О чём думают медведи. Роман

Но ничто не переменилось в моей жизни, цель и миссия оставались прежними. Прежним было и то, что Олег принес мне кофе и пончик.

– Зная, в какую ситуацию вы попали, я предложил коллегам сделать зондирование прямо здесь, в лесу. Я приволок с собой ускоряющую установку. У вас ведь дефицит времени, – сказал он виновато.

Техник Анатолий и Серафим Баранкин уже несли установку из вездехода к чашеобразному бетонному возвышению посреди вытоптанной клумбы.

Назвать это установкой в привычном смысле было нельзя. Это напоминало флагшток без флага. Я знал только, что эта мачта позволяла быстрее двигаться любым механизмам и машинам. Я видел, в какой аттракцион она превращала работу противопожарного гексапода. Хотя, возможно, у этого ускорителя было совсем другое назначение, и мы столкнулись с неким побочным проявлением основной его функции, о которой не имели представления. Например, траволаторы в одном из опытов стали по-настоящему убийственным средством передвижения, требующим предельной собранности от пассажиров. Это воздействие сфокусированно переносилось на механизмы передачи, никак не меняя мощность двигателей, расход топлива и энергии, а самое важное, не сказываясь на стартовом количестве оборотов. Дополнительное усилие неизвестным образом возникало на последнем звене механической цепи.

Теперь эту мачту на всякий случай ставили везде, где требовалась более высокая производительность, даже если речь шла о расчетах, формулировании прогнозов и интуитивных прозрениях.

– Кстати, интересные новости. В Индонезии случился массовый психоз. Население озадачено видением измененного уреза воды. Данные инструментальных наблюдений и общественные источники информации были сразу закрыты. Однако наблюдения с орбиты не подтвердили этих изменений, – объявил Анатолий.

– А каков новый угол уровня жидкостей? – поинтересовался Олег.

– Зеркало воды теперь наклонено почти на тридцать градусов. – Анатолий продемонстрировал угол ладонями и для убедительности сомкнул и разомкнул их несколько раз, как пасть крокодила.

Технолог, всего месяц назад поменявший Центральный Китай на Тюмень, а ее за неделю до этого дня на Селижарово, поработавший в двух десятках лабораторий в южной части Восточного полушария, пожал плечами:

– Так теперь выглядит новое гравитационное поле, его словно разрывает. Проблема в том, что у этого наклона нет определенного направления, каждый объем жидкости наклонился в свою сторону. Если сосуды сообщались, то и наклон у них общий. Так произошло с морями, океанами и впадающими реками по всему региону. Не сообщались несколько миллионов искусственных водоемов, сухопутных океанариумов, аквапарков и все, что было разлито в бутылки, канистры и цистерны.

– А что ты скажешь о мореплавании, умник? – заспорил Баранкин. – Морская гладь, как и раньше, обтекает землю – никаких подтоплений и чудовищных по величине волн не возникло, но все объемы опрокидываются на двадцать девять и семь десятых градуса – так, что ли? Все суда, весь флот скатились бы к чертям в океанический желоб.

– Морское сообщение не прекратилось, – хладнокровно возразил Анатолий.

– Объясни, по каким признакам ты это установил? И почему тебя это должно волновать? Ты судовладелец или у тебя акции какого-нибудь пароходства? – не унимался мой друг.

– Чем я владею – это мое дело. Но мне не понравилось, как эта перемена была воспринята, – начал объяснять технолог. – Как нормальный, не нарушающий течения пустяковый сбой. Это мы знали про поезда, про пятна, мы подготовлены к чему-то странному. А они взяли и приняли это как новый физический закон. Осталось внести поправки в школьный курс физики, и все будет, как раньше.

– Ладно, признайся, что ты боишься, что все этим и закончится. Мы ждали каких-то невероятных явлений, полной трансформации реальности и получили всего лишь наклоненную воду, по-видимому, коллективную галлюцинацию, – пробасил Беляев.

– Надеюсь, ты прав, – сказал Баранкин. – И мы посидим здесь еще пару дней у мониторов и разойдемся по домам. Вернемся к тому, от чего пытались убежать.

