Это знал только Бог
– Кто там? – спросила она. Она, а не кто-то другой.
– Вера, это я… – только и вымолвил, чувствуя, как трусливая струйка пота заструилась по спине. Что его ждало?
Она открыла дверь… Секунда – и Вера ахнула, повисла на его шее. Она была тонкая, пахла кипяченым молоком и домашним теплом, апрельским утром и чем-то далеким, но знакомым по тем временам, когда учились в школе. Обнявшись, они стояли и стояли, Вера плакала, как плачут от радости и после долгой разлуки. А он молчал, глотая подступавший комок, – все же мужчина. Николай держал грубые ладони на спине Веры, сквозь тонкий ситцевый халатик чувствовал, как колотилось ее сердце, впрочем, его билось в унисон. Она отстранилась первая, заглянула ему в лицо, произнеся почти беззвучно: «Колька», и прильнула губами к его губам. Они целовались второй раз в жизни, первый поцелуй случился, когда Колька уходил на фронт, был больше детским, неопытным, а в то апрельское утро целовались уже мужчина и женщина.
Вера кормила его всем, что нашлось в доме, заодно собиралась на работу, пообещав, что отпросится, и убежала, рассказав, как пользоваться ванной. Отец Веры провел туда горячую воду от батарей, еще топили, поэтому с горячей водой не существовало проблем. Николай набрал в ванну воды, она пахла ржавчиной и была рыжеватой, на ощупь скользкой. Да, да, скользкой, отдаленно напоминала разбавленный кисель. Но Николай мылся, как никогда получая удовольствие от мыла и воды.
…Проснулся, потому что в комнате кто-то находился, кроме него, а он не привык расслабляться даже во сне, срок-то отбывал с уголовниками, от них всего жди. Но увидел не барачное помещение, а жилую комнату. Вера сидела рядом и смотрела на него. Стоило открыть ему глаза, она, смеясь, сказала:
– А я твою одежду постирала.
– В чем же я ходить буду?
– Из отцовских вещей подберем. Что за шрам? – Она провела пальцем по большому рубцу на предплечье.
– Поранился. Давно.
– Колька… это ты?
А Колька вернулся взрослым мужчиной, ему было мало просто взглядов, поцелуев и разговоров. И вернулся он к той, кто была словно маяк – светила длинные десять лет. Он притянул Веру и целовал ее так жарко, что опомнилась она, когда его руки сдирали с нее халат и все, что было под ним.
– Ты что! Не надо… Ой…
– У тебя есть кто-нибудь? – прерывающимся шепотом спросил Николай, не прекращая штурма, так как не имело значения, кто у нее появился без него. В любом случае он имел на нее больше прав – так думал.
– Я тебя ждала, дурак, – упираясь в него руками и пытаясь высвободиться, сказала Вера. – Все равно… не надо. Пусти.
– Но я вот…
– Пусти, родители придут скоро…
– А скоро – это когда?
– В половине седьмого мама приходит, папа…
Он посмотрел на будильник, стоявший на комоде, – а стрелки показывали три часа. Больше уговоры не помогли, собственно, и сопротивление Веры слабело. Она только с ужасом проговорила на самом подходе:
– Я боюсь…
– Все боятся, но это не страшно. Вера, не могу…
Потом она тихо плакала, а Николай не знал, что делать:
– Прости, если обидел. Вера…
И целовал, целовал мокрые и соленые от слез щеки, глаза, губы, не зная, как рассказать о том, что, кроме нее, ему ничего не нужно, ничего. Что все эти годы к жизни привязывало одно – эта встреча, которую он представлял ночами, когда все спали. Не знал, какие дать обещания, клятвы, чтоб успокоить.
– Ты – другой… – всхлипывала Вера. – Совсем-совсем другой. У тебя были женщины.
– Врать не буду, были. Но теперь не будет. Никогда. Потому что есть ты. Веришь мне? Скажи, веришь?
