Это знал только Бог
– Здравствуйте, – сказал он, улыбаясь и садясь на место виолончелистки.
Вблизи он оказался намного симпатичней, чем издали, хотя и не красавец. Скорей всего раньше Мила оптически обманывалась из-за убеждения, что ее преследует маньяк с весьма оригинальными особенностями. Его уже и весь оркестр приметил, а бывший муж просто из себя выходил, когда видел лицо в зале, уставившееся на Милу. И предупреждал: будь на стреме, психопаты сначала охмуряют, потом расчленяют. Вблизи он не был похож на психопата, тем более на маньяка. Но Мила решила держаться с ним холодно:
– Здравствуйте. Вы – кто?
– Серафим. А вы Мила.
– Простите, у вас проблемы?
– Да. Вы. Я не знал, где удобней с вами познакомиться.
– Зачем же знакомиться, если вы и так знаете, как меня зовут?
– Я хочу, чтоб вы познакомились со мной. Разрешите вас проводить?
Она подумала: когда он садился за столик, виолончелистка наверняка видела его, в оркестре этого человека тоже знают, в случае чего – составят фоторобот. И чуть не рассмеялась: кто же будет светиться, имея подлый умысел? Нет-нет, ее подозрительность чрезмерна и необоснованна.
– Ну, проводите, – разрешила она из любопытства.
Шли пешком – Серафим предложил прогуляться – и много говорили. Он оказался не то чтобы интересным, но занятным. Например: он не любил музыку и особенно в исполнении оркестра, в котором работала Мила.
– Зачем же ходите на концерты? – поразилась она.
– Из-за вас. Вообще-то я люблю слушать музыку, но когда это происходит попутно за каким-нибудь делом. А тратить время на сидение в филармонии, простите, – роскошь. Сейчас его следует использовать с максимальным уплотнением графика, зря потраченных минут не должно быть.
– Вам не кажется, что вы зря тратите минуты на меня? – поддела его Мила.
– Ни в коем случае. – Серафим возразил с серьезностью, с какой обычно обсуждают стратегические задачи где-нибудь на предприятии. – Я говорил о времени как о высшем благе, данном человеку, ведь его отпущено мало, слишком мало. Но помимо времени нам отпущен ряд эмоциональных категорий, ради которых мы живем и тратим время. Понимаете?
– Боже, как сложно, – рассмеялась она, останавливаясь у подъезда. – Моего ума не хватает объять ваши умозаключения. По-моему, вы рассудочный сухарь.
– Разве иметь рассудок плохо? А насчет сухаря вы не правы, у меня много достоинств, если хорошо присмотреться. Мила, а почему арфа?
– Потому что это инструмент богов, – полушутя сказала она. – Звуки арфы, как воздух, нежные и прозрачные. Я уже дома. Спасибо за интересную беседу.
– Как! Вы не пригласите меня на чашку чая?
– Это уже чересчур для первого свидания.
– Вот видите, вы как раз и тратите время впустую, вместо того чтоб узнать меня ближе за более короткий срок. Вас сдерживает страх предрассудков. Мила, май – не самый теплый месяц в году, я немного продрог.
– Ну что с вами делать, – всплеснула руками она, снова рассмеявшись. Он необычен, необычны его взгляды, высказанные в непринужденной форме, будто это не устоявшаяся позиция, а всего-то способ понравиться оригинальностью. – Заходите, раз настаиваете. Предупреждаю: у меня не убрано и есть нечего.
Пока Мила согревала чайник на кухне и готовила бутерброды, Серафим неплохо освоился, во всяком случае, снял пиджак и рассматривал диски с записями музыки, взяв их с полки. В общем, чувствовал себя как дома. Что удивительно – его раскованность не была развязностью.
– У вас много джаза, – сказал он, когда Мила принесла чай. – Поставьте Армстронга, этот голос не спутаешь ни с одним. Он, как и его труба, выкручивает нутро наизнанку, застревает в каждой клетке.
– Вы же не любите музыку, – разливая чай, напомнила Мила.
– Джаз – не музыка, а состояние души.
Вот так и выясняется – мимоходом, – что скрыто в человеке. Мила уже более пристально изучала Серафима, достаточно неординарного, чтобы появилось желание узнать его ближе.
– Чем вы занимаетесь? – поинтересовалась она, включая проигрыватель и ставя диск.