– Согласись, так будет лучше для нас и для всех, кто уже начал поддаваться панике, – подвел итог Анатолий. – Можно через годик устроить памятный вечер. Соберемся, выпьем пивка. У станции Колошино была подходящая забегаловка, как раз под стать нашим достижениям.

– Ага, решил я туда как-то зайти, смотрю, в кафе никого нет, а чашки дымятся и пирожные надкусаны. Думаю, ай-ай-ай, кого же вы тут кормите? – сказал Олег.

– Не помню, чтобы я туда заглядывал хотя бы разок, даже вывеску не видел, – удивленно сообщил Беляев.

– Это как раз объяснимо, – задумчиво проговорил Серафим Баранкин. – Мы излазили эту платформу вдоль и поперек с магнитометрами и ни разу не додумались проверить кафе. Я сто раз проходил мимо и заглядывал в окна. Заглядывал мельком, конечно, неловко разглядывать людей, когда они едят. И знаете, теперь мне кажется, что обстановка внутри кафе как-то не слишком менялась. Посетители как будто бы были одни и те же. Одни и те же шесть-восемь человек с повторяющимися гримасами и жестами.

– Стойте-стойте, какое еще кафе, какие застывшие посетители? Я вас сюда собрал, чтобы попрощаться. Это же форменное свинство так себя вести. Давайте сначала решим мои проблемы, – энергично возразил я.

– Думаешь, нам стоит прямо сейчас туда поехать? – обратился Анатолий к Серафиму, словно не слыша меня.

– И приборы нам даже не понадобятся, – отхлопывая быстрый ритм ладонями, воскликнул Баранкин. – Мы сразу увидим то, что искали, или не увидим, но найдем следы. Червоточина все время была у нас под носом.

– Валера, кстати, ты должен кое-что знать, – особенным голосом проговорил Беляев. – Все меняется слишком быстро. Пока мы сюда добирались, институт дважды объявлял режим угрозы потери данных. Скажу больше: как только ты покинул контору, все, над чем мы работали целый год, автоматически переименовали и переместили в архив. Почти все наблюдения, которые ты предоставил, куда-то исчезли. Я тебе клянусь, открываю сегодня утром блок с ситуативными сообщениями и вижу, как сообщения начинают от меня разбегаться по оглавлению. Думаю, буду перелистывать список по одному разделу в минуту, но оплошал, все коды в докладе стали нечитаемыми. Тогда я начал быстро листать и читать тающие прямо у меня в руках страницы. Я видел, как много важного там было изложено…

– То есть вы меня просто здесь бросите, наплевав на мой авторитет и мои достижения? – неприязненно поинтересовался я.

– Да, скорей всего, – ответил Беляев. – Нам всем так надоело каждый день подниматься ни свет ни заря, забираться на этот чертов перрон и наблюдать передвижную ресторацию в разгар ужина. Твои бредовые аномалии у нас вот где уже. Сегодня какое уже число на календаре? А за городом эта вечная ненаступающая зима.

– Не ожидал, что ты окажешься таким безвольным, – сказал я, покачав головой. – И таким вероломным.

– Нигде и никогда уже не будет зимы. Это обычная для зимне-летней волны погодная аномалия. А весна будет просачиваться каждый день минут на десять-пятнадцать перед восходом солнца, – с неуместным пафосом заметил Анатолий.

– Между спецлабораториями в Селижарово и Стреглово как курсировали пломбированные контейнеры с неизвестным содержимым, так и курсируют, – заметил Олег отстраненно.

– Ты думаешь, в них действительно что-то перевозят? Чтобы не было паники, власти продолжают перекрывать воздушное пространство и имитировать перевозку ценных грузов «Сообщества физики взаимодействий», – категорично бросил Баранкин.

– Я сегодня утром собственными глазами видел десять левитирующих емкостей для опасных лабораторных отходов, которые пронеслись со спецсигналами в сторону Большого тоннеля, – упрямо проговорил Олег. – Я их даже вслух посчитал, но никого на улице эта кавалькада не удивила. Ноль внимания, как будто я наблюдал ее один. Я подумал, с какой-то еще дрянью, да еще в изрядном объеме, не постеснялись пустить длинный и шумный кортеж. Но потом понял, что они отправились в путь сами по себе. Они уже месяц катаются туда-сюда пустыми и их никто не обслуживает.

