Форт Рэйвен

Глава 1

Коридор, в конце которого находился кабинет начальника отдела особо тяжких и государственных преступлений, отличался от прочих таких же тем, что по нему мало кто ходил обычным шагом и с гордо поднятой головой, как это обыкновенно происходило в остальных частях здания. Напротив, глядя со стороны, у случайного наблюдателя непременно возникало странное ощущение, от которого вдобавок было непросто отделаться. Ему – наблюдателю – казалось, что всякий сотрудник отдела, волею судьбы попавший в этот коридор, тотчас же терял способность ходить, как все нормальные люди. Буквально каждый, кого можно было бы тут увидеть, отнюдь не шел, не ступал и уж тем более – не прохаживался, разделяя с доисторическими предками радость прямохождения. Напротив, все, на кого только падал взор, словно бы куда-то подкрадывались, боясь даже банально скрипнуть половицей, не говоря уж о том, чтобы издать иной шум, уронив, скажем, на пол папку или портфель.

Но, что, правда, то – правда, слух у начальника отдела был острее, чем у медведя, и потому даже звук обычных шагов почему-то порой приводил его в ярость: «Ну, чего вы там вышагиваете как на плацу? Заняться что ли нечем?!» После чего он запросто мог сорваться со своего кресла в коридор и затащить нарушителя тишины к себе в берлогу. Там, непрерывно шипя и изрыгая проклятия, он огорошивал свою «добычу», вручив какое-нибудь совершенно головоломное или безнадежное дело, будто бы специально приготовленное для пойманного нарушителя. «Получить висельника на Рождество», – так подобная неприятность называлась среди сотрудников.

Зигмунд Чисслер подметил эту особенность начальственного коридора давно, несколько лет назад, как только поступил на службу в Бюро простым малозаметным инспектором. Идя же по коридорному ковру этим утром – начальник потребовал явиться к нему немедленно – Зигмунд не без иронии отметил про себя, что сам того не желая, тоже почему-то движется несколько медленнее обычного, и при этом почему-то слегка согнувшись, словно бы какой-нибудь деревенский свинокрад, выискивающий поживу. Впрочем, его подспудное опасение как раз можно было понять: к начальнику «на пряники» его еще не звали ни разу, а тут такое… Страшно вспомнить… Как бы вообще со службы не вылететь без выходного пособия, да еще и с волчьим билетом в зубах…

В общем, вчера в каком-то пабе они праздновали выход на пенсию старшего инспектора по кличке Джек-Пот. Все было просто великолепно, но вот только последняя литровая бутылка «J&B»1 была уже, пожалуй, лишней.

Закончили они далеко за полночь, когда почти все заведения такого рода в округе уже были либо закрыты, либо находились в процессе энергичного лязганья массивными засовами и стальными жалюзи. Это было то самое время, когда бесцеремонные вышибалы поднимают подмышки особо пьяных и выставляют их за дверь, нисколько не заботясь об их дальнейшей судьбе. Именно в такое время, под церемонные улыбки хозяина заведения и искренние приглашения прийти как-нибудь еще, они и вывалились всей компанией в бархатную звездную ночь. Держась один за другого, неудержимо икая и чертыхаясь, они медленно дефилировали вниз по улице. Почти все, кто еще мог связно говорить, настойчиво уверяли друг друга, что лучше парня, чем Джек-Пот на свете нет и быть не может! Джек-Пот не возражал, он только поминутно всхрапывал, словно конь, учуявший кого-то во тьме, и, оглядываясь невидящим мутным взором по сторонам, вдруг начинал неистово орать что-то вроде: «..бл.. ща.. по рылам дам! …Смирно стоять, кому сказал! Руки за голову, вашу мать…» после чего его голова, снова обессилев, падала на грудь. Волочили его, залезши под могучие плечи, два сержанта. Они были самые молодые и самые трезвые, – относительно, конечно, – и им было поручено дотащить новоиспеченного пенсионера до такси, а после отвезти домой и убедиться, что виновник торжества спит в своей кровати и более не порывается совершить какой-нибудь «подвиг».

Остальные же числом человек пятнадцать, неуверенно продвигались все дальше вдоль улицы. Минут через пять вся компания вдруг вышла на обширную площадь, залитую лунным светом. Кто-то в авангарде вдруг обнаружил, что в центре площади возвышается довольно подозрительный памятник. Кому-то фигура на постаменте и вовсе показалось странной, и он немедля стал всех уверять, что раньше тут никакого памятника вообще не было. Еще один голос, не совсем уверенно, впрочем, сообщил, что это – вылитый Живодер Рамирос, фото которого сегодня прислали по ориентировке. Кто-то из арьергарда, толком не разобравшись, вдруг, выхватив пистолет, заорал: «Рамирос, сволочь, стоять!» Ну, а дальше пошла такая пальба, что во всех окнах близлежащих домов немедленно загорелся свет и уже через пару минут площадь окружил усиленный патруль.

