Зеленый омут
Нина ответила на звонок не сразу: ее голос дрожал.
– Сережа, приезжай немедленно. Я так боюсь…
– Что случилось?
Она заплакала.
– Приезжай…
В трубке раздались гудки. Сергей чертыхнулся и вызвал такси. В машине он ругал сам себя за то, что поддается паническому настроению Нины. Женская истерика, не стоит обращать внимания. Он вспомнил, как сегодня утром решил посмотреть на купленную им подвеску, и не смог ее найти. Она хранилась в шкафу на верхней полке. Но на месте ее не оказалось. Что за черт! Он перерыл весь шкаф – безрезультатно. Сердце билось тяжелыми, болезненными толчками. Неужели, кто-то проник в квартиру и украл амулет?
«Амулет» – так назвал подвеску Артур, когда они вместе ее рассматривали. Сергей с ним согласился – вещица явно была ритуального назначения. Для ювелирного украшения слишком проста и, на первый взгляд, неказиста. Но была в ней какая-то сила притяжения, присущая только изделиям, имеющим скрытое значение, наделенным тайным смыслом.
После лихорадочных поисков, сменившихся минутой отчаяния, амулет обнаружился в ванной, висящим на крючке для полотенец. Это уж было совсем невероятно! Неужели Сергей оставил его там? Но зачем? Он вообще не носил его в ванную. Вчера вечером, конечно, он был в изрядном подпитии после поминок… Но не до такой же степени пьян, чтобы не помнить, что он куда кладет? Выходит, до такой.
Такси остановилось у дома Корнилиных. Сергей расплатился и вышел. Сад показался ему заброшенным и опустевшим, хотя внешне в нем ничего не изменилось. Вокруг старой вишни жужжали осы, посреди двора цвели красные и белые пионы. Разросшиеся повсюду любимые Артуром дикие ромашки остро пахли лекарством. Они были примяты автомобильными шинами. Кто-то весьма бесцеремонно въезжал во двор, видимо, в связи с похоронами. А может быть, мебель грузили.
Нина долго не открывала. Наконец, за пыльным стеклом веранды показалось ее бледное испуганное лицо.
– Сережа, ты?
– Открывай, не бойся. Что случилось?
Она вышла на крыльцо, прислонилась к Сергею и заплакала. Плечи ее, накрытые шерстяной шалью, судорожно вздрагивали.
– Мне холодно. Видишь, жара на улице, а я никак согреться не могу. – Она вся дрожала.
– Ты чем-то расстроена? Мы тебя ждали, нужно подписать бумаги…
– Кто-то приезжал сюда ночью, – Нина говорила шепотом, так, что он едва слышал. – Видишь? – Она показала на следы шин. – Я встала утром, и… Кто это, как ты думаешь? Они меня убьют, так же, как Артура! Если бы хоть знать, за что… Что им нужно?
– Кому? Тебе кто-то угрожает?
– Нет…– она растерянно оглядывалась вокруг, как будто никак не могла понять, где находится.
– Пойдем в дом!
Сергей обнял ее за плечи и чуть ли не силой увел со двора. В комнатах было сумрачно и прохладно, пахло еловыми ветками, свечами и увядшими цветами. Печальный запах утраты, невосполнимой ничем. Почти все вещи и картины были проданы, голые стены наводили уныние, в углах висела паутина.
– Я вышла утром, очень рано, часов в пять… никак не могла уснуть. Захотелось подышать свежим воздухом. И увидела… следы шин, прямо посреди двора. Вечером их точно не было, я знаю. Я никому не разрешала въезжать сюда, портить ромашки… Артур их так любил.
– Мало ли, кто…
Она не дала ему договорить; она его не слушала, озабоченная тем, что ей нужно было объяснить, высказать.
– Я спрашивала соседей, никто ничего не знает… Значит, это было ночью. Опять ночью. Артура тоже убили ночью.
– С чего ты взяла…
– Я знаю. – Нина очень серьезно посмотрела на Горского. – Артура убили. Он чувствовал. А я ему не верила…– ее глаза лихорадочно блестели. – Он боялся. Теперь я тоже боюсь.
Она вышла и через минуту вернулась с толстой, очень старой книгой в кожаном переплете.
– Пойдем. Ты будешь держать свечу, а я читать. Одной мне это никак не удавалось. Возьми! – она дала ему в руку желтую церковную свечку.