– В твоей жизни постепенно начинает просачиваться настоящее знание, но ты пока не в состоянии его осознать, – сказал Серафим и обвел всех торжествующим взглядом.

– Мне срочно надо пообщаться с вменяемым математиком. Или сразу с психиатром, – сообщил Анатолий. – Как гость вашей команды я хочу лично преподнести вам мерцание. Потому что один знаю, что с ним делать.

– Оставь расчеты и отправляйся в Тюмень, там, говорят, очень жарко. Тебе пора позагорать, – неожиданно предложил я.

– Валер, вот чего ты опять устраиваешь? – строго спросил Беляев. – Мы мало выясняем отношения?

– Мало. Вы все меня игнорируете. К тому же, он первый начал. Не надо показывать, что ты здесь единственный, кто знаком с правилами старой школы. Может, я тоже в детстве мечтал быть членом тайного братства физиков, как было принято в двадцатом веке. Состоять в клане физиков-ядерщиков, – заявил я. – Раскатывать на двадцать первой «Волге». Быть человеком наступившего будущего.

– Собственной «Волги» не было даже у начальника, – отозвался Беляев. – Он пользовался служебной. На персональных машинах возили подставные фигуры типа Коробова, чтобы наблюдатели из соперничающих братств не представляли, кто всем этим руководит. А ты, я думаю, ездил бы в лабораторию на таком специальном институтском автобусе, у которого все содрогается внутри. Там задние сиденья специально оставляли для мозгового штурма, кого попало туда не сажали. И мы тебя не игнорируем. Просто у нас из-за тебя проблемы.

– Меня так бесило, что они себя убивали сверхурочными, – проговорил Серафим и продолжил с жаром: – Раньше я не мог понять этого самопожертвования. Почти без выходных, без отпусков, некоторые так и жили в лабораториях. Но этот миф пора развенчать. Потому что никто еще в истории исследований не работал больше нас. Раз за пару лет им с раскладушками приходилось пожить в институте неделю-другую перед очередным авралом, и теперь их потомки уже 150 лет не могут забыть об их трудовом героизме.

– Физику перезапустили, но какай ценой! – поддержал я своего друга. – Мы уже не сможем вернуть время, когда такие же, как мы, с энтузиазмом делали что-то важное и ни в чем себе не отказывали, но на публику делали вид, что надрываются. Сейчас все наоборот: мы еле приползаем с работы, где вроде бы ничего важного не происходит, и пускаем пыль в глаза, какие мы зверские лентяи, как мы боимся настоящего дела, какое у нас беззаботное потребление, какой у нас праздничный Мозамбик на Дни летних заморозков и как мы все несчастны от того, что занимаемся не своим делом. Мир великого будущего рухнул благодаря этой лжи. Мы стоим на пороге глобальной ревизии – а что, собственно, нам еще остается?

– Ну, хватит, – устало сказал Беляев, и, к моему изумлению, все выпрямились и повернулись к руководителю экспедиции. – Пойми, Валерий Павлович, тебе невероятно повезло. Ты сразу наткнулся на последовательность аномальных явлений, имеющих общий источник. Такой успех можно только подделать, и нам теперь достаточно собирать фрагмент за фрагментом, как в детской головоломке. То есть так было до сегодняшнего дня. Теперь это все может перестать работать. И что мы будем делать? Передвигать с места на место приборы неизвестного назначения, слушать субэкваториальные остроты Баранкина? Это уже невозможно держать под контролем. Мы упускаем не только время, наш центр вот-вот утратит приоритет в ситуативной отрасли. Когда на ворота лаборатории повесят огромный замок, наши сожаления уже никому не помогут.

– Вовремя вспомнили о наших задачах, – раздраженно отозвался Олег. – Вы только проводите бесконечные совещания, а кто-то должен обдумывать и сопоставлять все эти нетривиальные процессы, облекать их в структуру, наделять смыслом без остановки. Временами это становится невыносимо.

– Вот и первый пострадавший, – как можно бессердечнее констатировал я, ведь Олег был моим подопечным и его несвоевременные жалобы били по мне. – Ты здесь не единственный, мы здесь все убиваемся, но знаем меру. А теперь я вообще от тебя отстану, и ты сможешь отвлечься на что-то менее ответственное и более приятное.

