Чудак на холме
– Наверное, вы правы… А вы не могли бы, пока мы летим, рассказать о профессоре подробнее? Информации о нём у нас маловато, но, чувствую, что придётся его разрабатывать плотнее. Если это, конечно, не государственный секрет.
– Да какой уж секрет! – вздыхаю и сую газету в карманчик кресла перед собой. – На профессора мы впервые вышли где-то года два назад. У нас стали пропадать люди, и вскоре выяснилось, что все они никуда на самом деле не исчезали, а были погружены в состояние глубокого гипноза, когда сознание как бы переносилось в «заказанные» этим человеком время и место. Притом эта мнимая реальность оказывалась настолько яркой и образной, что клиента после возвращения в нормальное состояние было трудно убедить, что он никуда на самом деле не перемещался, и работали только его воображение и подсознание. Казалось бы, это сугубо медицинский курьёз, который, наверное, стоило бы использовать при других обстоятельствах в лечебных целях, однако сразу нашлись хитрецы, сообразившие, что такие опыты вполне реально поставить на коммерческие рельсы и зарабатывать на этом неплохие деньги. Наш профессор оказался, к сожалению, человеком небескорыстным и поддался на их уговоры. А ведь он и без того далеко не беден – кафедра в университете, постоянные гранты на исследования, медицинский центр под его руководством, экспериментальные лаборатории… Я принимал участие в полицейском расследовании и поисках пропавших людей, и вот тогда-то вышел на его помощников, а чуть позже – на самого профессора. Так как во всех этих делишках были замараны некоторые высокопоставленные чиновники, имён некоторых до сих пор не знаю, то дело попытались замять, и Гольдберг, в конце концов, вышел, как говорят, сухим из воды и на некоторое время успокоился. По крайней мере, о нём ничего не было слышно.
– Всё это очень интересно, – замечает Омельченко, – но не вижу пока прямой связи между нашим случаем с псевдо-Столыпиным и вашим рассказом.
– Хорошо, если бы связи и в самом деле не оказалось… Но это ещё не всё. Спустя некоторое время началась самая настоящая чертовщина. Вероятно, профессор без шума и помпы продолжал свои исследования и вскоре вышел на возможность перемещать сознание человека в потусторонний мир. Так сказать, совершил некоторый качественный скачок в своих исследованиях. Что это представляет собой в точности – не спрашивайте, не скажу, потому что сам не знаю. Но то, что сие стало вполне реальным, могу подтвердить со стопроцентной гарантией, так как сам участвовал в экспериментах на правах подопытного кролика…
– Вот оно как, – приговаривает Омельченко и с любопытством поглядывает на меня, – теперь мне ясно, почему наше руководство решило обратиться к вам за помощью. А я-то всё понять не мог, кто вы…
– Если бы мы с вами были до конца уверены, что всё обстоит именно так, как я думаю, может, меньше возникло бы вопросов. Но я-то прекрасно знаю, что представляет собой профессор Гольдберг, вот только какие у него новые черти завелись в голове, ума не приложу…
О том, что в сегодняшнем утреннем разговоре по телефону профессор Гольдберг просил меня срочно с ним встретиться, рассказывать Омельченко мне не хочется. Не знаю почему, но делиться с ним до конца своими опасениями и размышлениями, считаю, рановато. Мы же, по сути дела, совершенно незнакомые люди, а то, что работаем в схожих структурах и занимаемся одним и тем же делом, пока не повод для откровений.
– Через полчаса будем в Борисполе, – замечает Омельченко и выглядывает в окно.
А за окном уже клубятся совсем другие облака, сквозь которые продирается наш самолёт, и эти облака вовсе не такие молочно-белые, какими были всего полчаса назад. Наоборот они теперь дымчато-серые и клочковатые, навевающие тоску и какую-то неясную тревогу.