– Всем понемногу. Я предприниматель, а мелкие лавочники обязаны заниматься всем, что связано с их делом. На паях с матерью мы держим два магазина, один в центре, где продаются вещи из Европы, за ними ездит моя мать. Мама потрясающая, она вам понравится. Во втором ассортимент скромнее – из Турции и Юго-Восточной Азии.
– Значит, вы богач?
– Вовсе нет. Я отношусь скорее к среднему классу. А это важно?
– Нет, – убежденно сказала Мила, садясь на диван рядом с ним.
Низкий голос Армстронга очаровывал страстью и силой, в то же время неимоверным жизнелюбием, внося волнение и уверенность, что с этой минуты все будет иначе, чем прежде. А прежде жизнь текла в заданном темпе, с расписанным распорядком, где не предусмотрены сбои ни в каком качестве. Между тем за всей этой размеренностью затерялся смысл, во всяком случае, у Милы. Откуда он должен был взяться – неизвестно, но предчувствие неизбежных перемен парило даже в воздухе. Сто раз она слушала эти мелодии, а таких мыслей не было. Возможно, потому, что Мила тоже не слушала дома музыку просто так, ради музыки, а включала, когда занималась чем-нибудь по дому. Тогда почему ее удивил Серафим, когда сказал: тратить время на филармонию – роскошь? Просто он честнее ее.
Серафим забрал чашку у Милы, поставил на стол и взял ее руки в свои. То, что он сказал в следующий миг, глядя прямо в глаза, огорошило Милу не меньше, чем его преследование в течение трех месяцев:
– Мила… вы не могли бы родить мне ребенка?
– Э… Как? Вы хотите, чтоб я стала суррогатной матерью? – Это была первая глупость, пришедшая ей на ум и навеянная жуткими передачами.
– Нет, – сказал он. – Просто матерью. А я стану отцом.
– Не понимаю, – выдавила она.
– Что ж тут не понять…
Серафим потянул ее на себя за руки, и, как странно, Мила даже не подумала оттолкнуть его, отчитать, мол, что вы себе позволяете. Кажется, именно в ту ночь и был зачат сын, который сейчас издевался над Милой. Наверное, ради тех счастливых минут, что были, стоит вытерпеть пытку.
4
Треск дровишек заполнил паузу. Вячеслав докурил сигарету, загасил ее, подставил пепельницу Линдеру, который не заметил, как его сигарета догорела до фильтра и пепел вот-вот упадет на пол. Старик поблагодарил и бросил сигарету в пепельницу, после чего Вячеслав спросил:
– И что же это был за триллер?
– Прежде ответьте, о чем вы мечтали, скажем, в двадцать пять?
– Ммм, – поднял плечи Вячеслав, припоминая. – Заработать кучу денег и объездить мир.
– Я почему спросил: время определяет наши потребности, а тогда оно было особенным. Мне не приходило в голову мечтать увидеть мир, это было невозможно. Слов «большие деньги» для меня и миллионов советских людей не существовало, жили все одинаково – крайне бедно. Поднималась разруха на голом энтузиазме, шла холодная война, бандитизм царил на улицах, основная еда – хлеб, картошка, капуста, но и этого не хватало, вернее, не хватало все тех же денег. ХХ съезд партии еще не прошел, о том, что после него наступит оттепель, никто не подозревал. А я мечтал… купить Вере ботики. Знаете, что такое боты?
– Примерно…
– Было три вида бот, – потряс кистью руки Линдер, словно речь шла о чем-то запредельно дорогом и великолепном. – Из войлока, резиновые и кожаные. Это такие башмаки по щиколотку, которые носились и самостоятельно, и надевались поверх обуви. Я купил моднейшие резиновые ботики, блестящие. Представьте: в тех ботиках имелся полый каблук, так что в этот кошмар можно было сунуть ноги в туфлях на каблуках, застегивались на две кнопки, в общем, мечта любой тогдашней женщины. Вера меня отругала, я ведь много потратил, но потом налюбоваться на них не могла. Думаю, современная женщина упадет в обморок, если ей преподнести подобное уродство, а Вера была счастлива, я, глядя на нее, тоже. Понимаете теперь разницу между той жизнью и нынешней?
– То есть радость доставляли мелочи?