… Подите вы, силы праведные, к такому-то сякому-то вору, убийце, – забормотала Нина, глядя в книгу, – Будь ты, вор-убийца, проклят моим сильным заговором, в землю преисподнюю, в смолу кипящую, в золу горячую, в тину болотную, в плотину мельничную, в дом бездонный; будь прибит в притолоке осиновым колом, иссушен суше травы, заморожен пуще льда, окривей, охромей, ошалей, одеревеней, обезумей, оголодай, отощай, валяйся в грязи, с людьми не свыкайся, и не своей смертью умри…
Сергей не верил своим ушам. Он ходил за Ниной по опустевшим комнатам, держа горящую свечу, и не понимал, на каком он свете. Где-то невероятно далеко остался Париж с Елисейскими полями, кордебалетом [20] Мулен-Руж, огнями фонарей на набережной Сены, островом Ситэ со знаменитым собором Нотр-Дам, громада которого напоминала ему об Эсмеральде [21] и о любви несчастного уродца, Эйфелевой башней, маленькими уютными бистро, запахом жареных каштанов на узких улицах…
Он вернулся на родину. Свеча потрескивала, и расплавленный воск обжигал ему пальцы. Женщина в шерстяной шали, с тяжелым узлом волос на затылке, бормотала прерывающимся голосом:
– …Пойду, благословясь, из избы дверями, из дверей в ворота, из двора во двор, под красное солнышко, под чистое поле, в чистом поле стоит святая Божия церковь, сами царские двери растворяются, сам раб Божий заговаривается от колдунов, от ведунов, кто на меня лиху думу думает, тот, считай, в лесах лесок, в море песок, а на небе звезды, во веки веков, аминь, аминь, аминь…
Сергею казалось, что он видит заколдованный сон. Между синих елей стоит высокий терем, а в тереме том царь-девица, из окошка ему улыбается, ручкой белой манит… И стоит в том лесу зеленый туман, и пахнет в том лесу то ли смертью лютой, то ли любовью, как стрела, острой, что впилась в сердце молодецкое. И стекает кровь алая по кафтану парчовому, жемчугами заморскими расшитому, стекает в землю сырую, вся, до капли…
– Сережа, что с тобой? – Нина пыталась разжать его пальцы. Свеча догорела почти до конца и жгла ему ладонь, а он не замечал этого. – Я уже закончила. Идем пить кофе.
Запах кофе вернул его к реальности. Напротив него сидела его бывшая однокурсница, искусствовед, современная, интеллигентная и очень интересная женщина, жена, – вернее, вдова его друга, знаменитого столичного художника Артура Корнилина. И все. И никакой мистики.
– А может, это колдовство действует?
– Ты что, Сережа? О чем ты?
Сергей пришел к выводу, что смерть мужа оказала разрушительное действие на психику Нины, что она явно не в себе, и что общение с ней нехорошо влияет на него самого. Поэтому он передал ей все бумаги, все адреса, телефоны, координаты адвоката и нотариуса, с которыми предварительно договорился, и уехал в лесную деревню, к Алене, бабе Наде и прочим интересующим его личностям. В конце концов, ему пора заниматься своими делами! Книга не движется, потому что нет материала. Значит, необходимо предпринять определенные шаги, чтобы таковой появился, и засесть за работу. Хватит болтаться без дела. От лени и праздности всегда чепуха в голову лезет.
– Вставай, гость дорогой, ужин на столе! – медовым голосом пропел кто-то у него над ухом.
Мысль о еде отозвалась тошнотой и судорогами в желудке. Господи, только не это! Сергей не сразу сообразил, где он. Через раскрытое окно доносился птичий гомон, кудахтанье, хлопанье крыльев. Цып-цып-цып-цып… Цып-цып-цып-цып-цып… – выводил кто-то во дворе тонким голосом. Ветер раздувал вышитые крестиком белоснежные занавески, шевелил листья герани, которая пышно цвела на подоконнике. На стене мирно тикали ходики. Интересно, с кукушкой они или без?
Сергей встал и подошел, рассматривая. Только сейчас он обратил внимание на редкостные картинки, вставленные в деревянные неполированные рамочки. Вся стена была в этих картинках.
– Да это вышивки?! – удивился он.