Словно спускаешься с холма, и всё вокруг тебя становится мрачным и неприглядным. А свет – он остаётся за спиной. Хочешь оглянуться – и не получается…
– У вас в Израиле солнышко и тепло, – виновато улыбается Омельченко, – а в Киеве сейчас холодно и дождь. Но ничего, нас встретят, не успеем замёрзнуть…
4
Задержанный мужчина, выдававший себя за Петра Столыпина, а в действительности оказавшийся Евгением Максимовичем Павловым, недавно погибшим в заключении вором-рецидивистом, содержится в закрытом медицинском учреждении на окраине Киева, куда мы вместе с Омельченко незамедлительно отправляемся из аэропорта. Правда, встретившие нас работники СБУ предложили прежде заехать в гостиницу и обустроиться там, но я отказываюсь. Больно уж не терпится встретиться с очередным пациентом профессора Гольдберга. В том, что это так, сомнений у меня всё меньше и меньше. Чутьё, знаете ли…
Вопреки ожиданиям, никакой особой охраны тут нет, а заведение представляет собой обыкновенную психушку – трёхэтажное кирпичное здание с шиферной крышей, окружённое двухметровым каменным забором с облупившейся побелкой. Решётчатые ворота распахивает пожилой охранник, без интереса заглянувший в удостоверение Омельченко и сразу же пропустивший нашу машину.
Внутри нас никто не встречает, и мы подъезжаем к самым дверям, которые опять же не на замке. Потом долго идём по полутёмным коридорам мимо палат с зарешеченными окошками, но останавливаться и заглядывать в них не хочется. Мне достаточно и звуков, доносящихся оттуда.
Но у глухой металлической двери в самом конце последнего коридора сидит на расшатанном венском стуле молодой милиционер в форме и с автоматом. Омельченко с ним знаком и молча здоровается за руку, на меня местный цербер глядит с подозрительностью, однако ничего не спрашивает, лишь неторопливо поднимается и вызывает по сотовому телефону главврача.
– Ключи только у него, – извиняется он. – Без его разрешения никому сюда даже приближаться не велено.
Несколько минут мы с милиционером искоса поглядываем друг на друга, пока не появляется невысокий полный мужчина в неопрятном белом халате, он вежливо кивает мне, а с Омельченко даже обнимается.
– Ну, наконец-то пришли, – неожиданно звонким, хорошо поставленным баритоном трубит он, – а то мы тут с вашим подопечным просто замучились. Вы же сами запретили проводить с ним любые лечебные процедуры. А то бы мы его запросто привели в чувство, стал бы как новенький… У нас тут сколько хочешь Наполеонов, Лениных и Сталиных, а вот Столыпин – это что-то новенькое…
– Спасибо, Степан Николаевич, – хлопает его по плечу Омельченко, – это не ваш пациент, а наш. Вот мы ему своего доктора и привезли, – он кивает на меня, – из Израиля.
– Да ну?! – главврач разглядывает меня, как какую-то диковинку. – Из самого Израиля?! Чем же этот ваш «Столыпин» так отличился от других пациентов, что ему отечественные врачи не подходят? Еврей, что ли?
– Длинная история, – машет рукой Омельченко, – как-нибудь при случае расскажу. А сегодня просто позвольте нам побеседовать с ним с глазу на глаз.
– Я на всякий случай пару санитаров приставлю, чтобы у дверей подежурили. Для порядка. Мало ли что…
– Не стоит. Два взрослых мужика с одним «Столыпиным» не справятся? – усмехается Омельченко, легонько подталкивая главврача к двери.
Палата, в которой находится рецидивист Павлов, одноместная. И очень напоминает тюремную одиночку. Кровать с нечистым бельём и тумбочка, привинченная к полу, – вот, пожалуй, и всё, что здесь из меблировки. В тёмном углу палаты сидит на корточках босой мужчина в больничной пижаме и исподлобья разглядывает нас. Никакого, даже отдалённого сходства со Столыпиным у него не наблюдается. Вместо благообразной лысины, окладистой бороды и лихо закрученных кверху усов у Павлова довольно маленькая головка с пепельно-серыми, коротко стриженными волосиками, редкая щетина на впалых небритых щеках и взгляд… нет, не затравленный, а какой-то недоумевающий и вопросительный.
– Здравствуйте, Евгений Максимович! – вежливо обращается к нему Омельченко, но мужчина даже не смотрит в его сторону. Он глядит на меня, не отрываясь, потом неторопливо поднимается с корточек и произносит глуховатым скрипучим голосом:
– Ну вот, хоть один нормальный человек пришёл, с которым можно разговаривать! Вы, сударь, наверное, представляете ту организацию, с которой у нас была предварительная договорённость?
Омельченко пытается что-то сказать, но я его останавливаю:
– Подождите, пожалуйста… Во-первых, уважаемый, представьтесь, чтобы я знал, как к вам обращаться.