Переночевали в клетках. Наутро те, кто мог хоть как-то соображать, продираясь через адскую головную боль, и поминутно припадая к фонтанчику с питьевой водой, восстановили частично и по кусочкам, хронологию ночных событий. Произошедшее, понятное дело, ужаснуло всех настолько, что некоторые даже предпочли продолжать, лежа на лавках, симулировать бессознательное состояние.

Впрочем, через час-другой выяснилось, что все не так уж плохо, как могло бы обернуться. Например, хорошей новостью оказалось то, что они, слава богу, были пьяны настолько, что в памятник не попала ни одна пуля. Боле того, они даже умудрились не высадить ни одного окна, и это притом, что каждый расстрелял большую часть обоймы! Другой хорошей новостью оказалось то, что начальником участка был кузен жены лейтенанта Грина. Разумеется, это известие было воспринято с необыкновенным воодушевлением, и лейтенант Грин тотчас оказался народным героем-спасителем, еще даже не пошевелив пальцем для освобождения своих собутыльников. Впрочем, минут через двадцать, его действительно вызвали к начальнику на допрос. Провожали лейтенанта, словно на фронт: каждый пожал ему руку и по-мужски твердо посмотрел в глаза, говоря при этом что-то вроде: «Держись старик!» или «Мы все – за тебя!». Грин был даже, кажется, немного тронут.

Вернулся он минут через пятнадцать, подозрительно веселый и даже отпустил какую-то фамильярность в адрес конвоира, который закрывал за ним клетку…

Когда все сгрудились вокруг своего предполагаемого спасителя, требуя не тянуть кота… ну вы понимаете за что именно, и рассказать, наконец, как и что, тот сообщил, что ему удалось все уладить посредством ящика хорошего коньяка.

Все, разумеется, тотчас согласились скинуться на этот самый ящик и даже те, кто еще недавно симулировали бессознательное состояние, вдруг порозовели и поочередно потянулись к питьевому фонтанчику. Примерно через час Грин принес на подпись протокол, где говорилось, что группа офицеров, выйдя из ресторана, увидела на другой стороне площади опасного преступника. Группа офицеров предприняла самоотверженные попытки к его задержанию, но преступнику удалось скрыться в неизвестном направлении… Ну и так далее…

В общем, в это утро Чисслер, как теперь уже понятно, не спешил увидеть начальника, но уведомление по электронной почте в приказном порядке требовало явиться немедленно, а приказ – дело серьезное. Это не по памятникам стрелять! Зигмунд плелся по мягкому ковру, не торопясь, и каждый шаг отдавался чугунным колоколом в его голове. Она с самого утра, еще в полицейском участке, очень убедительно обещала вот-вот лопнуть по швам. Горсть аспирина, контрастный душ и чашка кофе помогли лишь отчасти. Единственная мысль, которая все-таки рождалась время от времени в чудовищных муках где-то между пылающими извилинами измученного мозга, не казалась особенно витиеватой. Это было нечто вроде: «Почему он позвал только меня? Какая же это сволочь на меня настучала?»

Однако рано или поздно – все дороги заканчиваются, и Зигмунд зашел в кабинет, одновременно с трудно произносимым в это утро военным приветствием: «По вашему приказанию прибыл. Разрешите войти?!»

Начальник поднял на него глаза, и, видимо, сразу обо всем догадался. Во всяком случае, Зигмунд в это уверовал мгновенно, и даже отрезвляющий холод внезапно пробежал по его спине. Однако, начальник, пристально глядя на подчиненного, вдруг довольно мягко предложил садиться, указав на кресло. Такого поворота Чисслер совсем не ждал. «Что это?»– родилась, словно саламандра в пламенеющем мозге, новая мысль, – «Какая-то изощренная форма унижения? Сначала, типа, по головке погладить, а потом – пинком под зад? Так что ли?» Но начальник был явно озабочен чем-то другим: то ли новость о ночном выступлении ансамбля вольных стрелков до него еще не дошла, то ли по каким-то загадочным причинам она его мало интересовала.

– Вот что… – начал он как-то неуверенно, – тут есть одно дело… Даже не знаю, как его и назвать-то… О нем знает всего несколько человек. Секретность – самая высочайшая. Понимаешь?

Зигмунд кивнул, стараясь изо всех сил не икнуть и вообще не дышать в сторону начальника.

– Собственно, о нем знаю только я, директор Бюро, секретарь, который расшифровывал записи с диктофона, пару человек из Пентагона, и собственно, это все… Хотя, нет, есть еще один тип из отдела по борьбе с оргпреступностью. По странному стечению обстоятельств, часть документов и вещьдоков попала именно к нему. К слову, разберешься и в этом тоже.

