Волчья ягода

1. Кислое

Девчушка копалась в огороде, напевала тоненько себе под нос про милого, лесок и ягодки. Стук копыт заставил ее оторваться от возни в огороде. Разглядев гостей, Нюта Ветер вскочила с колен и принялась правой рукой отряхивать подол, заляпанный глиной, а в левой зажала пучок черной круглобокой редьки. Всадник остановился возле ворот, спрыгнул с лошади, громко гикнул. Кобыла заржала и потянула морду навстречу Нюте.

– Белка, красавица моя, шелкогривая моя, – гладила девчушка смышленую морду.

Умные глаза, бархатный нос, рыжая грива и причудливый окрас яблоками – все вызывало у Нюты восторг.

– А мне сказать доброе слово, меня похвалить? Я что, не красавец? А если так? – подбоченился мужик. – А, голуба?

– Ты, – Нюта подняла задумчивый взгляд на гостя – бритого мужика в синем кафтане, – не Белка шелкогривая, на красавицу не походишь. Зато ты хороший, добрый.

– Здравствуй, Аксинья. Слышишь, что дочка твоя говорит? – Он спрыгнул на землю, потрепал Белку по крутой шее.

– Ты еще не то услышишь от Сусанны. Разговорчивая она у меня, точно сорока.

– Не в мать, – фыркнул гость.

– Слова часто лишними бывают, Голуба.

– А в молчании можно со скуки помереть. Я завсегда шутку да словцо острое люблю. Да, Нютка?

– Можно я Белку вычешу? И гриву заплету! – Нютка бежала уже с гребешком к любимице.

– И напоишь лошадь, и вычешешь, и песни ей споешь. Только редьки не давай, а то до дома не доберусь – помру от вони.

Нютка недоверчиво глянула на гостя.

– Да, голуба, дело житейское, и у Белки брюхо пучит. – Он хрустнул пальцами прямо перед Нюткиным лицом. – На сеструху мою ты похожа. Помню, страсть любила на шее моей висеть, сладости любила. А сеструха та… Эх, Нютка-утка!

– Не утка я, – надулась девчушка.

– Разве не похожа? Глянь. Кря-кря-кря, – гость не только изобразил крик речной птицы, но еще и пошел вразвалку, кривя ноги.

Нюта прыснула и уткнулась в яблочный бок лошади.

– Аксинья, пошли в избу, поговорить надо. – Гость отстегнул от седла увесистую суму и, не дожидаясь приглашения, первым поднялся на крыльцо.

– Вижу, доски поменяла, те скрипели всякий раз. – Каблуки новых сапог громко стучали по свежему дереву. – Кого из еловских просила?

– Голуба, все ты приметишь.

– Служба такая, все выведывать да примечать.

– Что сказать хотел?

Голуба перекрестился, сел за стол, по-хозяйски налил кваса из запотевшего кувшина, осушил две кружки, крякнул, вытер лицо рукавом. Оглядел избу от закопченного потолка до пола, крытого свежим сеном.

– И поставец новый сообразила…

– Голуба! Говори.

Гость скоро уехал. На прощание покрякал, вновь, к вящему восторгу Нюты, прошелся разлапистой походкой утиного племени от крыльца до калитки, вскочил на Белку, помахал на прощание и пустился вскачь по узкой дорожке, вилявшей меж золотых берез и багряных осин. За последние два года еловчане и жители окрестных деревень утоптали тропу до знахаркиного дома.

Голуба – Аксинья не знала его христианского имени – появился в ее избе впервые в 1613 году, в разгар Великого поста. Балагур и насмешник, он дразнил Нюту, раздражал и развлекал своими байками Аксинью, но, самое важное, каждый раз привозил снедь – зерно, муку, солонину, топленое масло, соль. Голуба шутил, рассказывал о загадочных обитателях Сибири, иногда разрешал Нюте посидеть на покатой спине Белки, скорбел по бородатому другу, погибшему в схватке с инородцами. До сегодняшнего дня не открывал он самого важного – почему помогает Аксинье и ее дочери. Впрочем, она и сама знала ответ.