Это все, на что он был способен тогда, но Вера верила, ведь сквозь туман слез на нее смотрели любящие, преданные глаза, самые прекрасные глаза.
Первой пришла мать, когда Вера и Николай уничтожили все признаки содеянного, он оделся в одежду отца.
– Коля? – подняла она брови. – Ты ли это?
– Я, тетя Маруся, – смущенно потирая локти, улыбнулся он.
– Иди, обниму тебя.
Она была низенькой и хрупкой женщиной. Еще перед фронтом Николай запомнил ее рано состарившейся, а встретил почти старухой. Она обняла его, поцеловала в лоб – пришлось ему наклониться, затем взяла за предплечья – больше и не достала бы, покачала головой:
– Мужчина. Верка, ты гостя кормила?
– Конечно.
– На отца похож. Помнишь отца-то?
– Мне было почти девять, когда его забрали, я запомнил.
– Верка, ужин приготовила? – не отрываясь взглядом от лица Николая, спросила тетя Маруся, словно подспудно спрашивала не Веру, а его: каким ты вернулся, беды от тебя не будет?
– Нет, мам, не успела… – пролепетала Вера, краснея.
– Тогда марш на кухню. А ты отдыхай, Коля.
Отец пришел – усатый, большой, шумный и жизнерадостный, расцеловал Николая, за стол усадил, женщинами командовал. Ему посчастливилось остаться в живых, хотя четыре раза был ранен. Первый раз шел в атаку – ничего, а на второй обязательно ранение подкарауливало, так восемь раз. У пехоты и примета родилась: второй раз в атаке либо убьют, либо ранят. Выпили по сто, потом еще по сто, и дядька Платон пытать приступил:
– Делать-то что собираешься, Викинг?
Именно дядька Платон дал ему кличку Викинг за крепкое телосложение, белокурые волосы, синие глаза, квадратный волевой подбородок. Кличка приросла в школе, затем закрепилась на фронте, потом и в лагерях. Ответ Николая был краток:
– Работать. Учиться. Женюсь.
– Все успеть хочешь? Похвально. Поживи у нас, оглядись, выбери дело по душе, руки-то везде нужны, особенно мужицкие.
– А чего оглядываться? Завтра же пойду работу искать.
– Ну, тогда к нам на стройку давай. Людей не хватает.
– Согласен. Только мне отметиться надо, паспорт получить.
– Одно другому не мешает. Как отметишься, так и приходи, меня найди.
Полночи они курили и говорили, пока тетка Маруся не погнала спать. А комната одна на всех. Вера легла на диване, на кровати головой к ее голове лег Николай, мать с отцом на полуторке у стены напротив. Выключили свет. Николай перевернулся на живот, просунул руку сквозь стальные прутья спинки кровати, нащупал плечо Веры, она переплела пальцы с его пальцами, так и уснули…
Отец ушел рано, он пахал в две смены, и ничего – не ныл, мол, устал, сил нет. А Николай, проснувшись и двинув умываться, не дошел до ванной, нечаянно подслушал разговор матери с дочерью.
– Клеймо на всю жизнь останется, пойми ты. Сейчас да, выпускают всех, вон чего на улицах творится – в темноте ходить боязно. А потом что будет, через год-два, ты подумала? Время назад вернется, аресты тоже, сразу припомнят, кто он, кто его родня, и тебя вместе с ним загребут.
– Ма, умер Сталин, умер…
– Ты это имя не смей упоминать! – разъярилась тетка Маруся, но свистящим шепотом. – Ни во сне, ни наяву, ни в бреду, поняла? Он кто? Великий! А ты кто? Тля супротив него. Умер… А если все враки и не умер он? Если специально подстроили, чтоб он посмотрел, как без него-то будет? Уж лучше держи язык за зубами, чтоб нас всех не упекли туда, откуда Колька твой прибыл.