Работы поразили его своей миниатюрностью, изящной тонкостью и необычностью цвета. Он не мог оторвать от них глаз. Все картинки были на одну и ту же тему – цветы и травы. На белом атласе сочная и яркая гладь изображала всевозможные оттенки зеленого: травинки, стебельки, листья, переплетающиеся дивными узорами, образующие всевозможные сочетания – от серебристо-салатового до темно-изумрудного. На этом чудном фоне, словно живые, застыли прозрачные стрекозы, мохнатые и блестящие шмели и пчелы. Но больше всего привлекали взор светящиеся изнутри соцветия вербены, нежно-розовые, с белыми звездочками посередине, маленькие сиреневатые цветочки кошачьей мяты и листья шалфея. Каждый цветочек имел свою собственную золотую, сияющую ауру, крошечную, как росинка. Все вместе они создавали непередаваемое словами ощущение трогательной и чистой прелести зеленого мира, его немеркнущей красоты, которой невозможно пресытиться, сколько бы ни смотрел.
– Это все Лидушка, моя младшая внучка вышивает, – раздался у Сергея за спиной голос бабы Нади.
Он вздрогнул от неожиданности, повернулся.
– Вышивки потрясающие! – он не кривил душой. Вещи действительно уникальные. Как искусствовед, он никогда не видел ничего подобного, а как коммерсант, сразу подсчитал в уме, сколько могли бы стоить такие работы, если их выставить в художественном салоне, особенно за рубежом. Сумма складывалась немалая.
– Марфа их обоих учила вышивать, и Аленку, и Лиду. А получилось только у Лиды. Аленка непоседа – ее разве что привязывать надо было, иначе нипочем не удержишь. Работа очень кропотливая, усердия и аккуратности требует, душевной тонкости. Лиду бывало не оторвешь – как усядется за пяльцы [22], ни есть, ни пить не дозовешься. Она и Лесю потом научила. Но у той натура другая, сумрачная.
– Как это? – не понял Сергей.
– А вот пойдем, покажу, – тогда поймешь! Лесины вышивки я в другой комнате развесила. Здесь не поместились.
Сергей пошел за бабой Надей в другую комнату, где вся стена тоже оказалась увешана вышивками, похожими по исполнению, но совершенно отличными по настроению, подбору тонов. Здесь на каждой картинке в том или ином виде присутствовала вода. Фон темный, и на нем грустные и мерцающие в лунном свете ночные цветы, кувшинки на черном зеркале пруда, желто-коричневые шарики череды, бледно-зеленые, седые листья болотной мяты и тоже вода… Очарованный сон, печальный и изысканный, неподвижный…
У Сергея захватило дух от этой мрачной и торжественной эстетики приглушенных тонов и чувств, под которыми угадывалось кипучее и страстное напряжение сил. Так тихая вода скрывает глубокий омут, откуда нет возврата…
– Нравится? – баба Надя усмехалась, глядя, как вытянулось лицо у заезжего гостя. Видать, «проняло». Это слово имело у нее много разнообразных оттенков смысла. В данном случае имелось в виду, что рукоделие ее внучек произвело впечатление на городского человека. Городские в представлении бабы Нади были людьми бестолковыми, неумелыми, рассеянными, вечно голодными и отравленными ядовитым воздухом. Оттого они такие «чумные», ничего им не втолкуешь, не объяснишь. И еще одна их особенность – спешка. Они постоянно спешат. Вот только куда?
– Очень нравится, – ответил Сергей. – Такая работа немалых денег стоит.
Он уже прикинул про себя, что деревенские девчонки, ничего в коммерции не смыслящие, будут полностью зависеть от него. Так что он сможет неплохо заработать, и они довольны останутся. А те гроши, что они получат за свою работу, покажутся им манной небесной. С этими приятными мыслями он отправился на прогулку к лесному озеру. Проводить Сергея вызвался Иван, который нежданно-негаданно к вечеру явился домой.
ГЛАВА 5
Благословенная земля Тосканы [23], в прозрачной дымке остывающего вечернего воздуха, нагретая горячим итальянским солнцем, источала запахи перезревшего винограда и густой цветочной пыльцы. Флоренция, страстное сердце Тосканы, затихла в преддверии ночи. Отгремела ослепительная рыцарская джостра, триумф отважных, коварных и обольстительных братьев Медичи [24] – Лоренцо и Джулиано. На райские флорентийские сады опустилась влажная темнота, полная таинственных звуков и ароматов. Дивные римские мраморы отражались в освещенных луной бассейнах уснувших фонтанов.