– На что мне отвлечься? Хоть бы раз подсказали, – сказал Олег с обидой и отвернулся.

Ожидаемо в нашу дискуссию ворвался глас шефа. Я и предполагал, что он все это слушает. Он от души посмеялся над нашей исторической полемикой, и его смех эхом разлетелся по лесопарку.

– Валерий Павлович, я не сказал тебе спасибо, – проговорил он между последними всхлипами.

– Не благодарите, – крикнул я. – Это ведь вы всем дали команду меня не замечать?

– Странно, что тебя это так беспокоит, ведь ты сам все время пытался быть невидимкой, – ответил заведующий. – Но я имел в виду твое новое задание. Знаю, что должен был предупредить тебя о подводных камнях, но теперь уже поздно. Никто бы с этим не справился лучше тебя. Я имею в виду, – продолжил он, запинаясь, – мы немного переоценили наши резервы, и этот Коля… Он, конечно, не слишком владел информацией, но…

– Но?

– Придется дать ему еще один шанс. Просто теперь что-то делать без него не получится. Вы теперь как напарники, и пока он не приведет тебя к ассистенту, ты будешь вынужден прибегать к его услугам. То есть я не скажу, что это жесткое требование, что это правило, которое нельзя нарушить. Можно! Но ты знаешь этот регрессивный порядок: легче уволить такого специалиста экстра-класса, как ты, прямо посреди рабочего дня, без комментариев, а вот ему мы должны предоставлять лучшие условия найма, как бы он не тормозил всю работу.

– Я ведь и так уволен. Стоит ли со мной церемониться?

– Да, ты прав. В общем, придется его терпеть в любом случае. – Эхом разлетелась последняя реплика шефа, после которой неестественный звуковой фон исчез и эфир снова стал кристально чистым.

Олег подошел и протянул руку для рукопожатия, он был отходчивым подчиненным.

– Я, конечно, буду оставаться на связи. Ничего важного я вам сообщить не смогу, но если что-то не так будет с отчетами, буду выходить на связь, не удивляйтесь, – сказал он, взволнованно заглядывая мне в глаза.

Серафим положил мне руку на плечо и поэтически изрек:

– Валера, к сожалению, предвестником рождения и гибели мира может быть проезжающий мимо полустанка товарняк. Звучит немного глуповато. Но когда все стихнет, мы сможем узреть воочию, успел ли народиться новый мир или, наконец, все погибло. Мы сразу узнаем такой поезд по отсутствию предупредительного гудка, он подкрадется к нам, и всех окатит холодная волна ужаса, которая через мгновение сменится восторгом безумия.

– Все так и будет, – сказал я.

Анатолий склонился к моему уху и прогудел равнодушным баритоном:

– Вам нужно заехать ближе к полуночи в институт, когда там уже никого не будет из персонала. Вас ожидают там, наверху, – сказал он и поднял глаза, намекая на вышестоящих. – Честно говоря, я бы на вашем месте не ездил. Это похоже на западню. И ребенку же ясно, что вам никакие встречи не нужны, что у вас все есть, чтобы завершить работу. К тому же на вас не возложено никаких обязательств. А если вы будете слишком откровенным, то неприятности будут у вас, у нас и у них тоже. Назначать позднюю встречу человеку вашего уровня на верхнем этаже этой бессмысленной конторы с пошлейшим видом на ночной мегаполис – это еще и унизительно. Мне просто поручили это передать и сделали соучастником, иначе я бы поехал туда с вами и набил бы им всем морды.

Я с искренней признательностью потряс руку техника.

Когда он сконфуженно откланялся, ко мне, не спеша и немного покачивая своей крупной каменной головой с прилипшими завитками, приблизился Беляев.

