– Кто хочет остаться?
– Рич Галлахер. Его жена…
– Знаю. О’кей, остаются Бриггс и Галлахер и ни одним человеком больше. – Перо поднялся. – Я начну с этих звонков.
Он поднялся в лифте на восьмой этаж и прошел через приемную своей секретарши. Салли Уолсер сидела за столом. Она проработала с ним многие годы и была привлечена к кампании по военнопленным и организации вечеринки в Сан-Франциско. (Салли вернулась с этого уик-энда в сопровождении участника налета на Сон Тей, и теперь капитан Удо Уолсер был ее мужем.) Перо сказал ей:
– Соедини меня с Генри Киссинджером, Александром Хейгом и Ричардом Хелмсом.
Он прошел в собственный кабинет и сел за стол. Этот кабинет со стенами, обшитыми панелями, дорогим ковром и полками, забитыми антикварными книгами, больше смахивал на викторианскую библиотеку в английском загородном доме. Перо здесь окружали сувениры и любимое искусство. Для дома Марго покупала произведения импрессионистов, но в своем кабинете муж предпочитал американское искусство: оригиналы Нормана Рокуэлла и бронзовые статуэтки из истории Дикого Запада Фредерика Ремингтона. Окно кабинета выходило на склоны бывшей площадки для игры в гольф. Перо не знал, где проводит праздники Генри Киссинджер: у Салли должно было уйти некоторое время на его поиски. У него было время подумать о том, что же сказать ему. Киссинджер не принадлежал к числу его близких друзей. Ему придется призвать на помощь все свое искусство сбытовика, чтобы завладеть вниманием Киссинджера и за короткое время одного телефонного разговора пробудить в нем сочувствие.
Телефон на столе зажужжал, и Салли известила его:
– Вас вызывает Генри Киссинджер.
Перо поднял трубку:
– Росс Перо.
– Я соединяю вас с Генри Киссинджером.
Перо ждал.
Киссинджера как-то назвали самым могущественным человеком в мире. Он был лично знаком с шахом. Но насколько хорошо помнил он Росса Перо? Кампания по освобождению военнопленных была важной, но проекты Киссинджера принадлежали к разряду намного более крупных: мир на Ближнем Востоке, сближение между США и Китаем, окончание войны во Вьетнаме…
– Киссинджер слушает. – Это был знакомый низкий голос, его выговор представлял собой любопытную смесь американских гласных и немецких согласных.
– Доктор Киссинджер, – говорит Росс Перо. – Я – бизнесмен из Далласа, Техас, и…
– Черт возьми, Росс, я знаю, кто вы такой.
Сердце Перо подпрыгнуло. Голос Киссинджера звучал тепло, по-дружески и неофициально. Это было великолепно! Перо начал рассказывать ему о Поле и Билле: как они добровольно отправились посетить Дадгара, как Госдеп бросил их на произвол судьбы. Он заверил Киссинджера, что его сотрудники были невиновны, и подчеркнул, что им не было предъявлено обвинение в каком-либо преступлении, к тому же иранцы не выдвинули против них ни малейшей улики.
– Это – мои люди, я отправил их туда и должен вернуть их, – закончил он.
– Я подумаю, что смогу сделать, – пообещал Киссинджер.
Перо возликовал.
– Безусловно, я оценю это!
– Направьте мне короткую пояснительную записку со всеми подробностями.
– Мы доставим ее вам сегодня.
– Я позвоню вам, Росс.
– Благодарю вас, сэр.
Перо чувствовал себя просто потрясающе. Киссинджер помнил его, проявил дружелюбие и готовность оказать помощь. Он хотел получить пояснительную записку: «ЭДС» может выслать ее сегодня же.
Внезапно Перо поразила одна мысль. Он представления не имел, откуда Киссинджер разговаривал с ним, – это мог быть Лондон, Монте-Карло, Мексика…
– Салли?
– Да, сэр?
– Вы узнали, где находится мистер Киссинджер?
– Да, сэр.
* * *
Киссинджер находился в Нью-Йорке, в своей квартире, расположенной на двух этажах, в эксклюзивном жилом комплексе «Ривер-хаус» на Восточной 52-й улице. Из окна он мог любоваться Ист-Ривер.