Омельченко изумленно глядит на меня, но я подмигиваю, чтобы ничему не удивлялся.
– Разве вам не известно моё имя? – усмехается Павлов. – Меня зовут Петром Аркадьевичем. Фамилия – Столыпин. Этот господин мне не верит, – он указывает пальцем на Омельченко, – да ему это и не положено по чину. А вы – если вы, конечно, тот, о ком я подумал, – должны прекрасно знать, что я буду в ином обличье, и не задавать лишних вопросов…
Не очень хорошо понимаю, о чём он говорит, но решаюсь пойти ва-банк. Такое иногда проходит.
– Потому-то мы и здесь, Пётр Аркадьевич. Я в курсе дел, мне обо всём рассказывал профессор Гольдберг. Вы же с ним знакомы?
Мужчина закладывает руки за спину и принимается неторопливо расхаживать из угла в угол. Потом останавливается в двух шагах от нас и тычет меня пальцем в грудь:
– У нас была договорённость с вашим посланником, а о профессоре Гольдберге я только наслышан, – он криво усмехается и прибавляет: – Этакий новоявленный Харон, который перевозит души на своей лодке через Лету туда и теперь уже обратно… Лично знать профессора Гольдберга не имел чести. Но разве это что-то меняет? Нам нужно поскорее выбраться из жуткого каземата, и я не понимаю, чего мы ещё ждём? У вас должны быть чёткие указания на этот счёт.
Омельченко всё время пытается что-то сказать, но я прошу его:
– Оставьте нас, пожалуйста, наедине. Нам нужно побеседовать, – а «Столыпину» поясняю: – Этот господин пока не в курсе наших дел, поэтому так и поступает.
Омельченко, не говоря ни слова, выходит из палаты, и я слышу, как в замке проворачивается ключ. Присаживаюсь на край кровати и лезу в карман за сигаретами.
– Курите? – интересуюсь у «Столыпина».
Он недоверчиво косится на пачку «Мальборо», протянутую ему, и спрашивает:
– А что это? Табак? Нет, не курю…
Всё выглядит так, словно он даже понятия не имеет, что такое сигареты. Если передо мной артист, то довольно искусный.
– Итак, давайте побеседуем, – закуриваю и гляжу на него в упор. – Вас зовут Петром Аркадьевичем Столыпиным. Верно?
– Да, – мужчина нервно мотает головой и снова принимается расхаживать из угла в угол. – Сколько ещё вам можно твердить? Или вы не тот, за кого себя выдаёте?
– Я себя ни за кого не выдаю… А как вы можете доказать… ну, что вы – именно вы?
– Ничего никому я доказывать не собираюсь! Мне было предложено вернуться в этот мир и поселиться в теле молодого человека по имени… – он слегка морщится, – Павлов Евгений Максимович. Замечу, что никакого отношения к настоящему Павлову не имею и не имел, и чем он занимался раньше, не знаю. Мне совершенно неинтересно разбираться в чужих проблемах…
Пока начало нашего разговора развивается нормально, значит, нужно продолжать в том же духе. Главное, не проколоться на какой-нибудь мелочи, чтобы он ничего не заподозрил, не замкнулся и не перестал со мной откровенничать.
– Вы, уважаемый Пётр Аркадьевич, должны понимать, что на карту поставлено многое, – продолжаю импровизировать дальше, – поэтому нам необходимо убедиться в том, что не произошло никакой ошибки, и в теле Павлова присутствуете именно вы.
– Каких вы доказательств от меня хотите? Какие-то детали из личной жизни? Но если вы будете относиться и дальше к моим словам с недоверием, то любое доказательство сможете спокойно опровергнуть, заявив, что все мои слова якобы почерпнуты из исторических документов, наверняка существующих с момента моей… э-э… гибели. Разве не так?
– Резонно, – соглашаюсь мгновенно, – материалов в открытом доступе сейчас предостаточно. А факты, которые историкам неизвестны, всё равно никак не проверить.
– Что же вы тогда от меня хотите?
– Давайте побеседуем о другом. Поясните две вещи. Первое – кто и как с вами договаривался о переселении в реальный мир, и второе – с какой целью это осуществлялось и кто с вами должен выйти здесь на контакт. А самое главное, как вы оказались в Оперном театре и для чего устроили там переполох.