– Господи, помилу-у-уй, – протянул отец Сергий и вознес над головой крест.

Еловчане замерли. Лукерья, Фекла и Таська расчувствовались так, что слезы умиления выступили на глазах. Прасковья цокнула языком и испуганно озиралась – не услышал ли кто, но неуместный звук растворился в низком, гудящем «Господи, помилуй».

Батюшка из соседней деревушки не меньше еловчан ощущал торжественность первой службы в новом храме. Двунадесятый праздник Воздвижения Креста[29] отец Сергий славил в двух церквях: ночную службу – в старой, потемневшей от времени и мыслей Александровской, утреню – в светлой, благолепной Еловской церкви.

Отец Сергий трижды воздвигал крест, и яхонтовое[30] облачение в пляшущих отблесках свечей словно соткано было из тысяч лепестков сон-травы[31]. Золотые нити вышивки на ризе[32] казались Аксинье сердцевиной чудесного цветка, что насылал счастливый сон и отпугивал нечисть.

После омытия креста благовонной водой каждый прикладывался к реликвии, а знахарка, как и все, шепча «Господи, помилуй», представляла крест на поляне из первоцветов. Тесная, источавшая запах ладана и немытых тел, церковь застилала небо, лишала возможности созерцать наилучшее творение Божье – землю, воду, тварей лесных.

Отец Сергий вернул крест на святой престол и начал литургию:

– Ты, Богородица, – таинственный рай, – закашлялся, нарушив благообразие момента. Аксинья невпопад подумала, что после службы батюшка отправит кого-нибудь к ней за настоем от грудной немочи.

Георгий Заяц стоял перед ней, плотной своей фигурой закрывая престол. Плечи его были широко расправлены, шея пряма, ноги стояли словно столпы, без намека на неуверенность. Он источал высшую степень довольства.

Никто, кроме Аксиньи, не ведал глубины его отчаяния, раскаяния в сотворенном злодействе. Нет, ни воевода, ни губной староста при самом дотошном рассмотрении дела о смерти Ульяны Федотовой не нашли бы вины Георгия, заботливого мужа. Лишь сам он знал, что не простил изменницу, что молился о ниспослании суда Божьего и ускорил его, не починив лестницу в подпол.

Георгий Заяц молился о прощении и дал клятву перед Господом и еловчанами возвести храм. С лета 1613 года страна оправлялась от Смуты, как оленье стадо после нападения острозубых зверей, нескоро, мучительно. И Еловая, полуголодная, потрепанная, изнуренная, строила церковь.

Мужики возили просушенные стволы, расчищали пригорок, рубили ивы, выжигали корни. Яков, хитроумный плотник и бондарь, указывал мужикам, как срубить домину, чтобы вышла она ладной и простояла долго, на зависть александровским. Яков же вырезал затейливый крест, престол, алтарь и отдал свою лучшую икону с серебряным окладом. К весне на взгорке, в самом конце единственной еловской улицы, возле двора старой Галины, вырос невысокий сруб с угловатым куполом в навершии.

Деревушка, без малого сто лет назад основанная Николкой Петухом, крестьянином, обрела сокровенную сердцевину, сосредоточие кровотоков и незамутненного восторга.

Церковь вышла светлой, просторной, устремленной ввысь, с резными зверями и причудливыми завитушками над вратами. Георгий не решился перечить старосте и указывать на непотребный вид зубастой птицы, что обнимала крыльями всякого вошедшего в храм. Перед Пасхой отец Сергий освящал церковь и долго славил мастерство еловчан. Птица обрела благословение духовного лица, но порой являлась Георгию Зайцу во снах и пела ядовитые песни. Она напоминала – будто мог он забыть – об Ульяне и Аглае, о Марфе, о дочери, что умерла некрещеной, о чужом сыне Антоне и его жене Таисии. И в каждой из этих песен птица клекотом рассказывала о грешных делах и помыслах Георгия.