– Ма, ну что ты такое говоришь?! Назад ничего не вернется, уже сами люди не захотят…
– Кто людей-то спрашивает, дура? И чем же тебе он не нравится? При нем вон хлеб каждый год дешевел, а нынче что? Ох, Верка, Верка, не смыслишь в жизни, а чего-то рассуждаешь… Гоша Заруба какой человек. Все у него есть, все, даже «Победа»! А культурный… не на стройке работает – архитектор, руководит. И тебя готов на руках носить. Ну чем он хуже твоего Кольки, чем?
– Тем, что он не Колька.
– Да не знаешь ты своего Кольку! Сколько времени прошло? На войне да в тюрьме – десять лет? Туда за просто так не сажают. Напридумывала себе глупостей, никак не вырастешь. Думать надо о семье, о детях, как им жить. Ты чего глазами елозишь? На меня гляди… Что, уже успели?.. Вот дура… Ну, смотри! – Мать постучала пальцем по столу. – Мужики с девками гуляют, а замуж берут тех, кто в постель с ними до женитьбы не ложился.
Николай понял, что не все ему рады в этом доме, значит, надо подумать, где жить. Когда мать ушла, а Вера собиралась на работу, Николай взял ее со спины за плечи, поцеловал в затылок:
– На квартиру со мной уйдешь?
– Конечно, – повернулась Вера лицом. Но от поцелуя уклонилась. – Мне на работу… И светло… Ты не можешь день потерпеть? Или два?
– Полдня не могу! – И снимал одежду с Веры, с себя. – Глаза закроешь – темно станет.
– Нет, нет, нет…
Да разве он слушал? В конце концов, за опоздания на работу перестали сажать в тюрьмы.
– Дядька Платон устроил меня чернорабочим на стройке, – после паузы и бокала вина сказал Линдер. – Я ж ничего не умел, кроме как работать физически. Желание включиться в жизнь сразу, без оглядки, подвело меня. Я только потом понял, как прав был дядька Платон, говоря: осмотрись, найди дело по душе. Видите ли, еще в сороковом году вышел закон, прикреплявший трудящихся к предприятиям, а отменен он был только в пятьдесят шестом. Я не имел права найти другое место работы и уволиться с прежней.
– Неужели? – вырвалось у Вячеслава. – Это же крепостное право.
– Да, друг мой. Но тогда я об этом не задумывался. На стройке позже стал каменщиком, пошел в вечернюю школу, надо было получить среднее образование, учиться хотелось страстно.
– А Вера? – спросил Вячеслав.
Ему действительно стало интересно, как и чем жили люди в середине прошлого века и в другой эпохе, чем занимались, как любили. Сейчас-то просто: беби, не заняться ли нам сексом? Беби: почему бы нет. А что было тогда у них? Ведь что-то было сильное, раз этот старик до сих пор помнит.
– Веру я забрал, – ответил он, переведя глаза на огонь в камине, – мы сняли комнату в коммуналке, расписались. Мне пришлось попотеть, приучая ее к постели. Сами понимаете, почти до двадцати семи лет она берегла себя для меня, стеснялась и своего тела, и моего. Чудная черта – целомудрие, воспитывает в мужчине мужчину, рождает в нем, на мой взгляд, чувство ответственности. Ммм… – покачал он головой, рассмеявшись. – Что за время было… Каждый день праздник, несмотря ни на что. Ей-богу. Вера, как искра, всегда горела, жила играючи…
– Она красивая была?
– По современным меркам, может, и не столь уж красива. Но когда я смотрел в ее серо-голубые глаза, на ее губы в улыбке, на ямку между ключицами… взмывал ввысь. И каждый раз начиналось с моего наступления и ее «нет». Но любовью занимались при каждом удобном случае. Вера жарит картошку на кухне, а я по комнате бегаю, как истинный зверь. Вы только представьте: война да лагеря, с женщинами редко удавалось встретиться, да и выглядело там это по-скотски. Ну, вот: она на кухне, я иду туда, силком заталкиваю ее в комнату и… приходилось есть горелую картошку. Воскресные дни вообще в постели проводили, а однажды гуляли на свадьбе в деревне, так между грядок кустов картофеля…
Вячеслав расхохотался в голос, не заботясь о пристойном поведении:
– Такое со всяким случается.
