловый бор.
Лаптев приехал на Нижний Чис поздно вечером, на сутки раньше своего эшелона. С площадки первого вагона он смотрел на выплывающий из тумана поселок, на мелькающие кое-где огоньки.
Стоял лютый мороз. Это было 24 февраля 1945 года.
В помещении приискового управления уже был погашен свет. Только окно во втором этаже еще светилось. Сторож проводил Лаптева к двери, на которой висела табличка «Лесная контора».
В комнате за большим письменным столом сидела темноволосая полная женщина, закутанная в белую шерстяную шаль.
– Здравствуйте, – сказал Лаптев.
Женщина поднялась, сбросив шаль на спинку стула. На ней была простая мужская гимнастерка, тесная в груди и в вороте.
– Здравствуйте! Начальник лесного отдела Путятина Татьяна Герасимовна, – представилась она. Высокий голос как-то не соответствовал ее комплекции. – С чем вы, товарищ?
Лаптев назвал себя. Татьяна Герасимовна широко улыбнулась.
– Ждем мы вас, ждем, как пироги из печи, – и сразу перешла на «ты»: – Ну, садись, рассказывай.
Они беседовали долго. Татьяна Герасимовна внимательно слушала, подперев щеку кулаком совсем по-бабьи.
– Много ль везете немцев-то? – спросила она.
– Около четырехсот мужчин и сотни полторы женщин.
Татьяна Герасимовна широко раскрыла глаза:
– Женщин? Разве их тоже в плен брали?
– Нет, конечно, – улыбнулся Лаптев. – Вы, очевидно, думаете, что мы везем военнопленных, а это – интернированные, немцы из Западной Румынии. Есть такая провинция Банат. Хорошие места. Немцев там много живет, венгров, чехов. Сейчас большинство немцев в возрасте от пятнадцати до пятидесяти интернированы в Россию.
– Что ж, навечно? – испуганно спросила Татьяна Герасимовна.
– Зачем же навечно? Пока в этом будет нужда. Пусть поработают на нас немного.
– Да, работники нам нужны, – кивнула Татьяна Герасимовна. – Драги третий день простаивают без дров. Детсад, больница – нигде дров ни полена. От заносов ни трактор, ни машина в лес не проходят. Рубить и подавно некому: одни бабы да ребятишки.
– Значит, мы вовремя поспели? – снова улыбнулся Лаптев.
Татьяна Герасимовна собрала со стола бумаги, заперла стол и накинула шаль.
– Где остановился-то, товарищ Лаптев?
– Хотел в приезжей, – ответил Лаптев и смущенно добавил: – Да говорят, там холод собачий…
– Поедем со мной, я тебя на хорошую квартиру поставлю. Там не замерзнешь.
Домик Василия Петровича Черепанова стоял на самом краю поселка. За огородом сразу начинался лес. Татьяна Герасимовна вылезла из саней и постучала в ворота. Отворил сам Василий Петрович.
– Кого бог дает? – спросил он, вглядываясь в Лаптева.
– Принимай гостей, – отвечала Татьяна Герасимовна и пропустила вперед совсем замерзшего Лаптева.
Когда Лаптев вошел в жарко натопленную избу, из-за стола, быстро сложив книги, поднялась девушка и удивленно посмотрела на него.
– Ну, знакомьтесь, – сказала Татьяна Герасимовна. – Это, товарищ Лаптев, моя помощница – прораб чисовского участка Тамара Черепанова. Томка, ты уж позаботься о госте: он нам работничков привез.
– Проходите, – тихо сказала девушка.
Лаптев не без удивления разглядывал ее. Прораб был очень хорошенькой девушкой лет семнадцати-восемнадцати на вид, сероглазой, с темными бровями и ресницами. Из-под белой косынки на голове выбивались светло-русые волнистые прядки.
Старик Черепанов достал для Лаптева теплые валенки с печи. Бабка поставила самовар. Татьяна Герасимовна посидела немного и стала собираться домой.
– Завтра заеду за тобой, – объявила она Лаптеву. – Поедем бараки для немцев твоих смотреть.
Он сидел на широкой лавке у печи и грелся. Тамара стала накрывать на стол.
– Садитесь, чем бог послал… – пригласил старик Черепанов. – Не тем раньше угощали. Такое сейчас время…
Лаптев с удовольствием поел картошки, но от соленых груздей и капусты отказался:
– Спасибо… лучше не надо. У меня половина желудка вырезана.
Черепанов сочувственно покачал головой и велел бабке достать молока. Лаптев поужинал, и Тамара собрала посуду. Потом она постелила ему за перегородкой.