Дело это очень странное, и как-то так получилось, я уж и не знаю… В общем, между собой мы в шутку прозвали его «делом призраков».

– Призраков? – переспросил немного ошарашенный Зигмунд.

– Да, не пугайся ты так! Никакой чертовщины… Хотя, конечно, как посмотреть… как посмотреть… – начальник мелко закивал, глядя при этом в стол, и явно бессмысленно перебирая бумаги,– Если захочешь – можешь его иначе назвать – мне плевать. Главное тут другое…

В общем, так… Кто-то … я уж не знаю, как это произошло, но… одним словом, некоторые детали этого дела стали известны президенту. Он вызвал к себе директора Бюро и долго, как говорится, возил его носом по столу… Понимаешь?

Зигмунд невнятно пожал плечами. Он давно уже усвоил, что располагать информацией о том, что кто-то возил начальство носом по столу – всегда очень опасно для подчиненного и при этом совершенно бесполезно: не станешь же ты в здравом уме шантажировать начальство подобной ерундой!

Таким образом, я хочу тебе поручить поработать над этим. В идеале, нужно найти этих людей, ну, или кого-то из них. Минимум – объяснить, что вообще происходило, прояснить картину, так сказать. За все про все – неделя. От силы – десять дней. Президент держит это дело на контроле. В конце месяца директор должен будет представить полный отчет. Возможно, даже придется выступать перед комиссией Конгресса. Задача ясна?

– А что мне делать с текучкой?

– Передай все текущие дела своему непосредственному начальнику. Скажешь, что я приказал. Да, и о продвижении по этому делу, докладывать только мне. Это понятно?

– Так точно! – ответил Зигмунд спокойно.

– Тогда вот еще что… – шеф залез в стол, достал какую-то бумажку и протянул ее Зигмунду, – Позвони коменданту и скажи, чтобы выделил тебе отдельный кабинет. Он в курсе, я уже ему все объяснил. Просто назначь с ним встречу и выбери то, что больше понравится.

– Отдельный кабинет? – не на шутку изумился Зигмунд.

– Да! – отрезал начальник, – Отдельный. И это не привилегия. Ты что, сынок, еще не понял, что я сказал? Это дело – высшей секретности? Это даже не “Top Secret”. Это куда выше! Никто из твоих коллег и тем более…хм… собутыльников,– он сделал многозначительную паузу, – не должен знать, чем ты занимаешься, никому на глаза не должно попасть ни одного документа, не говоря уже о вещдоках.

– Понятно, – ответил Зигнунд. Тогда, мне, возможно, понадобится сейф в кабинете?

– Разумеется, – ядовито отрезал начальник, – комендант в курсе. Это его забота. А пока что – вот, – он протянул Зигмунду ключ, а затем вытащил из-под стола объемистый железный ящик, похожий на чемодан средних размеров.

– Здесь все: документы, вещдоки…, – продолжал пояснять начальник, – одним словом все, чем мы располагаем на сегодня. Откроешь его и ознакомишься, как только получишь кабинет, не раньше! Вопросы есть?

– Сейчас нет, но…– Зигмунд замялся.

– Сначала ознакомься, подготовь вопросы и затем можешь позвонить мне. Тогда мы встретимся и все обсудим. И я повторяю: во-первых – никакого трепа в курилках! И, во-вторых, как бы это сказать… ну, в общем, ты сам понимаешь: будут проблемы у директора, у тебя их будет во стократ больше. Тем более, что формальный повод выгнать тебя взашей, как ты понимаешь, имеется… Так что, думаю, тут пока больше говорить не о чем.

Зигмунд кивнул, понимая, что влип даже похуже, чем, если бы он сбил вчера у памятника его каменную башку.

– Разрешите идти? – спросил он понуро.

– Иди… – разрешил начальник, – Но подумай еще о том, что с другой стороны, это дело, если получится, может помочь взлететь очень высоко. В самые что ни на есть небеса…

Начальник взял из вазы краснобокое яблоко и, прищурив глаза, словно в ехидной улыбке, сочно с хрустом откусил чуть не половину…

***

Как ни странно, но кабинет у Зигмунда появился уже примерно через час.

– Нечего себе – скорость! – подумал он, когда получал ключи.

И при этом комендант уверял, что стол и простенький стул принесут буквально через минуты, а новую, хорошую мебель он уже заказал и она прибудет через три, от силы – пять дней. Зигмунд покивал и как мог тепло поблагодарил этого немолодого и довольно приятного человека. Зигмунд терпеть не мог, когда люди старшего поколения перед ним расшаркиваются. Таких ситуаций было совсем немного в его прошлом, но он почему-то их все помнил, и всякий раз, когда возникало нечто подобное, его попросту коробило.