– Само собой, да не всякому везет пережить упоение любовью. Несмотря на длительное сексуальное голодание, других женщин я не замечал. Казалось, так будет вечно, но жизнь расставляет коварные ловушки. Встретилась мне еще одна женщина, сыгравшая немаловажную роль… Нет, о ней не сейчас.
– А почему вы бежали из страны?
Вячеслав не задал еще один вопрос, вертевшийся на языке: и почему вы бежали без Веры? Ведь странно: при такой любви Линдер все же оставил жену.
– Налейте-ка вина, если вам нетрудно. И угостите сигаретой, не хочу звать прислугу, уже очень поздно.
– Прошу, – протянул пачку Вячеслав.
Линдер взял сигарету, прикурил от огня зажигалки, любезно поднесенной Вячеславом. А тот делал все новые открытия в этом человеке, который на старика совсем не походил. Его точные движения неторопливы, изящны, одним словом – порода. А то, как он наслаждался каждой минутой жизни и переживал воспоминания, заставило Вячеслава позавидовать ему: что он будет вспоминать в этом возрасте?
– Обязательно угощу вас сигарами, – сказал Линдер, очевидно, сигарета ему не понравилась (и неудивительно, Вячеславу доступны лишь дешевенькие), но никак этого не обозначил. – Сам не курю, а держу. Привычки и слабости делают человека уязвимым, на них запросто играют негодяи. Слабости и самому мешают жить, потому что подчиняют и развращают. Вы спросили, почему я бежал… В пятьдесят пятом начался триллер, да-да, настоящий триллер. Вам, как бывшему детективу, это будет любопытно, но я, наверное, утомил вас…
– Нет-нет, мне очень интересно…
3
Далила перед зеркалом рассматривала зад, гематома образовалась на всю правую часть, куда как раз и пришелся удар автомобиля. Сине-черное пятно имело ужасающий вид, но что забавно – не болело. Далила вызвала на дом врача, тот выписал больничный, второй день она дома. Лучше полежать у телевизора, а то вдруг кошмарные астральные силы на самом деле существуют и устраивают экзамен на выживание. Рентген позвоночника делать не стала – не парализовало же, а как врач выпишет, Далила поедет к дочери.
С дочерью проблемы: родить не может. Далила постоянно звонила зятю, он успокаивал: все в порядке. Конечно, не он же рожает. Если честно, зять ей не нравился. Бывает так: не нравится, потому что не нравится. И не объяснить – почему. Вообще-то он должен Милке нравиться, а не ее маме. Говорят, классические тещи не переваривают мужей дочерей. А зять Милу обожал, только сюсюкал сверх меры, что Далилу приводило в ярость. «Лапуля, солнышко, кися, моя маленькая, котенок, цыпленок…» – фу! Или Далила относится к разряду классических тещ?
Позвонили в дверь. Слегка ковыляя – все же ногу после удара машиной немного тянуло, – Далила пошла открывать. Настасья влетела с вытаращенными глазами, в бигуди, в маске белого цвета на лице – как с пожара сорвалась:
– Далила, спаси, умоляю!
– От кого? – отпрянула та.
– Дай вязаное платье на вечер, оно мне страшно идет, я в нем как Шакира. Меня в кабак пригласил мой, звонил и пригласил…
– Во напугала! – взялась за сердце Далила. – Да бери, только мне кажется, оно немного велико тебе…
– Ничего подобного, впору. А дубленку дашь? Он меня во всем уже видел, к тому же мой волк староват для кабака.
– Я вообще-то думала в магазин выйти…
– Все тебе принесу. Дашь?
