– Потому-то мы и здесь, Пётр Аркадьевич. Я в курсе дел, мне обо всём рассказывал профессор Гольдберг. Вы же с ним знакомы?
Мужчина закладывает руки за спину и принимается неторопливо расхаживать из угла в угол. Потом останавливается в двух шагах от нас и тычет меня пальцем в грудь:
– У нас была договорённость с вашим посланником, а о профессоре Гольдберге я только наслышан, – он криво усмехается и прибавляет: – Этакий новоявленный Харон, который перевозит души на своей лодке через Лету туда и теперь уже обратно… Лично знать профессора Гольдберга не имел чести. Но разве это что-то меняет? Нам нужно поскорее выбраться из жуткого каземата, и я не понимаю, чего мы ещё ждём? У вас должны быть чёткие указания на этот счёт.
Омельченко всё время пытается что-то сказать, но я прошу его:
– Оставьте нас, пожалуйста, наедине. Нам нужно побеседовать, – а «Столыпину» поясняю: – Этот господин пока не в курсе наших дел, поэтому так и поступает.
Омельченко, не говоря ни слова, выходит из палаты, и я слышу, как в замке проворачивается ключ. Присаживаюсь на край кровати и лезу в карман за сигаретами.
– Курите? – интересуюсь у «Столыпина».
Он недоверчиво косится на пачку «Мальборо», протянутую ему, и спрашивает:
– А что это? Табак? Нет, не курю…
Всё выглядит так, словно он даже понятия не имеет, что такое сигареты. Если передо мной артист, то довольно искусный.
– Итак, давайте побеседуем, – закуриваю и гляжу на него в упор. – Вас зовут Петром Аркадьевичем Столыпиным. Верно?
– Да, – мужчина нервно мотает головой и снова принимается расхаживать из угла в угол. – Сколько ещё вам можно твердить? Или вы не тот, за кого себя выдаёте?
– Я себя ни за кого не выдаю… А как вы можете доказать… ну, что вы – именно вы?
– Ничего никому я доказывать не собираюсь! Мне было предложено вернуться в этот мир и поселиться в теле молодого человека по имени… – он слегка морщится, – Павлов Евгений Максимович. Замечу, что никакого отношения к настоящему Павлову не имею и не имел, и чем он занимался раньше, не знаю. Мне совершенно неинтересно разбираться в чужих проблемах…
Пока начало нашего разговора развивается нормально, значит, нужно продолжать в том же духе. Главное, не проколоться на какой-нибудь мелочи, чтобы он ничего не заподозрил, не замкнулся и не перестал со мной откровенничать.
– Вы, уважаемый Пётр Аркадьевич, должны понимать, что на карту поставлено многое, – продолжаю импровизировать дальше, – поэтому нам необходимо убедиться в том, что не произошло никакой ошибки, и в теле Павлова присутствуете именно вы.
– Каких вы доказательств от меня хотите? Какие-то детали из личной жизни? Но если вы будете относиться и дальше к моим словам с недоверием, то любое доказательство сможете спокойно опровергнуть, заявив, что все мои слова якобы почерпнуты из исторических документов, наверняка существующих с момента моей… э-э… гибели. Разве не так?
– Резонно, – соглашаюсь мгновенно, – материалов в открытом доступе сейчас предостаточно. А факты, которые историкам неизвестны, всё равно никак не проверить.
– Что же вы тогда от меня хотите?
– Давайте побеседуем о другом. Поясните две вещи. Первое – кто и как с вами договаривался о переселении в реальный мир, и второе – с какой целью это осуществлялось и кто с вами должен выйти здесь на контакт. А самое главное, как вы оказались в Оперном театре и для чего устроили там переполох.
Мужчина недоверчиво смотрит на меня и подозрительно бормочет:
– Странно, что вы задаёте такие вопросы. Уж вам-то, если вы тот, за кого себя выдаёте, всё должно быть известно не хуже меня.
– Но я должен убедиться…
– И вам такой информации будет достаточно, чтобы меня освободили из этого ужасного помещения, в котором ещё хуже, чем там, в загробном мире? Безоговорочно и без дополнительных проверок?
Ответить мне ему сейчас нечего, потому что обманывать человека, даже бывшего вора-рецидивиста, мне не хочется, но и у него, если говорить по существу, нет иного выхода, как только рассказать мне всё, что я прошу. Так или иначе, вся его история должна быть разложена по полочкам. И для СБУ, и для нас.