Сейчас, в разгар службы, Заяц забыл о злонравной птице и славил Крест Господень, и свой храм, и выполнение обета, и освобождение от прегрешений. Ведь должен быть у Отца милостивый взгляд на раба своего, что истово возводил дом божий и каждого вовлек в благословенное дело.

После литургии еловчане высыпали на улицу, но не расходились. Яков, не гнушаясь святым праздником, выговаривал Прасковье и Никашке за неуплату податей, стыдил, грозил наказанием. Прасковья виновато улыбалась, заглядывала в лицо старосте. Георгий Заяц и Семен обсуждали добрый урожай, кричали на всю округу: тугоухость Семена стала привычным делом. Таська прижимала крепко к себе сына, крутила головой.

– Аксинья, Тошку не видала моего?

– Они с Глебкой где-то здесь стояли, потешались над чем-то.

– Погляди за сынком моим, я водицы святой попросить хочу.

Аксинья взяла за руку Таисиного первенца. Темноглазый, с высоким лбом и родинкой на щеке, он охотно ей улыбался, твердил «баба», пытался вырваться и побегать по землице крепкими ножками.

Аксинья приняла его зимой 1613 года: Таисия родила быстро, будто в нужник сходила. Знахарка вглядывалась в мальчонку, искала знакомые черты, надеясь на голос крови. Вдруг Матвейка согрешил с Таськой в ту шалую ночь на Ивана Купалу? Оба парня не вспомнили подробности хмельных дел, и отвечать за срамоту пришлось Тошке. Кровь Аксиньина молчала, а темные глаза и смоляные волосы в их краю встречались чуть не в каждом роду – наследие татар или северных народцев.

– Хорош сынок. Крепкий да выносливый, и нрав у него мягкий, улыбчивый, в мать свою пошел.

Таисия подхватила на руки первенца, зарделась от похвалы, будто девка на выданье.

– Двухлетка, а смотри, какой уже вырос! Только говорить не сподобится, да ничего, наговорится еще, за всю жизнь-то. Ох, не налюбуюсь на него.

– А дочка твоя где?

– Дома спит, заинька, угомонилась после крикливой ночи.

Таисия детей рожала исправно: после Гаврюшки на белый свет народилась Фелицата, Филька, Филенька по-простому. Аксиньина помощь Таисии и не понадобилась. Больно широки были бедра у Тошкиной жены, здорова порода, легок нрав. Такие бабы выживают в любой грязи и слякоти, среди войны и срама, перебарывают непогоду и болезни, плодятся и любятся, несут тяготы земные и улыбаются всем бедам вопреки.

– Береги каганек своих, Таисия. Зря Тошка поносит тебя, – Аксинья осеклась.

– С таким мужем, как он, и мед горьким покажется, – пожаловалась Таська и быстро пошла к дому, одной рукой прижимая к себе сына, другой – кувшин со святой водой.

Георгий Заяц на полуслове оборвал разговор с мужиками и пошел вслед за невесткой. Он что-то выговаривал ей, гладил по округлому плечу, забрал кувшин, словно заботливый отец.

– Что Таська говорила тебе? Жаловалась опять на жизнь свою трудную? – Прасковья подошла к Аксинье так близко, что та ощутила запах лука и гнилых зубов.

– Сынком хвасталась.

– Незнамо от кого рожают, потом хвастают. Вот молодухи нынче пошли. Да?

– Не лезь в чужие дела, Прасковья.

После Никашкиной пакости Аксинья не смогла вернуть прежний тон в обращении с Прасковьей. Та пыталась окунуться в былую дружбу, звала на пироги, наведывалась в гости к знахарке вместе с сыном Павкой. Ничего, кроме скупых слов, Аксинья отныне предложить ей не могла.

– Капуста!

– Кто капусту ест, пуд[33] за один присест?

– Нюта!

Богатый урожай зеленощекой барыни заполнил клетушку. Несколько дней Аксинья добрым ножом, еще Гришиной работы, рубила холодные кочаны, и от их съедобного духа предстоящая зима не казалась страшной.