– Дам, дам. Что еще? Сапоги не подойдут, у меня размер больше.
– Сапоги у меня есть, – отмахнулась Настасья. – Как раз под твое платье – серые и на шпильке. Слушай, подарила б ты его мне, а? Еще свяжешь.
– Сама учись вязать. Держи деньги, купи масла, курицу, молока и сметаны. Да, хлеб не забудь и… сахар.
Настасья кинулась на шею подруге, оставила на ее щеках сто поцелуев и выпачкала лицо липкой массой, прихватив платье и дубленку, умчалась. Далила умылась после лобызаний, набрала номер:
– Это твоя теща.
– Пока нет, – расстроенным голосом сказал зять.
– Там с ума сошли? – раскричалась Далила.
– Врачи говорят, ничего страшного…
– Это они страшные! Недоучки чертовы!
– Вы собирались приехать…
– И собираюсь, – чуть спокойней сказала она. – Упала, ушиблась, сижу на больничном, ходить тяжело – ногу тянет.
– Выздоравливайте. Я позвоню, когда все закончится.
Далила обошла комнату, поставив руки на поясницу, поморщилась. Если так дальше пойдет, то не скоро сможет выехать. Она легла перед телевизором, взяла журнал и пролежала неизвестно сколько, вздремнула, разбудил звонок. Настасья появилась в ее дубленке, накрашенная, как звезда эстрады, – с блестками на скулах, что совсем лишнее. Она сунула пакет с продуктами Далиле, распахнула дубленку, поставив руки на бедра, покрутилась:
– Ну как?
– Лучше всех, – заверила Далила.
– Вещи отдам завтра, после ресторана к нему поедем… я так предполагаю.
– У тебя еще ничего с ним не было? – засомневалась Далила, зная влюбчивый и безотказный характер подруги.
– Ну, так… целовались, конечно… но до постели не дошло. Думаю, сегодня… я надела новое белье. Жаль, опять валит проклятый снег. И ветер. Я взяла с собой лак для волос… Слушай, Далила, ты мне шапку не дашь? Моя к дубленке ну совсем не идет.
– Как ты мне надоела. Бери. Бери шапку, перчатки…
– Перчатки у меня под сапоги – серые, – сняв с полки шапку и пряча под ней кудри, сказала Настасья. Посмотрелась в зеркало. – Не вульгарно выгляжу?
– Мужики вульгарность обожают, им скромность не по вкусу.
– Ой, еще до остановки плестись на шпильках. Я побежала.
Настасья прижалась щекой к щеке подруги (губы-то накрашены) и ринулась к лифту, оставив ядовитые парфюмерные запахи. Далила закрыла за ней дверь и задумалась: чем бы заняться, чтоб отвлечься от мыслей о дочери? Все из рук валится. Хорошо, что не легла на диван, пришлось бы подниматься и идти к телефону – позвонили на стационарный. Это оказался бывший муж, с которым года три как развелась, но осталась в нормальных отношениях:
– Как там Мила?
– Пока не родила. Сам бы позвонил зятю.