Мужчина недоверчиво смотрит на меня и подозрительно бормочет:
– Странно, что вы задаёте такие вопросы. Уж вам-то, если вы тот, за кого себя выдаёте, всё должно быть известно не хуже меня.
– Но я должен убедиться…
– И вам такой информации будет достаточно, чтобы меня освободили из этого ужасного помещения, в котором ещё хуже, чем там, в загробном мире? Безоговорочно и без дополнительных проверок?
Ответить мне ему сейчас нечего, потому что обманывать человека, даже бывшего вора-рецидивиста, мне не хочется, но и у него, если говорить по существу, нет иного выхода, как только рассказать мне всё, что я прошу. Так или иначе, вся его история должна быть разложена по полочкам. И для СБУ, и для нас.
– Что ж, – вздыхает он, – извольте выслушать мою исповедь…
Мы сидим с Омельченко в небольшом кафе на тихой тенистой улочке. Я поглядываю в окно на непрекращающийся редкий дождь и прохожих, укрывающих лица от пронизывающего холодного ветра. Настроение почему-то паршивое, хотя особых причин для печали как будто нет.
Омельченко не торопит меня с рассказом, видимо, понимая, что мы с ним на одной стороне, и скрывать от него я ничего не стану. Он только помешивает ложечкой кофе в чашке и молчит.
– Собственно говоря, конкретики в нашей беседе с этим Павловым было немного, – начинаю свой рассказ, – да мне и важно было совсем другое – подтвердить свои подозрения. И я их, увы, подтвердил. В тело погибшего уголовника Павлова Евгения Максимовича действительно была переселена душа Петра Аркадьевича Столыпина. Это стало возможным, как вы уже знаете, благодаря скандальным экспериментам нашего израильского учёного профессора Гольдберга.
– Зачем это понадобилось настоящему Столыпину? – осторожно интересуется Омельченко. – Если всё сказанное им, конечно, правда, во что я до сих пор не очень-то верю.
– Как я понял из довольно сбивчивого рассказа вашего новоявленного «Столыпина», на постсоветском пространстве в последнее время вызревают силы, которые убеждены, что если бы в своё время реформатора Столыпина удалось уберечь от гибели, то и развитие Российской империи пошло по совершенно иному пути. Реформы, предложенные им, может, были бы доведены до конца, и не случилось бы тех глобальных потрясений, которые перевернули страну и привели к кровавым революциям.
– Но это же абсурд! – Омельченко даже трясёт головой от удивления. – Как можно повернуть историю вспять? Ведь за сто с лишним лет после гибели Столыпина произошли такие необратимые изменения… Только сумасшедший может надеяться на возврат к прежнему состоянию!
– А никакого возврата и не требуется. Появись, например, человек уровня Столыпина с его харизмой и авторитетом, глядишь, удалось бы внедрить в головы сегодняшних реформаторов его идеи с поправкой на современные реалии, и сегодняшнее развитие общества, возможно, пошло бы по иному пути.
– Но в это трудно поверить! Кто сегодня прислушается к мнению этого человека? Кто примет за чистую монету, что он тот самый Столыпин?!
– Естественно, – соглашаюсь незамедлительно. – Однако тут уже вступает в силу один странный фактор, влияющий на психику человека. Если постоянно прокручивать в голове одну и ту же идею, какой бы безумной она ни была, то рано или поздно придумаешь ей мощное обоснование, разыщешь в ней логику и положишь все силы на её осуществление. Но эта утопическая мысль в голове одного, пусть даже самого харизматичного человека ни к чему в итоге не приведёт. Совсем иная ситуация, когда она начинает распространяться и находить отклик в других головах. Единомышленники всегда отыщутся. Так оно, вероятно, и произошло бы, ведь вы же сами видите, в какой тупик мы себя загнали. Посмотрите на сегодняшнюю ситуацию в России и в той же самой вашей Украине. Да и в остальных странах, образовавшихся на осколках бывшего Союза, вряд ли лучше. Не мне, израильтянину, конечно, рассуждать об этом, тем не менее…
– Вы хотите сказать, – осторожно замечает Омельченко, – что сейчас появились какие-то до поры не афиширующие себя силы и, может быть, даже организации, которые вынашивают планы кардинального переустройства общества? И для этого им понадобилась реинкарнация Столыпина? Думаете, такая фантастическая ситуация может быть в реальности?