– Именно. Но и они были малодоступны. Это важно, хочу, чтоб вы поняли, как трудно было мечтать о глобальном, а я мечтал и об этом. Мечтал пойти по стопам отца, заняться наукой, делать открытия. Человеку свойственно не назад оглядываться, а смотреть вперед, идти к цели, тогда он живет полной жизнью и ему безразлично, что за еда в тарелке и насколько ощутим удар по карману из-за покупки ботиков. Среднее образование я получил за год, мне помогала Вера, она ведь окончила институт, работала в архитектурном отделе. Да и в лагерях я, к счастью, не тратил даром время. Друг отца профессор Пахомов уверял, что мои знания соответствуют третьему курсу, при исключительном упорстве можно сдать экстерном и укоротить время обучения. Но меня не приняли.
– Почему не приняли? – спросил Вячеслав.
– Да, я не могу пропустить этот момент. – Глаза Линдера потускнели, память переносила его назад. – Он явился не последним звеном…
Николай стоял перед столом ректора, тот изредка и вскользь бросал на него блуждающий взгляд. Вся его фигура выражала неудобство, словно он не в кресле сидел, а на гвоздях. Николай, напротив, держался основательно, поставив ноги широко, опустив натруженные руки вдоль тела.
– Почему моей фамилии нет в списке зачисленных? – спросил он.
– Как ваша фамилия?
– Линдер.
Пройдя лагерную школу, Николай неплохо разбирался в людях. Уж кого там только не было, начиная от мелких шулеров и кончая профессорами, знающими по нескольку иностранных языков. Многообразие характеров, воспитания, принципов, политических взглядов и их отсутствие, низменных страстей и возвышенных – Линдер все впитывал. Равнялся на лучших, понимая, что иначе нельзя, лагерная жизнь сконцентрирована на выживании. Это были не только интеллигенты, но и простые мужики, наделенные природной мудростью и силой, не дававшие себе послабления ни в чем. Те же, кто ломался, погибали. Николай научился по мимике, по движениям тела и рук различать человека, читать его внутренний мир. И он понял, что ректор отлично знал его фамилию, а списки изучал, играя в некую игру. Наконец ректор кинул листы на стол:
– Да, вашей фамилии нет в списках. Зачислены те, кто сдал вступительные экзамены лучше вас, Линдер.
– Разрешите с вами не согласиться, – возразил Николай. – В списках есть сдавшие экзамены хуже меня.
– Но таково решение приемной комиссии, – развел руками ректор.
– Я буду жаловаться, – припугнул Николай. А что ему терять?
– Вы, конечно, можете строчить жалобы, Линдер, но это не поможет. Да и к чему вам институт? Двадцать восемь лет – возраст, простите, не для учебы. Вы сформированный, сложившийся мужчина, вам впору осваивать новые земли, строить заводы, растить детей, а наука… В науке начинают гораздо раньше.
В тот момент, когда Линдер смотрел в безучастные глаза ректора, и взошли ростки безнадежности, когда приходит осознание, что ты бы и прыгнул выше себя, но тебе не дадут ни одной попытки это сделать.
Вера ждала его возле института на скамейке, вскочила, увидев мужа, но, по мере его приближения, на ее лице немой вопрос сменялся растерянностью. Николай подошел к ней, отводя глаза в сторону (почему-то было стыдно, словно он обманул ее), буркнул:
– Пошли домой.
– Что он тебе сказал? – бежала рядом Вера, заглядывая ему в лицо.
– Ничего.
– Но так не бывает. Что-то же сказал…
Николай остановился и чуть не выплеснул на Веру гнев, предназначенный, конечно, не ей, а несправедливости в лице ректора. Но, взглянув в обеспокоенные глаза, невесело улыбнулся и обнял ее за плечи:
– Сказал, что мне поздно учиться. Идем.
– Как он мог такое сказать! – вспылила Вера. – Это же глупо! Ты прекрасно сдал экзамены… Это… это выпад против политики партии. Ты ему так говорил?
– Хм, – вновь приостановился Николай. – Бесполезно говорить. Да не расстраивайся так, Вера, приедет Пахомов, поговорю с ним.
– Приедет… – окончательно огорчилась она. – Он только на днях уехал. Почти месяц пробудет в Ялте. Да и что он сделает?
– Ну, хотя бы объяснит толком, в чем дело.
Николай прижал ее к себе, уткнул нос в волосы, но Вера отстранилась, смутившись:
– Ты что! Люди кругом.
Сбой напряженного ритма, резко перешедший в отдых, оказался хуже некуда. Отдыха не получалось, он промаялся два дня от безделья и переживаний, а впереди еще воскресенье, хотя его скрасит, полагал, Вера. Она ушла на работу, ему только в понедельник предстояло выйти. Отпуск, который он выбил, чтобы поступать в институт, заканчивался. Нелегко свыкался с крахом надежд, стараясь отвлечься, занимался мелким ремонтом: примус почистил соседке, кран на кухне починил, развалившийся стул сбил. А оскорбление (именно оскорблением виделось Николаю отношение к нему ректора) не проходило. И главное – от него ничего не зависело, это бесило.
– Коля!
Он лежал на кровати с закрытыми глазами, не спал, а не услышал, как в комнату вошла Вера. Николай сел, потряс головой, чтобы выйти из состояния внутренней разрухи, тем временем Вера очутилась рядом, взъерошила ему волосы, чмокнула в щеку:
– А я Майку с Лесей встретила. Как были неразлучными подружками, так и остались. Сегодня на танцы пойдут. Пошли и мы?
– Не хочу.
– А ты через не хочу, – посерьезнев, сказала Вера. – Лежание способствует переживаниям. Пахомов приедет и разберется, он не последний человек там, я все узнала. Мне по секрету рассказали, что ректор принимает… ну… за взятки. Или по блату. Может, на твое место кого-то взял. Да, так и сказали. А Пахомов – кристально честный, он обязательно что-нибудь придумает, и тебя возьмут. Все, не возражай, идем на танцы.
Вера достала из шкафа выходную рубашку Николая, насильно напялила на него. И сама переоделась в выходную блузку из светлого маркизета, в темную юбку из плотной ткани с завышенным и широким поясом, расчесала волнистые волосы и подколола их возле ушей. Не забыла подкрасить губы, надушилась из малюсенького пузырька – все, она была готова. Пока Николай наблюдал за ее сборами, у него улучшилось настроение. Правда, почему она должна страдать? Жизнь не заканчивается на неудачах.
Открытая танцплощадка в парке не пустовала. А куда пойти перед выходным, где встретиться с друзьями или, например, познакомиться? В парке и на танцплощадке, излюбленным местом были еще кинотеатры. Аккордеонистка с упоением наяривала популярные мелодии, раздувая мехи и закатывая глаза, но на середине танцевальной площадки кружилось не так уж много пар, в основном женщины по двое, остальные стояли по краям. Дефицит мужского пола явственно проступал как раз на танцплощадках, когда воочию становилось видно процентное соотношение женщин и мужчин.
– Майка! – вскрикнула Вера и потащила Николая к ней.
Одноклассница Майя работала терапевтом в поликлинике, ее муж Тарас, тоже одноклассник, служил не где-нибудь, а в милиции. Они дружили с детства, держались вместе в эвакуации, которая была недолгой, вместе мечтали. Вернувшись, Николай ни разу не зашел к друзьям, считал, ни к чему это. Майка похорошела, в истинную женщину превратилась, а была нескладехой на длинных ногах, сутулая и застенчивая. Она заулыбалась, обняла Николая:
– Ну вот, наконец встретились. Ух, и здоровый же ты! Настоящий викинг. Мама о тебе все время спрашивает, зашел бы.
– Зайду, – пообещал он, не собираясь выполнять обещание.
– А где Леся? Тарас? – спросила Вера, поглядывая на мужа с опаской, словно боялась, что он сбежит.
– Леську не жди, она наобещает с три короба, потом всегда найдет причину не сдержать свое слово, – сказала Майя. – А Тарас где-то здесь, он же на дежурстве, сейчас позову.
Она степенно пересекла танцевальную площадку, которая заполнялась новыми людьми. Николай закурил папиросу, оперся о каменное ограждение, повернувшись спиной к танцующим. Он скрывал беспокойство, не раз убеждаясь, что далеко не каждый радовался встрече с ним. Ему не хотелось бы пережить еще одно разочарование, заодно поставить Тараса в неловкое положение, когда тому надо будет что-то говорить, как-то показать, мол, ты парень хороший, но дороги у нас разные. Если б Тарас хотел, давно нашел бы время навестить. Вера облокотилась о балюстраду, но стояла лицом к танцплощадке, постукивая ступней в такт музыке.
– Ты знала, что Тарас будет здесь? – спросил он.
– Конечно.
– Почему не сказала?
– Ты б не пошел. Сколько еще будешь избегать ребят? Ты работал и учился, как одержимый, даже праздников для тебя не существовало, а так нельзя. Ни поговорить, ни выпить не с кем.
Ее бухтение вызвало улыбку у Николая.
– У меня есть ты, дядька Платон…
– Мой отец – тесть тебе, ему душу ты не изольешь, постесняешься. А я… не все и с женой обсуждается.
– Откуда ты это взяла?
– Работаю в женском коллективе, там такого наслушаешься о мужчинах, поневоле задумаешься: а какая я жена? Идут!
Николай отбросил папиросу, повернулся. Когда-то Тарас был вдумчивым и серьезным пончиком (судя по фигуре, пончиком и остался), мечтал о подвигах, вдвоем они закончили летную школу по ускоренной программе, ушли на фронт, приписав себе по году. Как же, главные свершения пройдут мимо, страна без них победит – разве можно было такое допустить? Только Николая сбили, он выпрыгнул из горящего самолета и…
– Ну, здравствуй, Викинг.
Ему шла милицейская форма, подтягивала фигуру. Изменился он сильно, выглядел старше своих лет, ранние морщины избороздили лоб, можно было подумать, что это ему выпала доля отсидеть восемь лет. Небольшие, широко посаженные глаза на круглом лице смотрели в лицо Николая снизу (был он на голову ниже) с прищуром, поэтому не определялось по ним отношение. Неожиданно Тарас обнял Николая, и у того отлегло от сердца – рад встрече. Друг чуть отстранился, с едва заметной грустью усмехнулся:
– Заматерел, чертяка. – Очевидно, Николай тоже произвел на него впечатление сильно изменившегося человека. – Девчонки, идите, потанцуйте.
Майка и Вера послушно исполнили указание, но во время танца обе не сводили с них глаз. А два друга закурили, заполняя паузу.
– Чего не показывался? – спросил Тарас с обидой.
– Работал, учился, готовился в институт, – потупившись, сказал Николай. – А ты чего ни разу не заглянул?
– Работаю. Бывает, сутками дома не появляюсь. Грабежи, разбой, убийства. Без малого миллион уголовников выпустили, они и показывают, кто тут сила.
– А хорошие люди в лагерях гниют, – вырвалось у Николая.
– Разберутся и с ними, время нынче изменилось. Тебя ж выпустили, им тоже недолго осталось, я так думаю. Ты на стройке? А хотел летать.
– Кто ж мне самолет доверит? – усмехнулся Николай.
– Тебя же реабилитировали.
– Но в областных и краевых центрах жить запрещено, разве не знаешь? Да и мечты, Тарас, тоже меняются, хочется заняться чем-то серьезным, нужным…
Говорили и говорили, а жены танцевали и танцевали. Николай радовался, что друг остался другом, это читалось по глазам, которые он не прятал, по интонациям, поведению, и вокруг стало светло, как днем. Вера и Майя вернулись.
– Долго мы одни танцевать будем? – спросила сияющая Вера.
– Мне не положено, – сказал Тарас, поправляя портупею.
– Завтра приходите вечером к нам, – пригласила Майя. – Мы с мамой пельмени сделаем.
– Обязательно придем, – поспешно пообещала Вера.
Николай пригласил Майку на танец, хотя не умел танцевать, но вела она, а не он, назвав его неуклюжим Викингом.
И вдруг Николай остановился, глядя на две женские фигуры. Собственно, не они привлекли его внимание, а человек, мелькнувший между ними. На него смотрел волчий глаз, где-то он видел точно такой же – стальной, звериный, но не мог вспомнить, когда и где. Николай вытянул шею, чтоб рассмотреть, кому он принадлежал…
– Викинг, ты чего? – трясла его Майка. – Знакомых увидел?
– Показалось… Я сейчас.
Он бросил Майку, пошел к группе, в которой мелькнул человек со стальным взглядом, растолкал ее, вертел по сторонам головой. Так и не найдя того, кому он принадлежал, Николай вернулся к друзьям и жене.
Длинная дорога домой по ночным улицам была одной из самых приятных, примерно как возвращение из лагеря. Он встретился с друзьями, без которых, конечно, жить можно, но не нужно. Николай чувствовал приток сил, какой случается, когда наступает в душе гармония, а недавний крах с институтом уже виделся ему временной неприятностью. Вера держала его под руку, смеясь, рассказывала о своих впечатлениях, журила за то, что не хотел видеться с Тарасом. Но он же отвык от нормальной жизни… Николай сгреб Веру в охапку да так сжал, что дышать ей стало нечем.
В этот момент выросли три тени, встали на пути, замерли. Николай коротко шепнул Вере:
– Беги, – и рукой перевел жену за спину.
– Ее оставь, а сам кати колеса, – сказал тот, что стоял посередине.
Николай, не разжимая губ, повторил Вере, чтоб убегала, а она прижалась к его спине и дрожала. Он примеривался к ним, они, кажется, к нему, поэтому незначительная пауза срослась с ночной тишиной вокруг, нагнетаемая непредсказуемостью бандитов.
– Оглох? – более резко, чувствуя перевес в силе, выкрикнул второй, согнувшись в корпусе. Это поза устрашения, Николай знал ее. – Дыбай на цырлах, чмырь.
Николай стоял молча и внешне спокойно, готовясь к отпору. Урки кинулись скопом, это их тактика, но лагерная школа научила Николая защищаться. Первую атаку он отбил, двое вытащили финки, последовала вторая атака. Несмотря на темноту – драки в лагере тоже ведь случались в темноте, – он ловко увернулся от ударов, одного схватил за руку, дал кулаком по лбу, чтоб мозги отскочили от черепа, и бросил, тот так и рухнул. Второму нож выбил ногой, получил в челюсть кастетом от третьего, но устоял на ногах. Потом упал с двумя урками на землю, в яростной борьбе слыша крик Веры:
– Караул! Помогите!
Жена не стояла в сторонке, ожидая исхода битвы. Вера бегала вокруг, ударяя негодяев то сумочкой, то ногой, а те не чувствовали ударов. Николай оказался сильнее, и, надо полагать, у него было больше навыков, он отбился. Вскочив, схватил Веру за руку, пока трое ползали на четвереньках в поисках самих себя, галопом помчался к дому.
Вечером следующего дня Тарас сразу заметил кровоподтек на скуле:
– Где это ты так?
– Вчера на нас напали, – зачастила Вера. – Трое, представляете? Мой Коля раскидал их, и мы убежали. А у них были ножи. Меня колотит до сих пор.
– Надоели уркаганы, ворье, жулье, хулиганье, – заворчал Тарас. – Житья от них нету. Каждый день: если не кража – так разбой, не разбой – так убийство, не убийство – так изнасилование. Людей не хватает, чтоб переловить паскудников. Будь осторожен, Викинг, при встрече с ними, а то тебя без разборок посадят, если кого нечаянно покалечишь.
– Давайте о чем-нибудь хорошем? – предложила Майя.
Николай по возможности теперь встречал Веру, строго-настрого приказав нигде не задерживаться после работы, если идет домой одна. Однако месяц прожили без приключений, оба стали забывать ночное происшествие.
Пахомов вернулся в начале сентября, занятия в институте еще не начинались – студентов отправили на различные работы поднимать хозяйство. Он крайне удивился, что Николая не приняли в институт, обещал узнать истинную причину и, если получится, устранить ее.
Николай зашел к нему через неделю, честно сказать, уже не хотел знать правду, подозревая, что она ему не понравится. Пахомов выглядел уставшим, собственно, из Ялты он вернулся тоже усталым, словно не отдыхал вовсе. Жил он один в большой квартире, если не считать домработницы Нюши – простой малограмотной женщины из деревни, в которой у нее никого не осталось. Да и проживала она скорей всего на птичьих правах, у деревенских не имелось даже паспортов, впрочем, ее это не беспокоило, она не раз говорила: «Похоронят и без пачпорта». Пахомову было пятьдесят пять (столько же исполнилось бы и отцу Николая), выделялся он непропорционально большой головой на щуплом теле и непропорционально длинными руками. Возможно, такое впечатление создавалось из-за согнутых узких плеч, которые никогда не распрямлялись.
– Нюша, принеси водки! – крикнул Пахомов, приглашая Николая в кабинет. Его мрачность бросалась в глаза, мрачность и опустошение, которые свойственны разочаровавшимся и сломавшимся людям. Он тут же признался: – Нечем порадовать тебя. Садись.
Николай уселся на кожаный диван с большими круглыми подлокотниками, Пахомов в кресло. Старушка, смешно переваливаясь на хромой ноге, принесла водку, закуску. Выпили по рюмке и не закусывали.
– Тебя не приняли, потому что ты сидел, – после долгой паузы с нотками негодования, нет, возмущения, сказал Пахомов. – Все, кого выпустили за эти два года, приравниваются к уголовникам.
– Но я не уголовник.
– Об этом ректор ничего не хочет слышать. Политический – звучит для него еще опасней.
– Я даже не политический, – усмехнулся Николай, закуривая.