Вдоль сложенной из крупных камней стены, за которой мерцали тусклые кресты и унылые надгробия, осторожно пробирались две закутанные с ног до головы в темные плащи фигуры.
– Сюда!
Неизвестные скользнули в темный проем в стене. Тишина стала еще плотнее, окутав их своим душистым покрывалом. В колючих кустах дикой розы были заранее припрятаны орудия труда – две железных кирки и лопата.
– Скорее…
В глухом уголке кладбища двое принялись раскапывать свежую могилу. Тот, что повыше, все время оглядывался; второй, чуть пониже и поплотнее, быстро копал, тяжело дыша. Земля, жирная и рыхлая, поддавалась легко. Показалось завернутое в плотную ткань мертвое тело. Неизвестные взяли его с двух концов и понесли к забору. Тело оказалось тяжелым и отвратительно пахло.
Недалеко от кладбища, в глубине заброшенного сада, стоял мрачный каменный дом с высокой крышей и узкими окнами. Окованная железом дверь открылась с неприятным скрипом. Двое в плащах втащили мертвеца внутрь дома, заперлись и придвинули к двери тяжелую дубовую лавку. Только после этого тот, что повыше, зажег медный светильник.
– Манфред, ты проверил окна?
– Да,учитель, – почтительно ответил молодой человек, стройный и широкоплечий, удивительно красивое лицо которого имело благородные, полные достоинства черты.
Комната, с высоким деревянным потолком из грубых балок, была почти пуста. У северной стены стоял массивный стол, на который неизвестные положили мертвое тело. У стола, в каменной нише в стене стояли множество склянок и бутылочек с остро пахнущими снадобьями, лежали ножи, пилы и различные железные крючки жуткого вида.
Высокий человек снял плащ, повесил его у двери, и принялся разглядывать мертвеца. Тело принадлежало мужчине лет сорока, худому и длинному, черноволосому, со смуглой кожей, которая приобрела тусклый серо-зеленый цвет. Глаза трупа ввалились, бескровные губы разъехались, волосы прилипли к обтянутому кожей черепу.
Молодого человека едва не стошнило. С трудом преодолевая спазмы в горле, он подошел, помогая учителю разрезать и снять с трупа одежду, в которой уже копошились черви. Мертвых он давно не боялся, но никак не мог превозмочь отвращение к пролежавшим некоторое время в земле трупам. Особенно летом, когда жара, влага и черви быстро делали свое дело.
Манфред старался отвлечься, чтобы тошнота и судороги в желудке не мешали ему помогать учителю, известному врачу и астрологу Луиджи, к услугам которого прибегали самые богатые и знатные флорентийские семейства, Веспуччи и Торнабуони, и даже сами братья Медичи. Чахотка преследовала изысканных и меланхоличных женщин, скучающих в роскошных, блистающих мрамором и позолотой, просторных палаццо. Искусство врача высоко ценилось, ибо болезнь не признавала различий между благородными сеньорами и простыми людьми. Под ярко сияющим небом Тосканы свирепствовали эпидемии холеры, чумы, черной оспы и чахотки. Жизнь становилась призрачной и упоительной, подобной скоротечному сну, готовому прерваться в любой миг. И отношение к ней поэтому было особым, как к драгоценному и пьянящему напитку, кубок с которым нужно успеть осушить до дна. Будет ли завтрашний день? Этого никто не знал.
Луиджи сделал продольный разрез трупа, и вытащил скользкие, покрытые гнилостным налетом, дурно пахнущие внутренности. Манфред смотрел на эти отвратительные останки того, что не так давно было человеком, и содрогался.