– Да. Хорошо, если в планах этой публики ненасильственные хозяйственные реформы, как предлагал Столыпин. Но вы-то сами верите в то, что какое-нибудь глобальное переустройство у нас может обойтись без кровопролития?
– Что это за организации? – встаёт в стойку Омельченко. – Он вам что-нибудь конкретное о них рассказывал?
– Он и сам практически ничего не знает. К его душе, находившейся уже более ста лет на том свете, профессором Гольдбергом был отправлен человек, передавший предложение вернуться в наш мир и продолжить свою плодотворную государственную деятельность. В качестве кого? Это не уточнялось, но расчёт был на то, что Пётр Аркадьевич не устоит против такого искушения. А имя его, сами знаете, до сих пор весьма популярно и авторитетно, как и идеи. И он не устоял.
Отпиваю глоток кофе и вопросительно гляжу на своего собеседника, но тот озадаченно чешет нос и не отвечает. Вероятно, он поначалу рассчитывал, что хулиганская выходка в Оперном театре окажется банальной уголовщиной, не приведшей, слава богу, к жертвам, а главный зачинщик просто псих, место которому в лечебном учреждении. Над этой ситуацией можно было бы при ином раскладе только посмеяться, но всё складывается куда сложней и тревожней.
– Что же он всё-таки делал в Оперном театре? И зачем туда вообще подался?
– Поначалу ему было просто интересно посмотреть, как воссоздадут известные события при съёмках исторического сериала. А потом настолько увлёкся творящимся действом, что не выдержал и вмешался. Как говорится, сдвиг по фазе от увиденного произошёл. Он и сам об этом уже сожалеет. Не было бы этого инцидента, мы бы о нём долгое время ничего не знали бы.
– Расскажите всё-таки немного о вашем загадочном профессоре Гольдберге, – просит Омельченко. – Он сейчас, наверное, притаился где-нибудь в подполье и скрывается от израильской полиции? Его же считают уже давно преступником международного масштаба?
– И тут всё не так просто, – вздыхаю невесело, – вы всё правильно оценили, но я уже рассказывал, что в истории с ним замешаны некоторые наши высокопоставленные руководители и представители разведки, так как он всегда кому-то бывает нужен, то есть при любом раскладе практически неприкасаем. Да, в своё время ему вкатали смехотворный тюремный срок, но он был освобождён, не отсидев даже половины. Где профессор сейчас и чем занимается, мы не знаем. Вернее, не знаем я и моё непосредственное начальство, но ведь мы настолько мелкие винтики во всех этих тайных механизмах, что нам никакой информации сверху никогда не спускают, а ставят только перед фактами. И то по необходимости, как, например, вот эта наша встреча с вами… Да и Гольдбергу нет смысла сегодня от кого-то скрываться, ведь никаких явных правонарушений за ним не числится, а старые грехи прощены…
– Он точно сейчас в Израиле? – не отстаёт от меня Омельченко. – Может быть, отсиживается в каком-нибудь секретном научном центре в Америке или ещё где-нибудь…
– Даже если бы это было так, и я знал что-то конкретное, разве имел бы право без ведома своего начальства сообщать кому-то? Поймите меня правильно, но мы с вами всё-таки представители правоохранительных органов разных государств. Пускай дружественных, но – разных… Однако я с вами вполне искренен – никакой информации о его точном местонахождении у нас пока нет. Хоть Израиль – страна и маленькая, но спрятаться у нас, поверьте, можно так, что вас ни одна ищейка не найдёт… Впрочем, если очень понадобится – найдём.
– Тогда, может быть, вы всё-таки расскажете о нём что-нибудь конкретное? Из того, конечно, что имеете право рассказывать. Вы же с ним знакомы лично?
– Знаком. Более того, участвовал в его первых экспериментах, но это вовсе не говорит о том, что обладаю какой-то особой информацией. Я же обыкновенный мент и мало что понимаю в технологиях глубокого гипноза, которыми пользуется Гольдберг. Хотя поначалу он из этого никаких секретов ни для кого не делал и время от времени публиковал свои новаторские статьи в специальных и медицинских журналах. Чем, собственно говоря, и снискал себе известность в научных и околонаучных кругах. Пока всё это находилось на стадии идей, никто из этого тайны не делал, но как только началось практическое использование перемещения во времени и пространстве, а потом и вовсе переселение душ, тут-то и понеслась непонятная возня вокруг его разработок. Статьи в журналах прекратились, то есть, как я подозреваю, на него вышли спецслужбы, которые засекретили работу, однако джинн из бутылки, как говорится, уже был выпущен. Если какое-то новшество грозит в перспективе хорошими барышами, то человечков, пытающихся этим воспользоваться, никаким спецслужбам не остановить. Вот и пошёл наш профессор Гольдберг вразнос. Где-то я его даже понимаю. Я и сам не бессребреник, но мне нужно совсем немного для полного счастья, а у него аппетиты совсем другие.