– Теперь я сто раз подумаю, прежде чем что-то для тебя сделать. Я не смогу нарушить распоряжение. И с тобой мы все можем погореть. Так что мы видимся в последний раз. Тебе придется рассчитывать на самого себя. Конечно, пока ты не найдешь своего ассистента. Но шансов почти нет. Я думаю, этого Мухина давно уже нет в живых. Все, кто оказывается в такой ситуации, недолго задерживаются на этом свете. Конечно, в этом есть и доля моей вины. Мне надо было тебя подстраховать, понятия не имею, каким образом. Мы исследуем кое-что странное, сами еще не знаем, что именно. И вероятно, ставки продолжают расти. Поэтому тебе не стоит ни о чем сожалеть. Скорей всего, это будет достойный конец. Небесполезный. Многие гибнут без всякой пользы. Почти все, с кем я был знаком. – Он лукаво взглянул на меня, похлопал по плечу и добавил: – Но мне почему-то кажется, что ты выкрутишься. Пока еще не представляю как.

Чисто по-человечески я был ему благодарен за сказанное, но не ожидал от него столь бессвязной речи. Конечно, в том, что он нес эту ахинею, чувствовалось его расположение ко мне. И в том, что не стал подслащивать пилюлю, а, как мог, поддержал своим безнадежным приговором. В этом был весь Беляев. Утонченный тяжеловес.

Единственное, чего я за эти годы так и не смог придумать – как подтвердить, удостовериться, что все эти люди, которых я когда-либо встречал, действительно существовали. Например, Серафим и Эльвира. Или Олег. Да никак! Я бы хотел сохранить их в памяти, но их там не было. Какая-то рябь – не больше. Кое-что удавалось воспроизвести: глаза, глядящие странно, сердечные объятия, нелепые гримасы и мучительные интонации. Даже дыхание, если ты хотя бы раз его слышал, можно было воспроизвести интонационно внутри себя. Память не сохраняла то, чем все это было, саму причину. Поэтому она была бесполезна.

Я поднялся на лифте на двадцать третий этаж, где были устроены особые комнаты для закрытых совещаний. Я лишь недавно начал привыкать к столь высокой степени звукопоглощения, которым обеспечивались офисные блоки с предельным уровнем волновой защиты. В городе, где очень удобно было пребывать в атмосфере тотального шума, я купался в звуковом потоке. И тишина, на которую я натыкался в таких редких герметичных пространствах, звучала у меня в ушах монотонным жужжанием – почти неотличимым от белого шумового фона, которым в прежнюю эпоху заполняли слух работников умственного труда, чтобы они не теряли рассудок. Здесь наверху тишина стихала и становилась поистине беззвучной, а мой эндотранслятор не создавал никаких помех.

У меня появились особые предпочтения из мира звуков. В шумном мире ценилось все мелодичное: китайские колокольчики, звук флейты, перебор струн на гитаре, а также звон стеклянных графинов, стаканов и бокалов. Здесь они звучали слишком рафинированно, неестественно, не в состоянии соперничать с безмолвием. Зато все механическое: часы с пружинным механизмом, поворачивающиеся дверные ручки, петли на дверцах в шкафах – это не раздвижные двери с электроприводом, взвизгивающие, словно удавка на шее. Все, что могло скрипеть и щелкать натуральными стальными и деревянными частями, услаждало мой слух и даже позволяло тренировать пространственное звуковое зрение.

В отличие от шумного мира, где звуки летели непонятно откуда, часто дезориентируя восприятие, здесь каждый скрип имел такую плотность, что его место можно было безошибочно определить в пространстве. И чтобы найти его, не обязательно, чтобы он звучал постоянно, – отдельный треск облицовочной панели или паркетной доски был так четко локализован, что я не спеша подходил к этому месту и указывал на него пальцем. Я совершенно не ленился бросить все и сделать эти несколько шагов, потому что каждая такая звуковая вспышка наполняла мое сердце радостью.

Сгорбленная нескладная фигура Коробова покоилась в затемненном коридоре и как будто пребывала в таком неподвижном состоянии многие часы до моего появления. Я приблизился. И только теперь, когда сработали датчики движения, а в коридоре и холле загорелся яркий свет, он едва заметно пошевелился. При единодушном недоверии к старику в Центре, он был всего лишь старым больным человеком, да, он всех просвечивал своим особенным взглядом, но он был светским, любил поболтать с молодежью и порассказать о себе всякие небылицы. Иногда он сбивался на лекционный тон и начинал любому с надменным видом растолковывать спорные теоретические проблемы. Опасным он был только для таких, как я.

