«Вне всякого сомнения. И если в октябре прошлого года, я еще сомневался в этом, прочитав об ограблении в газете, то сейчас, ознакомившись с письмом Фаберже, который ссылается в нем на покаянное, как он здесь пишет, письмо руководителя Швейцарской миссии… В общем, я почти уверен, что за этим налетом стоит нечто большее, нежели просто ограбление. И еще один факт, который подтверждает мою правоту. Согласитесь, что вооруженные налеты на иностранные миссии и посольства не характерное действо для питерских бандитов, а именно это мы в данном случае и имеем. Откровенно бандитский налет, к тому же совершенный по наводке».
«Что ж, вы профессионал, а посему будем думать о том, с каким мандатом вам будет проще всего легализоваться при расследовании».
…Луначарский слов на ветер не бросал, и сейчас он, Аскольд Самарин, шел на Большую Морскую, чтобы встретиться с господином Одье.
Всю свою жизнь Самарин не переставал удивляться тайне, что была скрыта в дорогих, красивых вещах. Несмотря на то что они долго носились или столь же долго ими пользовались, они продолжали не только радовать глаз, но и сохраняли все свои качества. То же самое относилось и к тем улицам и переулкам полюбившегося ему Петербурга, по которым он любил гулять погожими вечерами летом семнадцатого года, наслаждаясь их неповторимостью и какой-то особой аурой, которой, казалось, они были пропитаны насквозь. Взять хотя бы Большую Морскую. Даже несмотря на тот революционный вихрь, который пронесся по городу, сметая на своем пути все, что только можно было смести, и оставляя после себя разметанный по заснеженным, грязным дворам и улицам пепел от ночных костров, разруху, выбитые окна опустевших домов, горы мусора, трупы отощавших собак и людей, даже несмотря на все это, Большая Морская оставалась столь же привлекательной, как и до октября семнадцатого года.
Самарин поднялся по каменным ступенькам «дома Фаберже», и почти тут же приоткрылась резная дубовая дверь. Его, видимо, увидели в окно, и на пороге выросла фигура невзрачного мужика лет пятидесяти. С нескрываемым удивлением он уставился на высокого незнакомца, на котором довольно неплохо смотрелось потертое, но все еще вполне приличное пальто, а высокие теплые боты прикрывали хорошо отглаженные брюки в серую полоску.
– Простите, вы не ошиблись адресом? – с легким акцентом произнес швейцарец, рассматривая молодого мужчину, который не очень-то спешил назвать себя. Чувствовалось, что здесь не очень-то рады незнакомым людям. Видимо, свое черное дело сделал тот самый налет на посольство Норвегии, и этот страх не прошел до сих пор. Так что, этого мужичка, голову которого украшала копна рыжих волос, можно было и простить за не совсем подобающие к данному случаю слова.
– Пожалуй, не ошибся, – усмехнулся Самарин. – Это дом Фаберже?
– Да, именно Карла Густавовича, но он сейчас в отъезде.
– Я знаю об этом. Но именно здесь мне назначена встреча с господином Одье.
При упоминании о своем хозяине, Рыжий мгновенно подобрался, но в его глазах все еще продолжала плескаться настороженность, замешанная на недоверии.
– Простите, как вас представить?
– Просто скажите господину послу, что относительно моего визита ему звонил нарком Луначарский.
При упоминании о Луначарском, внутренняя настороженность Рыжего вроде бы рассеялась, и он чуть шире распахнул дверь.
– О да, я в курсе, прошу вас, проходите. Господин посол спустится к вам.
«Спуститься можно с небес на землю, – мысленно поправил его Самарин, – а в данном случае требовалось сказать «выйдет к вам». Однако промолчал и прошел следом за Рыжим в просторную прихожую, где тот помог ему снять пальто, и только после этого поднялся по широченной дубовой лестнице на второй этаж.
Посол Швейцарской миссии в Петрограде не заставил себя ждать, и уже через минуту Самарин смог составить о нем первое впечатление.
Мужчина лет пятидесяти, в костюме из дорогого твида, лысоватый – его аристократическое происхождение выдавал тонкий, почти греческий нос с горбинкой. Движением руки он пригласил гостя в кресло и тут же сел напротив. Какое-то время почти в упор рассматривал гостя, судя по всему, он ждал более солидного господина, нежели этот сравнительно молодой блондин с аккуратным пробором на голове, наконец пришел к какому-то выводу и негромко, без малейшего намека на акцент произнес:
– Итак, я слушаю вас, господин, простите…
– Самарин. Аскольд Владимирович Самарин.
– Аскольд… – удивлению Одье, казалось, не будет предела. – И как же вы вписываетесь со столь знатным именем в российский революционный пейзаж?
Эдуарду Одье невозможно было отказать в чувстве юмора, к тому же чувствовалось, что он не очень-то лоялен к новой власти в России, и Самарин не удержался, чтобы не подколоть его:
– Да вот так и живу. Желаю я того или нет, но приходится вписываться в революционный, как вы выражаетесь, пейзаж и с исконно русским именем Аскольд. К тому же Россия столь необъятна, что ее не могут возделывать одни лишь Иваны да Марьи.
– Вы хотите сказать, что Аскольд – это исконно нормандское имя, – попытался было поправить гостя Одье.
– А вот здесь вы серьезно ошибаетесь. Читайте первоисточники, и вы узнаете, что Аскольд – это чисто русское имя. Впрочем, не будем углубляться в исторические дебри и перейдем к делу.
– Да, конечно, – поспешил согласиться с ним Одье, – но я бы хотел видеть какое-либо подтверждение того, что вы действительно тот самый Самарин, относительно которого мне звонил господин Луначарский.