Омельченко вздыхает очередной раз за сегодняшний вечер и вытягивает из моей пачки сигарету:
– Что же нам теперь предпринимать? Понятия не имею, как прищучить этого вашего израильского монстра.
– А оно вам надо?
– Не знаю. Законов наших он тоже не нарушал. Но на основной вопрос мы так и не ответили: как поступать с Павловым-«Столыпиным»? Не оставлять же всё, как есть.
– Это начальство и без нас решит. Едва ли Гольдберг в ближайшее время появится в Украине, потому что здесь ему делать, думаю, нечего. Даже деньги за проделанную работу по воскрешению «Столыпина» он наверняка получит не здесь и не в России. Ему их доставят туда, куда попросит. А может, уже доставили… Но не этим нам нужно сейчас заморачиваться. Для начала его нужно найти. Поэтому заниматься им будем мы сами, так как у нас больше возможностей его зацепить как гражданина нашей страны. Но это произойдёт не раньше, чем моё начальство даст соответствующую отмашку. А ваш новоявленный Столыпин… Что я могу тут сказать? Я и сам не знаю…
– Действительно, пускай ваше и наше начальство решают. Моего совета тоже никто не спросит.
И снова мы разглядываем моросящий за окном дождь. Наконец, я вздыхаю:
– Наверное, вам этого Павлова-«Столыпина» лучше сейчас отпустить под каким-нибудь благовидным предлогом. Мол, ничего криминального в его поступках не было, все живы и здоровы, никто на съёмках не пострадал, а значит держать его в психушке нет никакого резона. Пускай считает, что сумел всех перехитрить, и топает на все четыре стороны. А вы за ним скрытно понаблюдайте. Если это настоящий Столыпин, то он наверняка не очень хорошо ориентируется в ситуации и пока не знает, куда ему податься. Тут-то его и должны подхватить люди, оплатившие Гольдбергу работу, и вот именно эти люди могут представлять для вас самый большой интерес. У них и деньги имеются, и влияние во властных структурах, и возможности проворачивать такие сложные дорогостоящие проекты. Ясное дело, что это не какая-то примитивная банда преступников, а люди с положением и, может быть, даже находящиеся у власти… Не слабо будет пободаться с ними?
Омельченко неуверенно пожимает плечами, но ничего не отвечает. Как бы там ни было, его понять можно. Если поступить так, как я предлагаю, то это уже совсем иной уровень, и заниматься «Столыпиным» будут, конечно же, совсем иные люди. Бедняге Омельченко оставят традиционно разгребать дела погибших на зоне уголовников и прочей шпаны. Как, впрочем, и мне в Израиле.
Допиваю свой кофе и раздавливаю в пепельнице окурок:
– Ну, в принципе, я своё дело здесь закончил, можно и домой отчаливать. Жаль, что ничем так и не помог. У вас ещё есть ко мне какие-то вопросы?
– Нет. Но вы не возражаете, если мы будем с вами иногда на связи? Если, конечно, понадобится консультация или помощь.
– Нет проблем. Мои координаты у вас есть…
5
Ещё в аэропорту Бен-Гурион, едва отыскав свою машину на автостоянке, набираю номер Штруделя.
– Как дела, Лёха, что нового? – интересуюсь бодренько.
– Ничего выдающегося, – докладывает мой приятель, – наши подопечные притаились, словно добропорядочные граждане, тем более, мы начали потихоньку заковывать в браслеты всех подряд: и новых розенталевских бойцов, и тех, кто остался от банды Тавризи. Начальство не на шутку разошлось и распорядилось паковать всех без разбору. Кто-то из наших попробовал заикнуться, мол, этим мы только расчищаем место для новых наркоторговцев, но его сразу закидали помидорами. Дескать, если придёт на рынок новый наркобарон, то и ему на хвост наступите. А за что вам ещё зарплату платят добропорядочные налогоплательщики?