– Ложитесь, – она застенчиво улыбнулась. – Завтра Татьяна Герасимовна вас чуть свет подымет.
Лаптев разделся и лег, наслаждаясь теплом. Несмотря на усталость, он долго не мог заснуть. За перегородкой Тамара все еще не гасила свет и сидела с книжкой до тех пор, пока отец не прикрикнул:
– Томка, бросай к лешему свои книжки! Завтра тебя не добудишься!
Девушка погасила свет и легла. Вскоре послышалось ее ровное дыхание. Лаптев все еще не спал. «Далеко же меня занесло… – думал он, глядя в темноту. – То через всю Европу, теперь через всю Россию почти. Вот попал в чужую семью, а приняли как своего. Девушка такая милая…»
На крутом берегу Сухого Лога виднелись два бревенчатых двухэтажных корпуса бывшего лесотехникума. Лесотехникум еще до войны перевели в область, в первый год войны здесь размещался эвакогоспиталь. После его расформировали, и техникум снова пустовал. Сейчас его приготовили к приезду интернированных немцев. Выстроили баню с прачечной, старый сарай отремонтировали, сделали столовую и кухню, пристроили помещение для госпиталя и красного уголка. Территорию лагеря обнесли высоким глухим забором с четырьмя вышками по углам.
Лаптев и Татьяна Герасимовна вошли в лагерь через проходную будку, пахнущую свежим сосновым тесом. На широком дворе росло несколько зеленых разлапистых елок. Везде еще валялись обрезки досок и стружки – следы работы плотников, но из двух труб первого корпуса уже вился дымок.
– Затопили, – сказала Татьяна Герасимовна. – Я велела все печи разогреть для твоих немцев, последних дров не пожалела.
– За нами не пропадет! – весело ответил Лаптев.
Эшелон прибыл вечером двадцать пятого февраля. Холодный туман окутывал прииск. Несмотря на мороз, у станции собралась толпа народа, чтобы посмотреть на немцев. Прибыло и все приисковое начальство в длинных меховых шубах. Лаптев, не успевший еще обзавестись полушубком и валенками, мерз в своей тонкой шинели и сапогах с галошами. Татьяна Герасимовна, заметив, что Лаптев совсем застыл, прогнала его греться в станционное помещение.
Пыхтя, подошел длинный состав. Из первого вагона вышли старший лейтенант Хромов, лейтенант Петухов, младшие лейтенанты Звонов и Мингалеев.
– Здорово, замполит! – Хромов крепко пожал Лаптеву руку. – Ну и мороз, я тебе скажу! Сейчас бы выпить с дороги! – и пошел знакомиться с приисковым начальством.
– Открывайте вагоны! – распорядился Лаптев.
Переводчик, юркий немец Альтман, крикнул по-немецки:
– Приготовиться к высадке!
С лязгом одна за другой начали открываться двери вагонов, и немцы спрыгивали на платформу.
– Говорили, немцев пригонят, а это бабы, – разочарованно сказал кто-то в толпе.
– Юбки-то на них какие длиннющие! А народ мордастый!
– Глянь, фриц какой толстый! Небось, капиталист!
Последнее замечание относилось к Беру, который кряхтел под тяжестью двух чемоданов.
Штребль стоял, перекинув свой рюкзак через плечо. Молодой русский лейтенант подтолкнул его в спину:
– Живей, камарад, стройся в колонну! Багаж клади на сани, не робей.
Василий Петрович Черепанов, которого отрядили с подводой на подвозку немецкого багажа, проворчал, поглядывая на объемистые чемоданы:
– Ишь багажу-то набрали сколько, анафемы! На семи подводах не увезешь.
Немцы ежились от холода, переминались с ноги на ногу.
– У тебя уже нос побелел, Раннер, – заметил Штребль. – Что там в последних вагонах канителятся? Так можно совсем замерзнуть.
Наконец колонна тронулась, сопровождаемая мальчишками и собаками. Из дворов выходили местные жители поглазеть на немцев.
Веселый лейтенант Звонов, шагая впереди, шутил:
– По улицам слонов водили… Разрешите, граждане, дорогу освободить! Интересного ничего нет: обыкновенные немцы, пятачок пучок. Камарад, шагай побыстрей, прячь сопли, не срамись перед русскими женщинами!
Когда за последним немцем закрылись ворота, заскрежетали засовы, охрана заняла свои места. Лагерь осветился огнями, ожил.