– Простите, не успел представиться. Аскольд Владимирович Самарин, в недалеком прошлом следователь по особо важным делам. Пожалуйста, мой мандат.
Ознакомившись с документом, который давал право проводить розыскные и следственные мероприятия в рамках Оценочно-антикварной комиссии, Одье вернул его Самарину и уже совершенно иным тоном произнес:
– Я к вашим услугам и буду весьма благодарен вам, если вы найдете этих бандитов и поможете вернуть похищенное.
«Ну, относительно вернуть похищенное – в этом я глубоко сомневаюсь, – мысленно прокомментировал Самарин, – а вот насчет того, чтобы найти грабителей…».
– Сделаю всё, что могу. Тем более что об этом меня просил товарищ Луначарский. – Самарин сделал ударение на слове «товарищ», чтобы швейцарец не особенно обнадеживал себя тем, что видит в его лице осколок царской империи. – Но для этого вы мне должны рассказать всё, буквально всё, включая даже самые, казалось бы, незначительные мелочи, касающиеся этого ограбления. И даже не самого факта ограбления, а всё, что предшествовало этому налету.
– То есть, вы думаете?..
– Да, – подтвердил догадку Одье Самарин, – и поэтому меня интересует не столько факт ограбления, то есть выноса известных вам чемоданов из здания норвежского посольства, сколько предыстория того, как и почему эти чемоданы и дорожный саквояж Фаберже оказались в посольстве Норвегии.
– Судя по всему, вы уже многое знаете из этой неприглядной истории, – буркнул Одье.
– Только то, что было написано в письме, которое Карл Густавович адресовал наркому Луначарскому.
– Вы могли бы показать мне это письмо?
– Да, конечно.
Самарин достал из внутреннего кармана сложенный вдвое конверт, передал его Одье, и пока тот, водрузив очки на нос, читал письмо, время от времени возвращаясь к строчкам, которые, видимо, более всего заинтересовали его, Самарин рассматривал гостиную, в которой принимал гостей руководитель Швейцарской миссии в Петрограде.
Внешне гостиная как гостиная богатого петербургского дома, хозяева которого не поскупились на ее отделку, но что заставило Самарина насторожиться, так это характерные следы того «революционного» погрома, который стремительным вихрем пронесся не только по дворцам петербургской знати, но и по дому Фаберже. И это казалось более чем странным, так как он уже давно был сдан в аренду Швейцарской миссии, вся движимость и недвижимость которой охранялись Декретом о защите собственности иностранцев.
Одье дочитал письмо до конца и, уже возвращая его Самарину, спросил:
– Что бы вы хотели выяснить еще? Я внимательно прочитал письмо, и, как мне кажется, мой друг Карл изложил в нем всю суть этой неприглядной истории.
– «Неприглядной» почему?
– Да потому, что это ограбление ложится темным пятном как на мое имя, так и на имя Мартина Андерсена. – Он стащил с носа тяжелые, массивные очки в роговой оправе, протер платком начинавшие слезиться глаза и с долей скорби в голосе произнес: – Признайтесь, у вас тоже мелькнула мысль, что к этому ночному налету причастен и я?
Даже не помышляя перебивать посла возражениями типа «Как вы только могли подумать об этом?», Самарин только пожал плечами, однако Одье продолжал гнуть свою линию:
– Я уверен, что подумали, и не надо кривить душой. Да и как не подумать, если Карл передал мне на хранение столько драгоценностей, что об их истинной стоимости даже подумать страшно. До поры до времени этот проклятый саквояж вместе с его чемоданами хранился вот в этом самом доме, как вдруг я получаю информацию о готовящемся ограблении нашей миссии. Естественно, что я испугался, в тот же вечер переговорил с послом Норвегии, кстати, моим хорошим другом, и перевез саквояж Карла и его чемоданы в посольство. Естественно, вместе с моими чемоданами, за сохранность которых я тоже испугался. И тут же, когда мы были в командировке, вооруженный налет на посольство.
Одье замолчал, видимо, в очередной раз переживая весь ужас случившегося, и его лицо скривилось в вымученной усмешке.
– Согласитесь, – скорбно произнес он, – подобное стечение обстоятельств наводит на определенные размышления, которые могут привести к черт знает каким выводам. А я честный человек, за годы службы ни одного франка не утаил от государства, но даже не это главное. Главное то, что Карл был и остался моим близким другом, а тут вдруг такое пятно на мне.
– То есть, вы хотите сказать, что кое-кто, а возможно, что и сам Фаберже, могут подумать о вашей причастности к хищению ценностей?
– Да, именно это я и хотел сказать. – Лоб Одье покрылся испариной, и он уже не мог скрыть своего состояния. – Именно это я и хотел сказать, тем более что сразу же после ограбления стали муссироваться самые разные слухи. И когда твое имя начинают склонять где только можно… – Он обреченно махнул рукой, и его лицо исказила гримаса отчаяния. – И это, должен я вам признаться, страшно. Страшно для любого порядочного человека, а я к тому же официальный представитель великой страны в России.
Одье замолчал, достал из кармана пиджака клетчатый платок, промакнул им испарину и с собачьей мольбой в глазах остановился взглядом на лице гостя. Он ждал помощи, какой-то поддержки, пусть даже моральной, и Самарин не стал его разочаровывать:
– Возможно, что кое-кто, может, и усомнился в вашей порядочности, к тому же я не исключаю вероятности того, что кто-то специально распускает эти слухи, однако господин Луначарский и лично я так не думаем, и моя задача – найти грабителей. И поэтому вопрос к вам, от которого мы и будем танцевать. Кто, кроме вас, знал о том, что Фаберже оставил вам на хранение свои чемоданы и те драгоценности, которые были сложены в саквояж?