На столе высились горы белых, хрустких капустных ломтей, Аксинья и Нюта резали, вгрызались в ядреные кочаны, поминали Сергея Радонежского, которого в народе кликали Сергеем Капустником[34]. Перекрестив рот, Нюта закидывала в рот хрусткие ломти, и скоро белые клочки оказались повсюду – в растрепанных косах, за шиворотом, на полу.

– Мамушка, пирогов с капустой хочу, – дочь ластилась к Аксинье.

Тощая, почти прозрачная девчушка, к досаде материнской, не добрела на обильной еде. Пироги, каши, наваристые похлебки она уминала с завидным азартом, чавкала, хвалила, просила добавки, щурилась, словно сытая кошка… А ребра и ключицы торчали, словно на рыбьем огрызке.

Аксинья и не вспоминала, что пошла Нютка от поджарого корня Василия и Анны Вороновых, которые обросли мясом к тому возрасту, когда старшие дети под столом не помещались. Сама Оксюша такой же ветрогонкой носилась по отцовой избе, и мать ее шутливо бранила: «Мослы одни, прости Господи!»

– Нюта, пирогов настряпаем да Таисию с детьми позовем.

– Зайчонок следом за мной ходить будет и канючить: поиграй да поиграй.

– Нюта! Не обижай мальчонку малого. Давно ли ты сама за Нюркой Зайцевой бегала, прохода девке не давала?

– И вовсе я не бегала за ней! Не по нраву мне Рыжая Нюрка, вредная, колючая. А Гошка маленький, с ним скучно.

– А с кем весело?

– Ни с кем.

– Спрашиваю – отвечай.

– С Павкой, Зойкой… – Нож замелькал в Нютиных пальцах.

– Осторожней, нож суетливых не любит.

– Я крупно нарезала. Смотри, какие куски, мельче надобно.

– Илюха Петух, с ним весело да ладно дни проводить. Договаривай, дочь! Думаешь, от матери скрыть правду сможешь? Я все про тебя знаю – носом учую, сердцем высмотрю.

Нюта поперхнулась, закашлялась так, что выступили слезы. Аксинья больше дочь не спрашивала, помнила, что силой своего не добьешься.

Узкие Нютины ступни резво переминались в березовой кадушке. Она прыгала, задрав подол, на капустных листьях, с криком «Ух!». Щенок, решивший, что девчушка играет с ним, бегал вокруг кадушки, подскакивал вместе с Нюткой, звонко лаял, прославляя добрый урожай.

Аксинья, глядя на дочь, ощущала снежное поскрипывание под ногами и соль, которая кусала потрескавшиеся за лето пятки. Давно ли сама она выплясывала в кадушке с капустой и дразнила брата Федю.

Довольна Нютка забавой, что идет на пользу хозяйству, топчет капусту и поет:

Просоленная, сдобренная перцем и морковной стружкой, капуста забродит, сквасится, из пресноты появится сочная кислинка, как из будней праздник. Кислое для пермяка, как говорила дочери Анна Воронова, – самая сласть.

До Покрова[35] оставалось три дня. Морозец остудил Усолку, грязные дороги застыли колдобинами на радость лешим и моховикам, что прятались за кустами, ухали, пугали прохожих.

Черныш чуял их лесные игрища, не знал покоя, скулил, крутился под ногами. Аксинья с утра затеяла стряпню, и безобразник уже получил оплеуху, когда чуть не опрокинул миску с опарой. Тесто подоспело и лезло, и пузырилось, и тосковало о печи.

– Иди, Черныш, во двор, нет от тебя покоя.

Аксинья вытолкнула животину из избы. Пес скулил, скреб дверь, жаловался на холод и пугающие звуки.

– Разбаловала тебя Нютка. Сиди во дворе, охраняй избу, обормот.

Руки месили тесто, резали капусту и репу, раскатывали ладные кругляши, защипывали края, садили пироги на противень. Аксинья привыкла к старой избушке, скрипевшей по ночам, к печи, что ворчала и ругалась на новую хозяйку, к тесной клети, к крохотному оконцу, к жизни среди леса. Она находила теперь в новом жилище особую радость: ни докучливых соседок, ни частых гостей, ни криков, ни сплетен. Уединение и одиночество оказались близки ее натуре.