Первую ночь Штребль проспал в коридоре на полу рядом с Бером, под его теплым шерстяным одеялом. В комнаты никого не впускали до тех пор, пока не пройдет санобработка. Но и здесь Штребль уснул так крепко, что проснулся только по пронзительному визгу электрического звонка.
– Подъем! Построиться!
– Ауфштеен! Антретен!
В длинном коридоре, толкая друг друга, начали строиться люди. Взволнованный, бегал переводчик Альтман со списками, испещренными столбцами фамилий. Коридор гудел, кое-кто из женщин плакал. Вошли Хромов, Лаптев и остальные офицеры. Шум стих. Хромов обратился к дежурному по лагерю младшему лейтенанту Петухову:
– Баб сразу во второй корпус. Пускай забирают вещи.
– Ди вайбер коммен ин ден цвайте корпус! Пакт ди захен! Шнелль! – громко перевел Альтман.
Женщины засуетились, некоторые заплакали снова, прощаясь с мужьями и родственниками. Хромов поморщился:
– Альтман, шевели их! Пусть не ревут – не на век расстаются.
Когда женщины покинули первый корпус, началась перекличка. Альтман объяснил, что каждый, когда будет названа его фамилия, должен отвечать по-русски «здесь». Кроме того, каждому будет присвоен порядковый номер, который он обязан запомнить и на него откликаться.
– Первый номер – Альтман Иоганн! – вызвал Хромов.
– Здесь, – быстро ответил переводчик.
– Номер второй – Гофман Леопольд!
– Презент! – пробасил немец, но тут же поправился: – Здесь!
– Номер третий – Юрман Иоганн!
– Хир!
– Никаких «хиров»! – оборвал Хромов. – Отвечать всем «здесь».
Процедура переклички явно затянулась. Хромов передал список Лаптеву.
– На, покричи. У меня от этих дурацких фамилий язык уже стал заплетаться. Все какие-то Рихеры, Михеры, черт их подери! Первые сто номеров, марш в баню!
Командование первой ротой принял лейтенант Петухов. Раненный осколком в глаз, он носил черную повязку, закрывавшую пустую глазницу. Немцы сразу же дали ему кличку Одноглазый Лейтенант. В состав первой роты вошло около двухсот человек. Здесь и оказался Штребль со своим приятелем Бером.
Вторую роту, которая досталась младшему лейтенанту Звонову, составляли почти исключительно немцы-крестьяне, многие из которых попали сюда целыми семьями. Все они были одеты в домотканую поношенную одежду: холщовые штаны в обтяжку с кармашками на бедрах, такие же жилетки поверх бурых от грязи рубах. На некоторых были безрукавные куртки из овчины, мехом книзу, довольно красиво расшитые цветными узорами. На головах – черные островерхие бараньи шапки или самодельные картузики, отороченные мехом. На ногах – сандалии из воловьей кожи, затягивающиеся ремешками и напоминающие русские чуни. Все мужчины были грязны и давно не бриты. Одежда их пахла потом и плохим мылом домашней варки.
Аккуратненький стройный лейтенантик Саша Звонов, оглядев свою роту, аж сплюнул:
– Тьфу, и вонючий же народ! Табак какой-то дьявольский курят!
Третья рота была женская. Ею командовал младший лейтенант Мингалеев, рослый, красивый башкир.
– Ну, фрау, моя хлебнет с тобой горя! – сказал он, оглядывая испуганных, дрожащих немок. – Ну чаво ты боишься? Ну чаво? Зверь я, что ли? Сказано: дура-баба!
Крестьянки держались бойчее, некоторые улыбнулись своему лейтенанту. На женщинах и девушках было бесконечное количество цветастых, пестрых юбок, узкие строченые кофты, красивые яркие платки, на ногах – самодельные теплые туфли или веревочные лапотки. Почти вся одежда была из домашнего холста, только платки покупные.
Горожанки держались особняком: модные короткие пальто с подкладными плечами, шелковые чулки, игривые прически, а лица у всех растерянные и глаза полны слез.
Мингалеев усмехнулся и оскалил крупные белые зубы:
– Кончай панихида! Пошел в баню грехи отмывать!
Лейтенант Петухов первым перемыл, накормил и разместил по комнатам свою роту. Когда последний немец был водворен на свое место, Петухов оглядел еще раз все комнаты и, поманив к себе Альтмана, сказал ему усталым голосом:
– Я, камарад, пойду шляфен маленько. Устал я от вас, чертей, ужасно! Вы-то ночью дрыхли, а нас комбат всю ночь мариновал. Оставайся пока за старшего. Смотри, чтобы не орали, курить ходили на улицу, на пол не сорили. Меня разбудишь часа через два, я буду в красном уголке.