– Что ж, – вздыхает он, – извольте выслушать мою исповедь…
Мы сидим с Омельченко в небольшом кафе на тихой тенистой улочке. Я поглядываю в окно на непрекращающийся редкий дождь и прохожих, укрывающих лица от пронизывающего холодного ветра. Настроение почему-то паршивое, хотя особых причин для печали как будто нет.
Омельченко не торопит меня с рассказом, видимо, понимая, что мы с ним на одной стороне, и скрывать от него я ничего не стану. Он только помешивает ложечкой кофе в чашке и молчит.
– Собственно говоря, конкретики в нашей беседе с этим Павловым было немного, – начинаю свой рассказ, – да мне и важно было совсем другое – подтвердить свои подозрения. И я их, увы, подтвердил. В тело погибшего уголовника Павлова Евгения Максимовича действительно была переселена душа Петра Аркадьевича Столыпина. Это стало возможным, как вы уже знаете, благодаря скандальным экспериментам нашего израильского учёного профессора Гольдберга.
– Зачем это понадобилось настоящему Столыпину? – осторожно интересуется Омельченко. – Если всё сказанное им, конечно, правда, во что я до сих пор не очень-то верю.
– Как я понял из довольно сбивчивого рассказа вашего новоявленного «Столыпина», на постсоветском пространстве в последнее время вызревают силы, которые убеждены, что если бы в своё время реформатора Столыпина удалось уберечь от гибели, то и развитие Российской империи пошло по совершенно иному пути. Реформы, предложенные им, может, были бы доведены до конца, и не случилось бы тех глобальных потрясений, которые перевернули страну и привели к кровавым революциям.
– Но это же абсурд! – Омельченко даже трясёт головой от удивления. – Как можно повернуть историю вспять? Ведь за сто с лишним лет после гибели Столыпина произошли такие необратимые изменения… Только сумасшедший может надеяться на возврат к прежнему состоянию!
– А никакого возврата и не требуется. Появись, например, человек уровня Столыпина с его харизмой и авторитетом, глядишь, удалось бы внедрить в головы сегодняшних реформаторов его идеи с поправкой на современные реалии, и сегодняшнее развитие общества, возможно, пошло бы по иному пути.
– Но в это трудно поверить! Кто сегодня прислушается к мнению этого человека? Кто примет за чистую монету, что он тот самый Столыпин?!
– Естественно, – соглашаюсь незамедлительно. – Однако тут уже вступает в силу один странный фактор, влияющий на психику человека. Если постоянно прокручивать в голове одну и ту же идею, какой бы безумной она ни была, то рано или поздно придумаешь ей мощное обоснование, разыщешь в ней логику и положишь все силы на её осуществление. Но эта утопическая мысль в голове одного, пусть даже самого харизматичного человека ни к чему в итоге не приведёт. Совсем иная ситуация, когда она начинает распространяться и находить отклик в других головах. Единомышленники всегда отыщутся. Так оно, вероятно, и произошло бы, ведь вы же сами видите, в какой тупик мы себя загнали. Посмотрите на сегодняшнюю ситуацию в России и в той же самой вашей Украине. Да и в остальных странах, образовавшихся на осколках бывшего Союза, вряд ли лучше. Не мне, израильтянину, конечно, рассуждать об этом, тем не менее…
– Вы хотите сказать, – осторожно замечает Омельченко, – что сейчас появились какие-то до поры не афиширующие себя силы и, может быть, даже организации, которые вынашивают планы кардинального переустройства общества? И для этого им понадобилась реинкарнация Столыпина? Думаете, такая фантастическая ситуация может быть в реальности?
– Да. Хорошо, если в планах этой публики ненасильственные хозяйственные реформы, как предлагал Столыпин. Но вы-то сами верите в то, что какое-нибудь глобальное переустройство у нас может обойтись без кровопролития?
– Что это за организации? – встаёт в стойку Омельченко. – Он вам что-нибудь конкретное о них рассказывал?
– Он и сам практически ничего не знает. К его душе, находившейся уже более ста лет на том свете, профессором Гольдбергом был отправлен человек, передавший предложение вернуться в наш мир и продолжить свою плодотворную государственную деятельность. В качестве кого? Это не уточнялось, но расчёт был на то, что Пётр Аркадьевич не устоит против такого искушения. А имя его, сами знаете, до сих пор весьма популярно и авторитетно, как и идеи. И он не устоял.