Он намеренно ей звонит, чтоб поговорить, возможно, сейчас станет напрашиваться в гости. Еще чего. Когда Далила поняла, что не любит этого человека, не хочет с ним ни спать, ни жить, подала на развод. Люди, живущие на одних квадратных метрах, должны иметь точки соприкосновения, а не раздражать друг друга. Рома раздражал ее постоянно, даже когда ел или брился. Он не алкаш, не лез на нее с кулаками. Ага, попробовал бы! Далила его припечатала б так, инвалидом бы стал – она баба здоровая. Между прочим, на свои… тридцать не выглядит, особенно когда подкрасится. Бегает по утрам, зарядку делает, мужики до сих пор за ней волочатся, однажды один другому (незнакомые) сказал о ней:
– А ведь кому-то надоела. Вот бы трахнуть…
Каково, а? Это не слова, а елей на душу! Зато Рома всю жизнь воспитывал, будто сам образец целомудрия. Жила с ним, как в пансионе благородных девиц, под девизом «нельзя». Надоело с учителем жить, самой вкручивать лампочки и забивать гвозди. Еще она не выносит людей, которые все-все знают, как ее муж. Вернее, знать не знают, а представляются знатоками и чужого мнения не терпят, у них только свое и бесспорное. Сначала она изменяла мужу лет пять с одним и тем же, до сих пор с ним, потом сказала Роману: дорогой, меняем нашу трехкомнатную на две однокомнатные – и ты свободен. Он все еще делал слабые попытки сойтись, поэтому Далила старалась меньше видеться с ним. Может, она не права, но не мучиться же с человеком только потому, что так благопристойно и все бабы терпят. Его мамуля еще жива, захаживает в гости и заводит одну и ту же нудную песню:
– Далила, Рома тебя так любит, так любит, у него ни одной женщины после тебя не было. Милая, ведь столько лет прожили, а старость не за горами…
– Вот-вот, – обычно подхватывает она, – столько прожили. Психологи советуют раз в десять лет менять мужей, иначе долго не протянешь. Я хочу хотя бы в старости жить без оглядки на Рому.
Старушка после таких слов вздыхает, а потом заводит другие темы, кстати, к ней Далила относится терпимо, неприязни не испытывает.
– Алло! Далила! Ты слышишь меня?
– Да, слышу, – очнулась она. – Извини, я упала, нога болит.
– Помощь нужна?
– Спасибо, я не лежачая больная, вполне справляюсь.
– Если что, звони, приеду.
Далила положила трубку, буркнула:
– Приедет он! Ждут его здесь! – И снова звонок в дверь. – Иду!
Игорь внес в квартиру морозный дух, пакеты в руках и смех довольного всем человека:
– Нет, как тебе нравится? Метет, будто на Чукотке.
Два метра красоты с серебряными волосами и темной бородой, надежное плечо – вот каков Игорь. Недостатков нет, у него их просто не может быть. Проблемы, возникающие у Далилы, он решает легко, его советы и поучения она воспринимает, даже иногда слушается, что не в ее духе. Высшего образования Игорь не получил, но то ли природа позаботилась и наградила интеллектом, то ли сам сделал себя, а знает он много, умный – страсть, воспитанный, как князь. Сокровищами Игорь тоже не владеет, но Далила уже на том уровне развития, когда деньги имеют минимальное значение.
– Ай, какой ты мокрый! – обняв его, завизжала она. – Раздевайся. Ты же обещал раньше приехать? Жду, жду…
– Я не на машине, – освободившись из рук Далилы и стряхивая с шапки растаявший снег, сказал Игорь. – В нашей деревне пробки, представляешь? К тому же сегодня выпью. Да, да, не смейся, выпью и побуяню немножко. Выдался удачный день, заработал шесть сотен баксов…
– И потратил их, – сказала она, беря пакеты. – Ого!
– Деньги надо тратить, мы не заберем их в могилу. Отремонтировал «Форд» за сутки, работка привалила неплохая. Двигай на кухню, я принес кучу деликатесов, будем пить и много есть.
– Я и так худею с каждого понедельника, – заворчала она. – До твоего прихода. Специально меня откармливаешь, чтоб я стала толстой коровой?
– По мне – так ты худая. Кстати, мужчины делятся на две категории: которые любят полных и которые любят очень полных женщин, поняла? Как Мила?
– Ой! – протянула она со стоном. – Не сыпь мне соль на раны. Не родила. А я не могу поехать, в калеку превратилась из-за наезда психов.
– Ты поосторожнее ходи. Там, где на тебя наехали, человека пришили, возможно, те же подонки.
– Да ну! А кого?
– Не знаю, не подходил. Вокруг тела толпа, правда, небольшая. Милицию ждут. Мясо готовлю я, а ты… режь ананас, делай бутерброды с икрой и семгой.