Шумная, словоохотливая Нюта окрашивала каждый день в лазурные тона медуницы и василька, возвращала мать в детство, веселила, огорчала, смеялась, плакала. Тревога и забота о ней пронизывала жизнь Аксиньи восемь долгих-коротких лет. Связь их оставалась нерушимой, как в тот самый день, когда на руках матери оказалось чудо с синими глазищами.

И дочери не откроешь все, что сотворено в прошлом, что коверкает настоящее и отзовется в будущем. В глазах Сусанны она Матерь, существо без грехов и ошибок, словно гончарный круг, на котором вылеплен ладный кувшин. И сколь бы мир ни пытался показать дочери ее настоящую, Нюта отвергала истину, бесхитростная и верная в своем упорстве.

Еловчан, кумушек, разносивших сплетни о ведьме и прелюбодейке, Нюта объявляла обманщиками. Их слова – чашей, где вместо молока – болотная вода. Аксинья соглашалась и множила разрыв между событиями прошлого и тем, что знала дочь о матери и самой себе.

Полчаса уже Аксинья терла стол, счищала белесые разводы муки в миску. Спохватилась, хмыкнула, бросила тряпку. Меньше раздумий – больше толка. Черныш перебил круговерть мыслей – пронзительно лаял, захлебывался, звал хозяйку.

Голуба, гости из Еловой, звери и лесная нечисть обычно не вводили его в неистовство. Аксинья потянулась за душегреей. Если пес пустобрешет, не получит лакомый кусок пирога.

Тяжелые шаги.

Дверь привычно скрипнула.

Аксинья отдернула руку от телогреи, обратила взгляд на гостя.

Пришел, окаянный, забытый.

Пришел, чтобы вывернуть наизнанку ее жизнь.

2. Обрубок

Рыжий петух с наполовину выдранным хвостом суетливо бегал по двору. В его возмущенном голосе Нюта расслышала: «Кому? Кому?» Мать назвала бы ее сказочницей и заняла делом: прополкой, мытьем посуды или бесконечной трепкой льна.

Петух наконец нашел своего обидчика – тощего грязного щенка, спрятавшегося в конуре – и налетел на него, колотя клювом по морде, костлявой спине.

– Разыгрались тут! – Таисия, крупная, улыбчивая, пнула петуха, тот возмущенно заорал, отбежал от хозяйки подальше, под защиту сарая. Таисия взялась за щенка, схватила его за шкирку и подняла над землей. Виновник ныл, прикидываясь олухом. – Нютка, что одна здесь торчишь? Сейчас Гошку позову.

Женщина взяла Нюту за руку. Ее ладонь оказалась влажной, отвратно-липкой, но девчушка стерпела.

– Зайчонок, за стол! – зычный голос Таисии разнесся по двору.

Откуда-то сверху донеслось:

– Мамошка, – забавная рожица Гошки высунулась из окна на самом верху сенника.

– Опять туда забрался! Отец запретил лазить, забыл? Слезай, зайчик, да побыстрее.

Гошка Зайчонок ловко спрыгнул на забор, Таисия подхватила его, словно малое дитя, на руки. Он растянул изувеченные губы, и Таисия расплылась в ответной улыбке. Большие серые, опушенные длинными ресницами глаза вводили баб и девок в состояние беззаветного восторга, и озорник всегда добивался своего.

Хозяйка усадила детей за стол. Гошка разломил немытыми руками краюху хлеба, полез в миску со сметаной, вымазался ей до самых бровей. Нюта наблюдала за ним и сдерживала смех, как всегда, дивясь чуднóму порядку. Ни молитвы перед едой, ни чистоты, ни серьезного отношения к пище.

Дочка подняла крик, и Таисия засуетилась вокруг люльки. Гошка кинул в Нюту обглоданную куриную кость. Нюта подняла ее и засунула ему за шиворот. Завязалась потасовка. Гаврюшка глядел на старших и возмущенно сопел: его, мелкого, в игру не брали.

Антон, Таисин муж, зашел в избу, и его тяжелый взгляд не обещал ничего хорошего.

– Брысь отсюда, – кивнул он детям, и Нютка с Гошкой выскочили во двор, прихватив недоеденные ломти хлеба. – Таська, опять непотребство устроила!

Гаврюшка потащился вслед за старшими, на ходу поднял куриную кость, стряхнул былинку и засунул в рот.

– Тошенька, я дочку успокаиваю.

– Она, как и ты, не замолкает – пустобрехая порода.

Нюта и Гошка играли на крыльце, изображая лису и зайца. Лиса-Нюта пришла в гости к Зайцу-Гошке, и тот принимал ее, как добрый хозяин: усадил за стол – на верхнюю ступеньку, потчевал яствами – сморщенными ягодами рябины и листьями. Гаврюшку прогнали подальше, чтобы не мешал, он ковырял в грязи длинной палкой.

– Гаврюша подрастет чуток – и подмогой тебе станет, – Таисия уговаривала мужа, и дети вытянули шеи, прислушивались. – Твой отросток.

– Ты считаешь меня дураком лопоухим? Мой отросток! Рот твой лживый, сама ты…

– Тоша, не кричи. Я хочу, чтобы мы жили хорошо.

– А я хочу, чтобы ступенька в подполе подломилась, – он выскочил на крыльцо, сбил с ног младшего брата и побежал, не разбирая дороги – за деревню, туда, где можно кричать так, чтобы устыдились своего тихого голоса утки и дикие гуси.

Гошка понял что-то в запутанных словах ссоры, крикнул «Айда к реке», спрыгнул с крыльца, да поскользнулся и приложился головой о деревянный настил.

На затылке багровой ягодой вспухла шишка. Мальчишка не канючил и силился улыбнуться Нюте, морщясь от боли. Гаврюшка заревел, точно ударился он, а не дядька.

– Тетка Таисия, Гошка голову зашиб! – Нютка зашла в избу. – Он случайно упал… не виноват совсем.

– А? – Женщина сидела у люльки, качала уснувшую дочь, а лицо ее застыло, словно лягушка, вмерзшая в лед.

Нютка остановилась. Ей показалось, что она подсмотрела что-то лишнее.

– Тетка Таисия, Гошка упал!

– Веди его в избу. – Женщина встала тяжело, будто разговор с мужем украл ее веселье, потушил смех, как холодная вода огонь.

Гошка лежал на лавке с мокрой тряпицей на голове. Боль ушла, и он показывал Нюте язык, дразнил по своему обыкновению. А девчушка не смотрела на баловника: качала зыбку, напевала «баю-бай», пережевывала хлеб и засовывала младенцу в рот, лишь он начинал хныкать.

В избе Федотовых ругались, мирились, кричали, плакали. Скука не гостила в этом доме никогда.

Он зашел в избу без всяких слов. Без приветствия. Без объяснения.

Зашел, согнув шею, низкий потолок упирался в макушку. Стащил дурацкий колпак с меховым навершием. Сел на лавку, вытянул длинные ноги, потянулся, точно сытый кот.

Не мигая уставился на Аксинью.

Минуты текли, а молчание висело над ними, словно коршун над испуганными воробушками. Нет, воробушек здесь был один – Аксинья. Она сжала трясущиеся руки, закусила губу. Ничего спрашивать не будет.

Он втянул воздух слишком громко, нагло, так что Аксинья услышала и разъярилась еще больше.

– Пироги готовы. Гость голоден. – Облизал ярко-красные губы и пошевелил до блеска начищенными носками сапог. – Что не накрываешь, хозяйка?

– Зачем пришел? – Аксинья выплюнула ему в лицо вопрос.

– С голодным мужиком разговаривать – как медведя-шатуна дразнить. Ты накорми сначала, а потом трынди.