Отпиваю глоток кофе и вопросительно гляжу на своего собеседника, но тот озадаченно чешет нос и не отвечает. Вероятно, он поначалу рассчитывал, что хулиганская выходка в Оперном театре окажется банальной уголовщиной, не приведшей, слава богу, к жертвам, а главный зачинщик просто псих, место которому в лечебном учреждении. Над этой ситуацией можно было бы при ином раскладе только посмеяться, но всё складывается куда сложней и тревожней.
– Что же он всё-таки делал в Оперном театре? И зачем туда вообще подался?
– Поначалу ему было просто интересно посмотреть, как воссоздадут известные события при съёмках исторического сериала. А потом настолько увлёкся творящимся действом, что не выдержал и вмешался. Как говорится, сдвиг по фазе от увиденного произошёл. Он и сам об этом уже сожалеет. Не было бы этого инцидента, мы бы о нём долгое время ничего не знали бы.
– Расскажите всё-таки немного о вашем загадочном профессоре Гольдберге, – просит Омельченко. – Он сейчас, наверное, притаился где-нибудь в подполье и скрывается от израильской полиции? Его же считают уже давно преступником международного масштаба?
– И тут всё не так просто, – вздыхаю невесело, – вы всё правильно оценили, но я уже рассказывал, что в истории с ним замешаны некоторые наши высокопоставленные руководители и представители разведки, так как он всегда кому-то бывает нужен, то есть при любом раскладе практически неприкасаем. Да, в своё время ему вкатали смехотворный тюремный срок, но он был освобождён, не отсидев даже половины. Где профессор сейчас и чем занимается, мы не знаем. Вернее, не знаем я и моё непосредственное начальство, но ведь мы настолько мелкие винтики во всех этих тайных механизмах, что нам никакой информации сверху никогда не спускают, а ставят только перед фактами. И то по необходимости, как, например, вот эта наша встреча с вами… Да и Гольдбергу нет смысла сегодня от кого-то скрываться, ведь никаких явных правонарушений за ним не числится, а старые грехи прощены…
– Он точно сейчас в Израиле? – не отстаёт от меня Омельченко. – Может быть, отсиживается в каком-нибудь секретном научном центре в Америке или ещё где-нибудь…
– Даже если бы это было так, и я знал что-то конкретное, разве имел бы право без ведома своего начальства сообщать кому-то? Поймите меня правильно, но мы с вами всё-таки представители правоохранительных органов разных государств. Пускай дружественных, но – разных… Однако я с вами вполне искренен – никакой информации о его точном местонахождении у нас пока нет. Хоть Израиль – страна и маленькая, но спрятаться у нас, поверьте, можно так, что вас ни одна ищейка не найдёт… Впрочем, если очень понадобится – найдём.
– Тогда, может быть, вы всё-таки расскажете о нём что-нибудь конкретное? Из того, конечно, что имеете право рассказывать. Вы же с ним знакомы лично?
– Знаком. Более того, участвовал в его первых экспериментах, но это вовсе не говорит о том, что обладаю какой-то особой информацией. Я же обыкновенный мент и мало что понимаю в технологиях глубокого гипноза, которыми пользуется Гольдберг. Хотя поначалу он из этого никаких секретов ни для кого не делал и время от времени публиковал свои новаторские статьи в специальных и медицинских журналах. Чем, собственно говоря, и снискал себе известность в научных и околонаучных кругах. Пока всё это находилось на стадии идей, никто из этого тайны не делал, но как только началось практическое использование перемещения во времени и пространстве, а потом и вовсе переселение душ, тут-то и понеслась непонятная возня вокруг его разработок. Статьи в журналах прекратились, то есть, как я подозреваю, на него вышли спецслужбы, которые засекретили работу, однако джинн из бутылки, как говорится, уже был выпущен. Если какое-то новшество грозит в перспективе хорошими барышами, то человечков, пытающихся этим воспользоваться, никаким спецслужбам не остановить. Вот и пошёл наш профессор Гольдберг вразнос. Где-то я его даже понимаю. Я и сам не бессребреник, но мне нужно совсем немного для полного счастья, а у него аппетиты совсем другие.
Омельченко вздыхает очередной раз за сегодняшний вечер и вытягивает из моей пачки сигарету:
– Что же нам теперь предпринимать? Понятия не имею, как прищучить этого вашего израильского монстра.