Он отчетливо помнил Росса Перо. Перо был необработанным алмазом. Он помогал в делах, к которым благосклонно относился Киссинджер, – обычно связанным с военнопленными. Во вьетнамской войне кампания Перо была отважной, хотя временами он даже раздражал Киссинджера своей энергией, выходящей за пределы возможного. Теперь какие-то из сотрудников Перо сами стали пленниками.
Киссинджер охотно верил, что эти люди были невиновны. Иран пребывал на грани гражданской войны: правосудие и надлежащий процесс теперь не имели там никакого значения. Его мучил вопрос, в состоянии ли он вообще оказать какое-то содействие. Киссинджеру хотелось помочь, ибо это было благое дело. Он уже больше не состоял в своей должности, но у него остались друзья. Киссинджер решил, что позвонит Ардеширу Захеди, как только из Далласа поступит пояснительная записка.
* * *
После разговора с Киссинджером Перо пребывал в отличном настроении. «Черт возьми, Росс, я знаю кто вы такой». Это стоило дороже денег. Единственным преимуществом быть знаменитым являлось то, что иногда это помогало обстряпывать важные дела.
В кабинете появился Т. Дж.
– Твой паспорт у меня, – сообщил он. – В нем уже стоит иранская виза, но, Росс, я не думаю, что тебе следует туда лететь. Мы все можем работать над этой проблемой, но ты являешься ключевым человеком. Самое последнее, что нам необходимо сейчас, так это потерять связь с тобой – в Тегеране или где-то в самолете – в тот самый момент, когда нам придется принимать критическое решение.
Перо начисто забыл все о поездке в Тегеран. То, что он услышал за последний час, настроило его на мысль, что такой необходимости не возникнет.
– Возможно, ты прав, – изрек он. – У нас столько дел в области переговоров – и только один вариант может сработать. Я не поеду в Тегеран. Пока.
IV
Генри Пречт, вероятно, был самым запуганным человеком в Вашингтоне.
Давно пребывавший на службе чиновник Госдепа со склонностью к искусству и философии и эксцентричным чувством юмора, он проводил американскую политику в Иране более или менее собственными силами большую часть 1978 года, тогда как его начальники – вплоть до президента Картера – сосредоточились на Кэмп-Дэвидском соглашении между Египтом и Израилем.
С начала ноября, когда обстановка в Иране действительно начала накаляться, Пречт работал по семь дней в неделю с восьми утра до девяти вечера. А эти полоумные техасцы, похоже, считали, что ему делать нечего, кроме того, чтобы разговаривать с ними по телефону.
Беда заключалась в том, что кризис в Иране был не единственной борьбой сил, о которой был вынужден беспокоиться Пречт. В Вашингтоне разворачивалась другая битва, между государственным секретарем Сайрусом Вэнсом – шефом Пречта – и Збигневом Бжезинским, советником по национальной безопасности президента.
Вэнс, подобно президенту Картеру, считал, что американская иностранная политика должна отражать американскую нравственность. Американский народ верил в свободу, справедливость, демократию и не желал поддерживать тиранов. Шах Ирана был тираном. «Эмнести интернэшнэл» признала показатели Ирана по правам человека наихудшими в мире, а многие сообщения о систематическом использовании шахом пыток были подтверждены «Международной комиссией юристов». С тех пор, как ЦРУ привело шаха к власти, а США поддержали его, президенту, который так пространно распинался о правах человека, надлежало принять какие-то меры.
В январе 1977 года Картер намекнул, что тиранам могут отказать в американской помощи. Картер действовал нерешительно – позже в том же году он посетил Иран и излился в похвалах шаху, – но Вэнс верил в подход на основе прав человека.
Збигнев Бжезинский же не верил. Советник по национальной безопасности верил в силу. Шах был союзником Соединенных Штатов, и его следовало поддержать. Несомненно, его следует подвигнуть на то, чтобы прекратить пытать людей, но попозже. На его режим шла атака: пока не приспело время либерализовать его.
– А когда оно приспеет? – вопрошали сторонники Вэнса. Шах обладал могуществом в течение большей части своего двадцатипятилетнего царствования, но никогда не проявлял особой склонности к умеренному правлению. На этот вопрос Бжезинский отвечал так:
