Европейское путешествие леди-монстров

– О, у Шерлока есть свои способы, – сказала она с улыбкой. – Вы знали, что его брат работает на британское правительство? Королева и страна, и так далее. Правительственные чиновники могут что-то пересылать быстрее, чем обычные люди. Но ради бога, разденьтесь же! Ханна, – обратилась она к горничной, которая их впустила, – не могли бы вы проследить за тем, чтобы багаж мисс Джекилл, мисс Франкенштейн и мисс Хайд разобрали?

– Конечно, мадам, – отозвалась горничная и сделала книксен. Она собрала и унесла их шляпки и перчатки.

– Она говорит по-английски! – сказала Мэри, когда горничная вышла.

– Да, вся моя прислуга говорит по-английски, по-немецки и по-французски, – сказала Ирен. – Кроме кухарки, фрау Шмидт, но ей это можно простить за ее выпечку. Что ж, если вы не голодны, я велю Ханне принести вам в комнаты горячего молока с медом. Это поможет вам уснуть, если усталость с этим не справится.

– А Люсинда? – спросила Жюстина. – Вы сказали, что знаете, где она?

– Да, но не знаю, как вы сумеете ее освободить или хотя бы поговорить с ней. Видите ли, она в Maria-Theresa Krankenhaus.

– Krankenhaus – это больница, – сказала Жюстина. – Она больна?

– Из больницы ее будет нетрудно вытащить, – сказала Диана.

– Да, но это не обычная больница. Это заведение для душевнобольных. И не просто душевнобольных, а тех, кто признан опасным для других или для себя. Там содержатся осужденные преступники, которых не отправили на виселицу. Проникнуть туда невозможно.

Диана: – И что за мода у этих алхимиков запирать людей в сумасшедшие дома? Прямо мания какая-то.

Мэри: – Криминологи, такие как Ломброзо, например, часто утверждают, что гений и безумие тесно связаны. Может быть, в этих душевнобольных они видят темное отражение самих себя. Вспомни Ренфилда.

Диана: – А по-моему, им просто нравится держать людей взаперти, а в сумасшедший дом человека легче засадить, чем в тюрьму.

Кэтрин: – По-моему, ты говорила, что теории Ломброзо целиком ошибочны?

Мэри: – Это говорил мистер Холмс, и я с ним согласна.

Диана: – Ничего удивительного.

В этот вечер Мэри прошла вслед за горничной по коридору в спальню – их общую с Дианой. Их кровати были уже разобраны, одежда на ночь приготовлена. Вещи из чемодана аккуратно разложены. Жюстина получила в свое распоряжение диван в кабинете. Он был достаточно длинный, чтобы Жюстина могла поместиться на нем целиком. Квартира Ирен Нортон занимала два этажа в одном крыле дома номер 18 на Принц-Ойген-штрассе. Пока что они видели только второй этаж, куда поднялись по довольно роскошной лестнице с парадного входа. Но все, что они видели, было… в общем, описать это можно было только одним словом: «изысканно». Может быть, еще «рафинированно». «Куда изысканнее, чем на Парк-Террейс, 11», – думала Мэри. Но ведь от английского дома и нельзя ждать, что он будет таким же изысканным, как квартира в Вене, правда? Особенно если в этом доме живут пять девушек, и одна из них – Диана, которая повсюду оставляет за собой беспорядок.

Мэри переоделась в ночную рубашку, затем вышла и отыскала ванную комнату, оказавшуюся на удивление современной: там был кран с горячей водой и большая фаянсовая ванна на когтистых ногах. Мэри с удовольствием умылась под краном. Она прямо чувствовала, как вся дорожная грязь смывается с нее и уносится в сток раковины. Затем она вытерла лицо и руки роскошным полотенцем, таким пушистым, какими в Англии ей никогда вытираться не доводилось. Вся ванная комната была выложена сложным узором из плитки, изображавшим рыб и других морских обитателей: осьминогов, актиний – Беатриче бы, наверное, понравилось. В этом чувствовалось что-то… современное, пожалуй. Художественный вкус.

По пути обратно в свою комнату она столкнулась с Ирен.

– Надеюсь, вам будет удобно на вашей кровати, – сказала Ирен. – Я прошу прощения, что устроила Жюстину в кабинете, но у меня только одна гостевая спальня, и кровать для нее коротковата. Эти старые европейские кровати не рассчитаны на великанш! Если вам что-нибудь понадобится, просто позвоните Ханне. Шерлок очень хорошо отзывается о вас, Мэри. Мне уже не терпится узнать вас поближе. – Она смотрела на Мэри испытующим взглядом, словно хотела составить мнение о ней.

– Благодарю вас, – ответила Мэри, не зная, что еще сказать. Что такое мистер Холмс написал о ней в своем письме? Сама Ирен Нортон оказалась не совсем такой, как Мэри ожидала. Да, она была красива и не очень отличалась внешне от женщины с фотографии, хотя тот снимок был сделан двадцать лет назад. Но Мэри не могла представить себе эту женщину любовницей короля Богемии. Она была… дружелюбная, прямая и практичная. Да, что-то театральное в ней тоже проскальзывало: движения были грациозными, и она много жестикулировала – больше, чем любая англичанка. Дикция у нее была четкая, как у учителя красноречия, однако в речи слышался акцент, который Мэри никак не могла определить. Но она казалась какой-то… надежной. Человеком, на которого можно положиться. Мэри надеялась, что это не обманчивое впечатление.

– Итак, об остальном поговорим утром? – сказала Ирен. Она улыбнулась, и у Мэри осталось чувство, что ее в конце концов признали достойной одобрения.

– Да, конечно, – сказала Мэри. – Ну, тогда спокойной ночи.

– Приятных снов, – сказала Ирен. – А знаете, мне нравится ваша сестра, Диана. Хотя что-то мне подсказывает, что хлопот с ней немало. Думаю, Ханна уже принесла вам молоко. Когда выпьете, стаканы просто оставьте в коридоре на столике.

Ханна и вправду принесла молоко, и Диана уже выпила оба стакана. Но Мэри и так быстро заснула.

Жюстина: – Я тоже заснула почти мгновенно, хотя у Ирен такие интересные книги! Столько авторов, которых я еще не читала, – она мне потом сказала, что это современные писатели, и пишут они в экспериментальной манере. Вроде тебя, Кэтрин.

Кэтрин: – Положим, к рассказам об Астарте это не относится. Не знаю, будет ли эта книга продаваться так же хорошо, как рассказы об Астарте. По-моему, не все любят, чтобы на них ставили эксперименты. Даже в книгах.

При утреннем свете, струящемся в окна столовой, более ярком и чистом, чем сероватый лондонский, Ирен Нортон была уже не так похожа на женщину с фотографии. Мэри разглядела тонкие морщинки на лбу и под глазами. В волосах, которые вечером выглядели почти черными, а на самом деле оказались глубокого каштанового цвета, мелькали серебряные пряди. На ней было зеленое платье с малиновым вышитым узором по воротнику и манжетам – что-то вроде «платья к чаю», а скорее – вроде тех, которые имеет в виду Беатриче, когда говорит о своей реформе женской одежды. Мэри должна была признать, что такая Ирен Нортон ей нравится больше. В ее лице сильнее проявлялась личность, словно она многое пережила за эти годы. И в глазах теперь читалась грусть, которой еще не было на театральной фотографии. Что бы подумал о ней теперь мистер Холмс, который хранит то фото у себя в столе? Ватсон сказал – она любовь всей его жизни. Может быть, и ему нынешняя Ирен Нортон тоже понравилась бы больше? Мэри считала, что это вполне вероятно. «Всегда ваш Шерлок». Ирен зовет его Шерлоком. Сама Мэри никогда не называла его иначе, чем «мистер Холмс». Но ведь Ирен и их всех тоже зовет по именам.

– Я ведь американка, – пояснила она. – Акцент? Дело в том, что я много лет пела в опере. В свое время я была довольно известной певицей сопрано. Не такой известной, как Патти или Шведский соловей. Нет, не настолько. Когда разучиваешь подряд и итальянский репертуар, и немецкий, и французский, приобретаешь некий смешанный акцент. И больше не можешь говорить чисто по-английски – или по-американски. Трудно поверить, что я родилась в Нью-Джерси, правда? Но я полюбила и ради любви оставила жизнь оперной певицы. Мне захотелось жить обычной женской жизнью, иметь детей. Но детей у меня никогда не было. В конце концов доктор сказал, что едва ли я когда-нибудь смогу выносить ребенка – кажется, так у них принято выражаться. – Она перевела взгляд в окно, словно вспоминая что-то. Глаза у нее так блестели, что Мэри подумала – уж не слезы ли это? – А потом мой муж умер, и я могла бы вернуться в Штаты. Мой отец и брат и сейчас там живут, и, думаю, ждали, что я приеду – если не в Нью-Джерси, то хотя бы в Нью-Йорк. Но здесь давно уже мой дом, я была здесь счастлива когда-то – очень счастлива. Мой муж здесь похоронен. Тяжело было бы оставить все это.

– А добавки нет? – спросила Диана, запихивая в рот последний кусок последнего блинчика с вареньем и шоколадом.

– Нет. А Шерлок предупреждал меня насчет тебя, – с улыбкой сказала Ирен. Когда она улыбнулась, Мэри поняла, откуда эти морщинки. – Хотя, думаю, мы с тобой прекрасно поладим. Кстати, сегодня утром я отправила ему телеграмму – сообщила, что вы приехали. И еще одну – вашей миссис Пул. Я решила, ей приятно будет узнать, что вы добрались благополучно. И еще подумала, что надо бы предупредить ее, чтобы опасалась S.A. Я написала, чтобы она не отвечала без крайней необходимости.

– Спасибо, – сказала Мэри. Ну вот, одной заботой меньше! Она сама собиралась сегодня отправить телеграммы о том, что они прибыли, – и мистеру Холмсу, и миссис Пул. Она ведь обещала мистеру Холмсу и знала, что миссис Пул волнуется. Но Ирен права: теперь, когда они знают, что S.A. следит за ними, нужно быть вдвойне осторожными.

– А что насчет Люсинды Ван Хельсинг? – спросила Жюстина. С утра она опять оделась в мужское платье: ничего другого она с собой не привезла. Мэри тоже была одета, а вот Диана – все еще в ночной рубашке.

– Идемте в гостиную, – сказала Ирен. – Уже почти девять, я жду доклада.

Доклада? Какого еще доклада? Усевшись в гостиной, на этот раз при дневном свете, Мэри пожалела, что у нее нет при себе «Кодака»: можно было бы сделать фото для Беатриче. Мебель тут была как раз такая, какая Беатриче нравилась: из разных пород дерева и интересных, необычных форм. Тут были ковры ярких расцветок со стилизованными узорами – непохожими на узор обивки на диване и креслах, но каким-то образом сочетающимися с ним. Стены были увешаны картинами. Мэри догадывалась, что все это очень дорогое и в очень хорошем вкусе. Жюстина подошла к одной из картин, висевшей над кушеткой, где сидела вчера Ирен. Что это Жюстина разглядывает там так внимательно? Мэри подошла и тоже вгляделась. На картине была изображена женщина, словно бы лежащая в воде, а может, это были просто волнистые линии. Она плыла, а может, тонула – трудно было сказать. Глаза у нее были открыты и глядели прямо на зрителя, а рыжие волосы разметались по воде вокруг – или это тоже просто линии? Вода была сине-зеленая, платье на женщине – темно-желто-оранжевое с какими-то странными узорами, а вокруг было очень много золотой листвы. В углу стояло название: «La Sirène».

– Это волшебно, – сказала Жюстина. – Никогда ничего подобного не видела. Но я не могу прочесть имя художника?..

– Это мой друг, – сказала Ирен. – Его имя пока неизвестно за пределами Вены, но когда-нибудь будет… Думаю, скоро о Густаве Климте заговорит вся Европа. Эту картину он писал с меня. Не знаю, заметно ли сходство.

– Нет, – сказала Диана. Она уже сидела на диване с ногами, совсем как дома. Диван был обтянут зеленой тканью с крупными красными маками – Беатриче, наверное, в обморок бы упала от восторга.

Беатриче: – Не упала бы. Женщины не падают в обморок, когда не носят на себе эти отвратительные клетки, искажающие естественные формы женского тела. Вот Ирен никогда такого не наденет, а посмотрите, какая она грациозная, как красиво двигается.

Мэри: – Да, спасибо. Мы все любим Ирен, но неужели так уж необходимо без конца говорить о ее красоте?

Беатриче: – Конечно, красота – это наименее интересное в ней.

Мэри: – Да, конечно, я не отрицаю… но все-таки. И почему ты то и дело упоминаешь мистера Холмса, Кэтрин? Ведь история не о нем, а о нас.

Да, Мэри видела сходство между женщиной на картине и Ирен Нортон – небольшое… Хотя женщина в воде была бледнее, и черты лица у нее были более угловатые. Впрочем, она никогда не разбиралась в современном искусстве. Нужно как-нибудь попросить Жюстину ввести ее в курс дела.

– В Вене интеллектуальная и творческая жизнь сейчас бьет ключом, так же, как и политическая. Думаю, в конце концов это изменит и искусство, и, может быть, сам наш подход к жизни. Но вот политический вопрос меня тревожит. Словно рябь идет по воде в котле перед тем, как она закипит: национализм, религиозная вражда, антисемитизм… Я боюсь того, что может произойти, если Европа и впрямь закипит. Но вы ведь здесь не для того, чтобы рассуждать о политике. – Ирен позвонила в звонок, и через минуту появилась Ханна.

– Грета уже закончила свой завтрак?

– Да, мадам, – сказала горничная. – Я пришлю ее.

Ирен взяла с письменного стола – очень темного дерева, инкрустированного, кажется, перламутром, – большой рулон бумаги, развернула его на низком столике перед диваном и прижала углы, чтобы не скручивался, четырьмя предметами: маленькой бронзовой статуэткой женщины, вероятно нимфы, судя по отсутствию одежды; зеленой фарфоровой вазой; серебряной пепельницей в форме липового листа; и, наконец, сборником стихов с позолоченными маками на обложке. Она села на диван рядом с Дианой и сказала:

– Если вы все рассядетесь вокруг кофейного столика, можно будет устроить… совещание? Военный совет? Я только хочу дождаться… А, Грета, вот и ты! Guten morgen[38], дорогая.

К удивлению Мэри, Грета оказалась довольно чумазым мальчишкой примерно Дианиного возраста: лет пятнадцати – шестнадцати. Интересно, подумала она, неужели в Германии мальчиков называют Гретами, или, может, она просто ослышалась?

– Хорошо позавтракала? Думаю, лучше нам говорить по-английски, так будет удобнее для наших гостей. Давайте, рассаживайтесь. Это архитектурные планы больницы Марии-Терезы.

Они расселись вокруг: Мэри с Жюстиной – в креслах, обитых той же тканью, что и диван, Диана – по-турецки на диване, рядом с Ирен. Чумазый мальчишка подошел к столику и встал рядом, засунув руки в карманы, словно ожидая указаний.

– Эти чертежи – из архитектурной фирмы, которая проектировала Кранкенхаус, когда старая государственная психиатрическая больница, Наррентурм, закрылась. Вместо нее открыли несколько частных лечебниц в предместьях Вены: это и была одна из них. Вначале она предназначалась для содержания преступников, которых суд признал душевнобольными и опасными для общества, но потом стала принимать и частных пациентов. Большинство этих частных пациентов помещают туда родственники, поскольку они опасны для самих себя или для других. По сути, Кранкенхаус всегда был местом заключения – надежды на исцеление у его пациентов почти нет. У меня есть друг, который сейчас пытается изменить подход к диагностике и лечению душевнобольных: он считает, что психические заболевания – не неизбежное действие наследственных факторов, а симптом подавленных мыслей и желаний. Если пациенты смогут каким-то образом перенести эти мысли и желания в область сознания, их можно будет вылечить, – во всяком случае, так он утверждает. Он называет себя психоаналитиком, потому что анализирует психику, человеческий разум или душу, если вернуться к терминологии греков. Он толкует сны, оговорки – в его теории много противоречий, и некоторые из его коллег считают, что он и сам безумен. Но именно он помог мне, когда умер мой муж и я была настолько подавлена, что едва могла встать с постели. Это он подтвердил мое предположение, что Люсинда Ван Хельсинг находится в Кранкенхаусе, хотя и не мог сказать, где именно. Но, может быть, Грета расскажет нам что-то новое?

– Да, мадам, – сказал мальчик. У него, как и у Ханны, был сильный австрийский акцент, и, как только он заговорил, Мэри наконец поняла, что это не он, а она, хотя в роли мальчика эта девочка выглядела даже убедительнее Дианы. В сущности, она была очень похожа на Чарли и держалась с той же типично лондонской развязностью, хотя Мэри догадывалась, что здесь эту развязность следует называть типично венской. Должно быть, уличные мальчишки во всех больших городах по всему миру одинаковы.

– Она здесь, на третьем этаже, не знаю только, в какой комнате. – Грета показала на чертеже место, где стояла подпись: «Dritte Etage»[39]. – Все сведения я получила от горничной, швабки по имени Аника Краузе: она работает на кухне, и одна из ее обязанностей – развозить пациентам еду на тележке. Она помнит, что отвозила еду девушке по имени Люсинда: когда она ее привозила, эта девушка сидела на койке и смотрела в пол. При ней все время была охрана – правильно я говорю? Eine Wache. Потом Аника приходила снова, забрать поднос, но еда оставалась нетронутой. Она потому эту девушку и запомнила – еда каждый раз осталась нетронутой. И она все гадала, что же такого могла натворить такая молодая девушка, что ее заперли на третьем этаже, вместе с преступниками.

– А, так вот почему Зигмунд не мог ее найти, – сказала Ирен. – Он сказал, что к пациентам с третьего этажа его не допускают. А как выглядит план лечебницы? Он мне описал здание в общих чертах, но у тебя, я уверена, есть более подробная информация. Он, как большинство философов и мечтателей, не слишком наблюдателен, когда дело касается материального мира. Мне случалось видеть, как он раскланивался с вешалкой в прихожей.

– Да, мадам. Первый этаж – служебный. Второй – для частных пациентов, а третий – для преступников. На втором и третьем этажах все окна с решетками, и комнаты всегда заперты, даже… то есть кроме тех часов, когда пациентов выпускают размяться или отдохнуть. Левое крыло на втором и третьем этажах – женское, правое – мужское. На третьем этаже оба крыла все время заперты. Никто не может туда войти без разрешения директора. Частным пациентам и преступникам не разрешают между собой смешиваться… я правильно говорю? Mischen. И у главного, и у черного входа в Кранкенхаус стоят охранники, чтобы никто не прошел. Передачи приносят к черному ходу, и охранники их проверяют. Я спрашивала Анику, нельзя ли их подкупить, но она сказала – нет, уж больно хорошо им платят. Входить и выходить можно только тем, кто работает в Кренкенхаусе – то есть имеет разрешение. Посетителей не пускают, даже родственников. Анику обыскивают каждый раз, когда она приходит, и всех санитаров тоже. Мне не пришлось платить ей за эти сведения, мадам. Она очень гордится своей работой и хвасталась без удержу, так что мне оставалось только слушать. Я даже думаю, что, если бы я предложила ей деньги, она начала бы меня подозревать.

– А что там с внутренней охраной? – спросила Ирен. – Зигмунд говорит, что на втором этаже охранников нет. А на третьем?

– Она мне не говорила, – сказала Грета. – А расспрашивать мне не хотелось – я видела, что она и так уже начинает задумываться, почему это я задаю столько вопросов. Я сама разглядела, что больница окружена высокой стеной – футов девять, по-моему, с металлическими шипами наверху. Если вы хотите услышать мое откровенное мнение, das, was ich glaube[40]…

– Разумеется, – сказала Ирен.

– По-моему, это невозможно. Кранкенхаус не похож на те места, в которых мы раньше… – Она замолчала и поглядела на всех с подозрением, особенно на Диану. – То есть я хочу сказать – это совсем не то, что забраться в частный дом или даже в Хофбург. Это уж скорее похоже на подготовку побега из тюрьмы!

– Спасибо, Грета, – сказала Ирен. – Ты, как всегда, проявила чрезвычайную находчивость. Почему бы тебе не оставить себе те деньги, что мы выделили для мисс Краузе? А теперь тебе, наверное, надо поспать. Я знаю, что ты всю ночь провела на ногах – у тебя ведь были еще и другие дела.

Грета кивнула:

– Кстати, о тех, других делах…

– Давай об этом после поговорим, вместе с остальными девочками.

Грета снова кивнула, развернулась и вышла из комнаты – широким шагом, засунув руки в карманы.

– Как видите, – сказала Ирен, – у меня тоже есть свои нерегулярные полицейские силы с Бейкер-стрит, хотя я предпочитаю работать с девочками – часто спасенными от уличной жизни, как Грета. Она младшая сестра Ханны. Они обе были в тюрьме, когда я… в общем, я их, можно сказать, спасла. Девочки могут проникнуть куда угодно, сделать что угодно, даже стать кем угодно. Они ведь не привлекают внимания.

– Вот видите? Я вам все время это говорю, – сказала Диана. – А Мэри разве позволит мне делать что угодно? Нет.

– Ну что, есть какие-нибудь идеи? – спросила Ирен. – Должна признаться, сама я пока в тупике. Как же мы вытащим оттуда эту девушку? Сейчас мы даже не можем с ней связаться. Посещения запрещены, внутрь никто войти не может, если только его не знают охранники у той или другой двери. А на третьем этаже, возможно, еще и дополнительная охрана есть. Даже если Гретина осведомительница ошибается и охранников все-таки можно подкупить – людей, которых нельзя подкупить, вообще очень немного, нужно только подобрать нужную валюту, – на это уйдет время, а Шерлок говорит, что времени у вас нет. Что же нам остается? Трюк с переодеванием? В кого же нужно переодеться, чтобы добраться до Люсинды? Да хотя бы в сам Кранкенхаус проникнуть.

– А этот друг, о котором вы упомянули? – спросила Жюстина. – Тот толкователь снов?

– К сожалению, не думаю, что он сможет еще что-нибудь для нас сделать, – сказала Ирен. – У него есть право доступа в Кранкенхаус, но только к пациентам второго этажа. На третий его не допускают, и, если его увидят там, у него могут быть неприятности. Когда я получила письмо от Шерлока, то попросила своих девочек разузнать, где Ван Хельсинг живет в Вене. Около года назад Ван Хельсинг снял дом неподалеку от университета, за пределами Рингштрассе. Его жена с дочерью поселились там, а сам он то приезжал, то уезжал, когда того требовали его исследования. Несколько месяцев назад его жену поместили в психиатрическую лечебницу – да, в Кранкенхаус Марии-Терезы. По словам его экономки, фрау Мюллер, она умерла за несколько дней до того, как пропала ее дочь. Полиция считает, что Люсинду похитили несколько человек, вероятно, для того, чтобы затребовать выкуп, – на клумбах в саду обнаружены их следы. Но я подумала – если Ван Хельсинг мог запереть жену в сумасшедший дом, то мог отправить туда же и дочь, инсценировав похищение, чтобы отвести подозрения от себя. Тогда я и попросила своего друга заглянуть в книгу регистрации пациентов, и там значилась фройляйн Ван Хельсинг, а также причина ее помещения в лечебницу: неврастения, истерия, суицидальные наклонности. Нам повезло, что Ван Хельсинг поместил ее туда под настоящим именем, иначе бы нам ее не найти. Должно быть, решил, что, если полицию еще можно провести фальшивым похищением, то директор Кранкенхауса его знает и догадается, кто такая Люсинда. Мой друг искал ее на втором этаже и не нашел. Даже это было для него опасно: помимо его спорных теорий, он в придачу ко всему еще и еврей, а жизнь евреев в Вене становится все труднее. Если его застанут на третьем этаже, это может подорвать его карьеру. Вот поэтому я и послала Грету – вдруг ей удастся собрать еще какие-то сведения. Грета мастер по этой части, как вы могли убедиться. Нам нужно как-то попасть внутрь, чтобы дать знать Люсинде, что мы пытаемся ей помочь, и, конечно, найти способ освободить ее. Но как?

Какое-то время все молчали.

– У меня нет никаких идей, – сказала Жюстина и покачала головой. – Как жаль, что Кэтрин не поехала с нами. Она такая находчивая – уж она-то, конечно, что-нибудь придумала бы.

Диана: – Ой, никак не могла удержаться и не похвалить себя, да?

Жюстина: – Но ведь я правда это сказала. Кажется, сказала. Когда твои слова записаны на бумаге, начинаешь доверять рукописи больше, чем собственной памяти.

– Что поделаешь, Кэтрин с нами нет, – сказала Мэри. Она и тревожилась, и злилась одновременно. Разве не она считается среди нах самой находчивой? Во всяком случае, в расследовании уайтчепелских убийств ее роль была именно такова. Но с тех пор, как они очутились за границей, Мэри чувствовала себя совершенно потерянной, мысли у нее путались – как будто она все еще на пароме и океанские волны швыряют ее то вверх, то вниз. И все-таки – надо же придумать хоть какой-нибудь план. Она наклонилась вперед и уперла подбородок в ладони, внимательно глядя на карту. Даже у неприступного Кранкенхауса должны быть свои слабые места. Где же они?

– Ой, ну, вы что, – сказала Диана. – Тут же все ясно как день! Мне, по крайней мере.

– Мне кажется, переодеться в кого-то – наилучший выход, – сказала Мэри. – Вы сказали, что миссис Ван Хельсинг там умерла. А священник на похоронах был? По-моему, из Жюстины получился бы отличный священник. Таким образом она могла бы попасть в больницу, а там уже пробраться на третий этаж. С ее силой любой замок можно просто сломать. Священника охранники не заподозрят. А что касается того, как вытащить оттуда Люсинду, – может, в гробу? В гробу можно спрятать кого угодно… Ведь не станут же они обыскивать гроб?