Альтман поспешно поклонился. Петухов ушел в красный уголок, стащил сапоги и улегся на стол, подмостив под голову шинель. Вскоре сюда же явился и Звонов и уснул на составленных стульях.
Только Мингалеев почти до вечера возился со своей женской ротой, топтался около бани и стучал кулаком в окошко.
– Что сандуновская баня здесь устроили? Сколько можно мыть, я спрашиваю? Раз-два, и выходи! Терпенье лопнет, сам зайду, начну тебе парить!
– Что волнуетесь, товарищ младший лейтенант? – спросил вахтер из охраны, здоровенный местный парень, проходя мимо бани с горой наволочек в руках.
– Пять часов стою, баба моется-моется, сколько можно!
Вахтер сложил наволочки, лукаво подмигнул Мингалееву и, вскарабкавшись на завалинку, заглянул в окно.
– Да они юбки свои стирают, товарищ младший лейтенант!
– А, черт паршивый! – зарычал Мингалеев и изо всей силы начал колотить кулаком в дверь. – Выходи, стрелять буду!
Пока женская рота обедала и размещалась, первые две роты уже построили в широком коридоре первого корпуса. Хромов и Лаптев успели побриться, но выглядели заспанно. Петухов и Звонов изредка зевали в кулак.
Штребль стоял крайним в первом ряду на правом фланге. Лицо комбата было видно ему в профиль: у комбата изредка вибрировал мускул на левом виске и нервно шевелились маленькие рыжеватые усы-щеточка. Когда воцарилась тишина, Хромов прошелся вдоль строя.
– Как стоите? – строго спросил он, оглядывая немцев. – Убери пузо! – ткнул он Бера. – Я с вами нянчиться не намерен, не маленькие. Ваши небось с нашими не нянчились – раз в зубы и разговор короток!
Почти никто не понял ни слова, но немцы стояли, опустив глаза.
– Ну, разъясни им все, Петр Матвеевич, – уже спокойнее обратился Хромов к Лаптеву. – Ишь фрицы повесили носы!
Лаптев кашлянул и, подбирая нужные немецкие слова, начал:
– Каждый из вас должен знать свои права и обязанности. Что же составляет права интернированного? Вам разрешается вне рабочего времени заниматься чтением газет на немецком или другом знакомом вам языке, писать письма домой, но не чаще двух раз в месяц, разрешаются прогулки на территории лагеря, но не позже девяти, а в летнее время – одиннадцати часов вечера. Разрешаются танцы и музыкальные занятия два раза в неделю, пение песен на родном языке и прочие интересующие вас занятия, не противоречащие общему уставу и порядку. Вы же обязаны беспрекословно подчиняться вашим прямым и косвенным начальникам, порученную вам работу выполнять аккуратно и в срок, причем не ниже, чем на сто процентов. Организованным строем отправляться на работу и с работы. Самовольные отлучки без разрешения на то командира батальона, а в его отсутствие – командиров рот, с территории лагеря категорически запрещаются, самовольный уход с рабочего места также категорически запрещен. Данные вам задания от командного состава лагеря по поддержанию личной и общей гигиены, порядка, несение дежурств и тому подобное также должны выполняться беспрекословно.
Командование лагеря, в свою очередь, предоставляет вам помещение, питание и обмундирование согласно существующему положению о лагерях военнопленных и интернированных. Стоимость вашего содержания будет высчитана из заработанных вами сумм. Остальные деньги вы будете получать на руки один раз в месяц.
На невыполняющих настоящие требования будут наложены дисциплинарные взыскания, начиная от помещения в карцер и вплоть до перевода в другой лагерь, более строгого режима.
У Лаптева от долгого напряжения мыслей выступил пот на лбу. К тому же он краснел за свое произношение. Вытерев лоб платком, он спросил охрипшим голосом:
– Все вам понятно из того, что я сказал?
Сначала воцарилось молчание, потом разом посыпались вопросы. Комбат нахмурился. Альтман тут же закричал:
– Задавайте вопросы по очереди!
Первым спросил Раннер:
– Если я болен и не могу выполнять что положено, меня тоже посадят в карцер?
Альтман перевел. Хромов усмехнулся.
– Врач вас всех осмотрит. Кто больной – дадим легкую работу. Но учтите, – комбат повысил голос, – симулянтам пощады не будет! Я вам покажу, где раки зимуют!