Память совершенно неожиданно вернула его к блистательной, яркой и пышной джостре царственных братьев, волшебному видению, с развевающимися знаменами из восточного шелка, которые несли быстрые оруженосцы за каждым участником рыцарского турнира. Отважный Джулиано выступал впереди, в ослепительном наряде из серебряной парчи, разукрашенном жемчугом и рубинами. На штандартах [25] Медичи сияло золотое солнце, символизирующее жар любви, и Минерва [26] в белоснежном одеянии, вооруженная щитом и копьем, взирала на великолепных всадников. Лошади в золотых сбруях, султанах из разноцветных перьев, с изумрудными звездами на благородных лбах, лениво помахивали заплетенными в косички хвостами. Крупные бриллианты жарко горели в лучах полуденного солнца на шлемах рыцарей. С увитых цветами и лентами трибун еще жарче светились глаза прекрасных дам, провожающих тайными и явными взглядами своих возлюбленных…
Перед Манфредом предстали вытянутые к вискам, сонные и загадочные, полные притушенного огня зеленоватые глаза прекрасной генуэзки Симонетты. Она была в бледно-голубом платье, расшитом золотыми и серебряными лилиями, сама такая же бледная, как прозрачный газ на ее хрупкой груди, со сгибающейся от тяжести драгоценного ожерелья длинной шеей. Ее завитые льняные локоны покрыты тончайшей паутинкой золотой сеточки. Изредка она подносила к розовым губам белоснежный кружевной платок. Симонетта была больна, она кашляла, и все чаще на ее шелковых кружевах появлялись зловещие кровавые пятна. Лихорадочный румянец играл на ее нежных щеках, и Джулиано то и дело бросал на нее полные тоски и беспокойства взгляды.
Луиджи почти каждый день, а иногда и ночью посещал в закрытой карете огромный палаццо сеньора Веспуччи, – он пытался если не вылечить красавицу, то хотя бы продлить ее жизнь, которая висела на волоске. Он, как врач, ясно понимал это. «Прекрасная роза Флоренции» умирала, и ничто не могло ее спасти, – ни любовь всесильного, блистательного и храброго Джулиано Медичи, ни напоенный ароматами мирта и лавровишни прозрачный воздух Италии, ни несметные богатства ее пожилого супруга, ни молитвы кардиналов и епископов, ни красота, данная ей Богом, ни обожание поэтичных и порывистых флорентийцев, ни врачебное искусство ее лекаря, лучшего среди лучших.
Манфред иногда сопровождал Луиджи в палаццо Веспуччи, шелка и бархаты которого, диковинные гобелены, мягкие ковры, пышные букеты в заморских вазах, и даже драгоценные мраморы пахли смертью.
Розовый миндаль, благородный лавр и свечи кипарисов, качающиеся на ветру,
Залитые солнцем пинии и дикие белые розы у их подножия,
Загадочные окна дворца, и белое лицо дамы в золотой вуали,
Запах магнолий в прохладной тени – и все это… смерть…
– Видишь? Этот человек умер от болезни сердца, а вовсе не от теплового удара. О чем ты думаешь? – недовольно прервал Луиджи мысли своего самого способного ученика. – Вернись с небес на землю! Туда ты еще успеешь отправиться, и, возможно, гораздо быстрее, чем кажется!
Врач обладал тяжелым характером, постоянно ворчал и был всем недоволен. Угодить ему мог один только Манфред, да и то не всегда. Молодому человеку частенько доставалось от желчного и вечно раздраженного учителя. Но все это было незначительным по сравнению с теми знаниями, которыми был буквально напитан Луиджи. Он знал все о звездах, растениях и минералах, умел приготовить любое снадобье, бальзам, мазь или косметическое средство, и охотно обучал этому Манфреда, полюбив его как родного сына.
Богатые родители молодого человека долго не имели детей. Отчаявшись заполучить наследника и продолжателя рода, они обратились к знаменитому целителю, который пообещал им рождение мальчика, столь же красивого, сколь умного. Однако врач выдвинул странное условие: достигший юного возраста сын славного рода должен стать учеником астролога, алхимика и мага, и перенять все его знания. Только достигнув совершенства в науке врачевания и всех прочих науках, которые пожелает передать ему учитель, он может вернуться под родительский кров и унаследовать все земли, золото и прочее имущество своих отца и матери, продолжая жить так, как он сам захочет. Но до той поры Манфред, как целитель велел назвать мальчика, будет находиться на обучении и в услужении у своего учителя, как обыкновенный подмастерье и беспрекословно подчиняться всем требованиям, которые ему будут предъявляться.
Потерявший надежду иметь наследника отец, который к тому же не был склонен особенно верить докторам, дал необдуманное согласие. А дальше все пошло как по писаному. Прекрасный ребенок родился точно в срок, указанный врачом, и рос здоровым и на удивление смышленым мальчиком, превратившимся в красивого, образованного и весьма учтивого юношу. Пришла пора выполнить данное целителю обещание. И Манфред, оплакиваемый безутешной матерью, отправился во Флоренцию, как было велено, с несколькими грошами в кармане и узелком самых необходимых вещей.