– Знаешь, за что люблю тебя? – Далила обвила шею Игоря руками, игриво улыбаясь. – Ты не издеваешься надо мной: подай-погладь-приготовь. Хотя мне хочется постирать твои рубашки, обязательно руками, и приготовить что-нибудь необычное.
– А замуж за меня идти не хочешь, – шутливо упрекнул он.
– Ты же в курсе, как Милка реагирует на нашу связь. Считает, я незаслуженно обидела папочку, а каково мне с ним жилось, ее не колышет. И потом, любимый! Каждая наша встреча – праздник, священнодействие, а когда мы будем жить вместе, начнутся темные будни.
Отговорка. Которую она приводит всякий раз, когда речь заходит о женитьбе. Игорь младше на шесть лет, для Далилы это серьезная преграда. Да, она с предрассудками, да, много примеров, когда женщина на десять лет и больше старше мужчины. Однако есть физиология, и мужчину с возрастом тянет к телу молодому, а не к телу второй свежести. Она не закабаляет его штампом в паспорте, заодно себя ограждает от переживаний, ведь муж и жена – это больше, чем связь.
– Ты, как всегда, не права, – вздохнул он нарочито громко и тяжко. – Но переубеждать не стану, сама придешь к нужным выводам и потащишь меня в загс. Такие мужики на дороге не валяются.
– На дороге валяются трупы. Господи, как я не стала трупом? Настасья говорит, на меня набросились астральные силы. Какого черта им от меня надо?
– У черта спроси. За работу, Далила…
Миле что-то кололи, после чего схватки притуплялись, а сон не наступал, все плыло и плыло в бессознательную дыру. Иногда она открывала глаза и видела круглые часы над дверью, но не помнила, сколько времени они показывали, когда последний раз смотрела на них. Казалось, время остановилось, и если б не резкая боль, возникающая неожиданно, Мила думала б, что наступил час икс, когда все живое внезапно прекратило существование. Но она жива, еще жива. И понимала это, только когда вспыхивал новый бунт внутри, который и был сильнее предыдущего. В редкие часы затишья она думала и о муже. Они так ждали этого ребенка, которого сейчас Мила воспринимала извергом, рвущим ее на части.
Первый ее брак распался после двух лет совместной каторги. Он тоже был музыкант – скрипач, естественно, гений, с большими претензиями к ней и маленькими слабостями, которых оказалось слишком много, отсюда проистекали ссоры. Мила была девушка стройная, спокойная, светлоглазая, белокожая, с волосами, закрученными узлом на затылке, что ее совсем не портило, правда, строгости прибавляло, в общем, без внимания она не осталась. Встречалась после развода с мужчиной, он был женатым, много лгал и много обещал, дарил дешевые подарки, которые потом отправлялись Милой в мусорное ведро за ненадобностью, и вечно смотрел на часы. Она рассталась с ним без сожаления.
В этот момент и появился он. Сначала она заметила: где бы ни была, он оказывался неподалеку и старался держаться незаметно. Само собой, она задавалась вопросом: что ему нужно? Учитывая криминальную обстановочку в городе, первыми родились нехорошие мысли. Когда она видела его на концертах, пальцы становились холодными, не попадали на струны арфы. Чаще всего он сидел на одном и том же месте – в третьем ряду напротив Милы – и смотрел только на нее. После концертов на проходной ей передавали скромный букет. От кого? Неизвестно. Она понимала, что это он оставил цветы. Но ни одной попытки познакомиться не делал в течение трех месяцев, просто преследовал. Это пугало, его поведение виделось Миле странным и нелепым.
Однажды с виолончелисткой зашли в кафе, выпили по чашке кофе с пирожными, потом коллега умчалась к ученикам, а Мила задержалась, расплатилась с официанткой и вдруг, подняв глаза, увидела его прямо перед собой.