– Дадут ли нам работу по нашей профессии? – тихо спросил Ландхарт.
– В дальнейшем учтем. А пока – все в лес дрова рубить, а то сами же замерзнете, как сукины дети. Здесь вам не Румыния, а Урал.
Вопросы следовали один за другим. Хромов нетерпеливо махнул рукой:
– Вас не переслушаешь! Вам только дела – языки чесать, а у меня дел куча впереди. Время придет, все узнаете. А пока предупреждаю: комнаты держать в чистоте, к бабам во второй корпус не таскаться. Может, у кого жена или кто-нибудь из родных, спросите тогда разрешение у командира роты. А остальным там делать нечего. Желаете разговаривать – на это есть двор, гуляйте сколько влезет. Ну а теперь: есть среди вас коммунисты?
Немцы молчали.
– Ну, по-русски хоть кто понимает?
Шесть человек нерешительно вышли из строя.
– Ихь… я немножко понимайт, господин лейтенант, – сказал сгорбленный немец с седеющей головой. – Я есть румыньский коммунист. Пять лет сидел на румыньска тюрьма.
– Как твоя фамилия? – прощупывая немца взглядом, спросил Хромов.
– Грауер. Отто Грауер.
– Ладно, – согласился комбат. – Коммунист или нет, мы потом разберемся. Раз понимаешь по-русски, назначаю тебя старостой лагеря. Но смотри: винтом у меня ходить! А то быстро слетишь. Отвечаешь за всех людей. Понял?
– Понял, – Грауер поклонился.
Хромов осмотрел остальных и ткнул пальцем в трех.
– Назначаю старостами рот. Петухов, Звонов, проинструктируйте их.
Комбат вышел. Петухов почесал в затылке.
– Как их проинструктируешь, если я, к примеру, ни черта по-немецки? Альтман, иди помогай, что ли…
Роты распустили, немцы разбрелись по комнатам. Штребль забрался на верхние нары, где было его место. Против него лежал плотник Эрхард, крупный пожилой человек.
– Ну как, Ксандль, нравятся тебе твои права и обязанности?
– Что ж, ничего… Обязанностей, правда, больше, чем прав, но это не страшно. Вот еды маловато. И заметь, Штребль, русские офицеры едят ту же дрянь, что и мы. Я видел, как наш Одноглазый Лейтенант уплетал в столовой похлебку из зеленой капусты.
– Но что хуже всего, так это то, что у меня кончается табак, – печально заключил Штребль и повернулся лицом к стене.
3
Две недели лагерь был на карантине. Немцы продолжали томиться от безделья. Изредка выпадал наряд попилить дров в баню или на кухню, разгрести снег во дворе, убрать помещение. Вечерами молодежь собиралась на танцы, женщины занимались рукоделием, мужчины играли в шахматы.
Штребль пытался несколько раз вечерком проникнуть в женский корпус, где у него было много знакомых, но староста женской роты, маленький, худой, как мальчишка, Герман Рот, всякий раз вежливо преграждал ему дорогу:
– По распоряжению хауптмана мужчинам не разрешается посещение женского корпуса.
– Евнух проклятый! – недовольно ворчал Штребль.
Если в первой роте еще чувствовалось какое-то оживление: люди разговаривали, читали газеты, играли в шахматы, собирались на танцы, то во второй царило полное уныние. Крестьяне, или, как их называли, бёмы, сидели хмурые, молчаливые, безразличные. Изредка вспыхивали ссоры, доходившие иногда до рукопашной.
Уже на третий день к Звонову в приезжую прибежал начальник караула.
– Товарищ младший лейтенант, немцы ваши передрались!
– Из-за чего же это? – испуганно спросил Звонов.
– Не могу знать. Только здорово цапаются!
Звонов помчался в лагерь. В коридоре второго корпуса было полно народа.
– По местам! – заорал он.
Толпа схлынула. Белобрысый Шпайбауер, прислонившись к стенке, вытирал кровь, капавшую из носа. На полу усердно работали кулаками два бёма. Кто-то корчился под ними, неистово дрыгая ногами. Остальные смотрели на драку безучастно, спрятав руки в кармашки штанов.
Звонов потянулся к кобуре.
– Встать, гады! Стрелять буду!
Окрик подействовал отрезвляюще. С полу поднялись братья Суттеры, Фердинанд и Генрих. Лица их были красны и исцарапаны, одежда порвана. На полу обессиленно лежал шестнадцатилетний щуплый парнишка Сеппи Беккер. Он был сильно избит и с трудом сдерживал горькие рыдания.