Город поразил его обилием богатых палаццо, фонтанов, площадей, садов и мраморных скульптур. Печальные римские богини отражались в искусственных прудах, овеваемые прохладным ветром с реки, приносящим запах спелого инжира и апельсинов. Солнце нагревало старинные колонны и мускулистые тела мраморных Гераклов [27]. По мощеным камнями улицам гарцевали разодетые всадники, проносились, гремя колесами, кареты знатных сеньоров, на шумных рынках ругались толстые торговки, над площадями медно звонили церковные колокола.
Густо-синее небо лилось сверху, горячее, как раскаленная лазурь. Купол флорентийского собора Санта Мария дель Фьоре царил над морем домов, превращая роскошный и изысканный город в сказочный мираж, блестящую оправу к самым темным, трагическим, зловещим и кровавым страницам своей истории. Этот город – «царство вечного праздника», любезный душам всех дерзких мечтателей, храбрых и отважных кондотьеров [28], знатных патрициев, политиков, проповедников, художников, философов и прекрасных женщин, – околдовывал сразу и навсегда.
Флоренция любила живопись, поэзию, воинскую доблесть, ум и золото, золото, золото… Ее купцы торговали не только в Европе, но достигали Азии и Африки, снабжая горожан товарами самыми изящными и диковинными, редкостными и драгоценными, особенно ценившимися родовитыми сеньорами. Дух легкого и восторженного безумия царил повсюду – под высокими сводами дворцов и в вихре карнавала, на рыцарском состязании, дружеской пирушке и в интеллектуальном споре.
«…счастливы те блаженные духом, которые в своем безумии приятны себе и другим…» Это, пожалуй, было кредо флорентийцев.
Манфред с трудом отыскал неприметный и мрачный дом Луиджи, притаившийся среди одичавших деревьев старого сада. Маленькие окошки были плотно закрыты толстыми темными ставнями, дверь оказалась заперта. Молодой человек долго стучал, и совсем отчаялся, когда, наконец, послышался скрип заржавевших петель и на пороге появился молодой мужчина, очень высокий, крепкого телосложения, с колючим и настороженным взглядом.
Луиджи знал все и обо всем, он был кладезем самых неожиданных сведений, невероятных и чудесных. Манфред, получивший хорошее образование, понятия не имел ни о чем подобном.
Несколько комнат в доме были отведены для производства алхимических опытов, приготовления лекарств, и разных других вещей, о которых Манфреду не было известно. На чердаке Луиджи установил подзорную трубу и подолгу запирался там, рассматривая звезды и планеты. По ночам к нему приходили таинственные незнакомцы, желавшие оставаться неизвестными. Они закутывались в темные плащи и надевали на лица плотные маски, нервно оглядывались, заметно трусили и говорили прерывающимся шепотом. Луиджи выслушивал их просьбы и почти никогда не отказывал. Он что-то выносил им, закрывая полою плаща, и незаметно передавал из рук в руки. Карманы Луиджи всегда были полны золотом, которому он не придавал абсолютно никакого значения, и о котором вспоминал только тогда, когда надо было покупать еду, одежду или составляющие для лечебных снадобий. В углу каминной залы стоял большой резной сундук-кассоне из темного дерева, – в нем тоже было насыпано золото, которое никто не считал. Манфред и Луиджи просто брали оттуда, сколько надо, на свои нужды.
Посудный шкаф был заполнен не тарелками и стаканами, а склянками для микстур, капель и мазей, ступками с пестиками для растирания порошков, ситечками, мерными ложками, разными баночками и бутылочками. В каменных нишах на деревянных полках сушились травы и лекарственные растения.
Луиджи научил Манфреда приготавливать яды, которые в малых дозах исцеляли. Эта грань – порция, не убивающая, а исцеляющая, – была настолько тонка, что перейти ее невзначай ничего не стоило. Искусство врача как раз и состояло в умении отмерить дозу, удержавшись на «лезвии бритвы».
Молодой человек впервые увидел цикуту – страшный и не оставляющий следов яд, убивающий безболезненно.
– Сократ [29] в предсмертные часы не ощущал ничего, кроме холода, – сказал Луиджи, раскладывая на подносе ядовитое растение. Им оказался болиголов пятнистый: Манфред не раз его видел, играя ребенком в зарослях, которыми покрылся старый ров, некогда окружавший замок его предков, а ныне почти сравнявшийся с землей. Мальчишки рубили страшное растение игрушечными мечами, не подозревая о его тайне.