Последнее время он жаловался на боль в правом боку. Он даже немного пританцовывал при ходьбе, сгребая больное место в горсть. Но вместо болезненной гримасы он обращался ко всем с обаятельной виноватой улыбкой. Пожалуй, этот недуг был ему к лицу, он добавлял мягкости его манерам, голос звучал по-особенному дружелюбно.

Однако нездоровилось ему далеко не каждый день, обычно мы его видели заурядно здоровым, безвкусно энергичным и даже пахло от него чем-то из зимних запасов – облепиховым морсом или клубничным джемом. Думаю, так комично пахло его здоровое тело. Выздоравливая, он тут же терял способность поддерживать тонкую философскую беседу и превращался в тупую машину по производству закрытых отчетов, докладных записок и частных определений. Наверное, я был не единственным, кто каждый день входил в Центр с тайной надеждой застать там лучшую версию старика Коробова. И кажется, в этот вечер он был именно таким. К сожалению, мне не суждено было с ним поладить, и, несмотря на его болезненную мягкость, ему предстояло в этот вечер со мной покончить. Я чувствовал, как балансирую на узком парапете, заглядывая в темные непролазные заросли облепихи.

– Вчера я так и не попал домой. Выполнял деликатное поручение вышестоящих, – с лихорадочным блеском в глазах сообщил он. – А ведь я готов исправить свои личные данные, списав себе десяток-другой лет, чтобы и дальше получать такие задания.

– Деликатное поручение – идеальное оправдание для переработки, – поддержал я его.

– Я очень ценю свой гибкий график, – откликнулся Коробов и внимательно посмотрел на меня.

– Когда-нибудь научитесь говорить «я посвящу этой задаче все выходные» и перестанете просыпаться по ночам от досады и горечи, – сделал я допущение.

– Мое время еще не пришло. А вот ты, Валера, часто вскакиваешь по ночам?

– Как и вся моя исследовательская группа, мы все спим урывками, – бодро отрапортовал я.

– Мой доктор сказал, что у меня тахикардия, – продолжал Коробов. – Но знаешь, как-то неразборчиво сказал, как будто подбирал мне диагноз на ходу. С врачами, с кем не поговори – любая жалоба, – они сразу подводят тебя к беспилотной операции. Несложной и вполне безопасной, но очень необходимой. «Только не волнуйтесь, есть хорошая машина, она все ненужное удалит и соединит края». И у них всегда есть классный специалист по УЗИ и очень хороший тренер по восстановлению внутренних органов, к которому можно лечь на недельку – по его рекомендации – почти без очереди. Но это будет стоить определенных денег.

– К чему он вас подвел на этот раз?

– Даже не знаю, начал нести какой-то бред, что у моей тахикардии аномальные параметры. Если бы не сравнительные ЭКГ, он бы не поверил, что аппарат исправен. Догадываетесь, что с ними было не так?

– У машинной медицины нет проблем даже с симулянтами, – тряхнул я головой. – Он хотел вас ограбить, удвоить сумму?

– Ни в этом дело, сынок. Доктор раскрыл мне карты: оказывается, все мои жизненные показатели в системе были изменены больше одного раза. Примерно двадцать восемь! Уже нельзя понять, что было с моим организмом раньше. Теперь трудно оценить, искажения какого порядка значатся в моей медицинской карте. Проблема в том, что эти изменения как бы и не мешают постановке правдоподобных диагнозов. В массиве эти искажения серьезно улучшили диагностику. Как сказал мне главврач, они уже стояли на пороге прорыва в науке, но помешали нелепые показатели состава и вязкости крови, пластичности сосудов. И эта правка данных очень странно работает: процессы не прерываются, протоколы не конфликтуют, а показатели начинают правдоподобно существовать в этой параллельной модели оценки состояния организма. Но главная прелесть не в этом. Тому, кто это сделал, осталось совсем чуть-чуть до создания отлаженного, безупречно работающего медицинского инструмента, который работает с бессмысленными данными и результаты которого нельзя ни объяснить, ни подогнать под какой-либо известный протокол.

– С медицинскими данными всегда что-то не так. Врач не должен обращать на это внимания. Не выношу трусливых докторов, – срывающимся голосом заявил я. – Хороший медик должен быть первоклассным манипулятором, который пойдет до конца, чтобы сломать пациента и пододвинуть его к самому краю.