Стол и стул втащили два каких-то красномордых типа, и, не говоря ни слова, удалились. Зигмунд сел, и когда комендант ушел, запер дверь кабинета на замок. Он поставил ящик на обшарпанную поверхность стола, и затем провернул ключ. Внутри оказалось несколько папок, тетрадь черной кожи, штуковина, похожая на кастет, несколько аудио кассет и еще всякие мелочи. В одной из папок был листок с перечнем документов. Сразу после справок и постановлений об открытии уголовного дела, шел документ под номером семь: «Расшифровка аудиозаписи, скопированной с объекта G-03 (кастет –диктофон) см. лист 17 «Перечень вещественных доказательств». Зигмунд сел, включил настольную лампу: жалюзи круглые сутки требовалось держать закрытыми, а потому в комнате был полумрак, приятный и прохладный, впрочем.

Он открыл первую страницу расшифровки записи и стал читать:

«Честно говоря, я не знаю почти ничего, даже самого главного, например – кто я? Я не помню, как сюда попал, и даже то, когда именно начал вести эти записки. Все это для меня полнейшая тайна. То, что я говорю во время бесед с доктором, отвечаю на его вопросы – это что-то вроде ложной памяти …»

Глава 2

– Честно говоря, я не знаю почти ничего, даже самого главного, например – кто я? Я не помню, как сюда попал, и даже то, когда именно начал вести эти записки. Все это для меня полнейшая тайна. То, что я говорю во время бесед с доктором, отвечаю на его вопросы – это что-то вроде ложной памяти (этот термин он мне сам и подсказал), но чаще, я говорю лишь то, что он ожидает услышать от меня. Собственно говоря, я даже вовсе не уверен, например, что меня действительно зовут Алекс, но надо же мне как-то называться. Вообще – откуда взялось это имя – Алекс? Ни малейшего представления. Откуда-то взялось, и я его принял.

В общем, просыпаясь в этой клинике каждое утро, я начинаю день с того, что пролистываю в памяти то, что уже застыло в ней твердо (примерно, с момента моего попадания сюда). Иногда я сажусь, и кое-что записываю – обычно какие-то новые детали, которые удается припомнить. Странно, но в памяти всплывают некоторые подробности, именно тогда, когда я пишу. То, что было до двенадцатого июля, я не помню совсем – полная тьма. Да, собственно, я и не знал, что объявился здесь именно двенадцатого июля, это потом стало ясно. Дату эту я подсмотрел в истории болезни гораздо позже, кажется, уже осенью, примерно тогда же, как начал осознавать окружающую обстановку. К слову, когда я начал ориентироваться в пространстве и времени, одним из первых открытий стало то, что у меня на руке часы. Я довольно скоро вспомнил, что это такое и как с этим прибором обращаться. Тогда же я отметил, что дата на них почему-то отличается на два года, два месяца и два дня от той, что была мне названа во время первой беседы с доктором. Странно, да? Но, мне хватило ума промолчать по этому поводу, когда доктор задавал стандартный вопрос: «Какое сегодня число?»

Я подкорректировал в часах лишь дату, а год зачем-то оставил прежним. Зачем? Не спрашивайте! Я и сам не знаю… Наверное, просто не хочется думать, что я стал старше, не прожив, а перескочив целых два года. Скорее всего, поэтому. Хотя, я думаю, что это не я перескочил через два года, а с часами что-то случилось, пока я был без памяти.

Мне рассказали, что я на удивление быстро заговорил! Да-да! Так все утверждают, даже какой-то крупный профессор, который приезжал на меня поглазеть.

Да, что там – заговорил! Я и писать уже начал спустя всего месяца три. Я помню во всех подробностях каждый день своего унылого пребывания здесь, но, тем не менее, я – хоть убей – ничего не помню из того, что было до этого! То есть – вообще ничего! А еще я понятия не имею, почему попал именно в эту клинику, и кто платит за мое пребывание здесь? Впрочем, доктор сказал, что я не должен об этом беспокоиться.

Интересно! Почему это – не должен? А вдруг они мне выкатят потом счет, который мне за всю жизнь не оплатить? Хотя, это – вряд ли. Зачем такие сложности? По всему видно, что пациентов здесь и без меня хватает, и уж куда более состоятельных. Нет, тут дело явно в чем-то другом. Возможно, я – какой-то уникальный случай для науки? Да, вполне возможно. По этому поводу, доктор тоже советует не беспокоиться. Он также не любит говорить о том, когда я смогу покинуть клинику? Я не то, чтобы очень хочу отсюда уйти – я понимаю, что пока еще не готов – но когда-то это ведь должно произойти? Вот я и размышляю и об этом иногда.

Но, это все ерунда, мелочи. Начал я вести этот дневник не поэтому. Просто есть вещи, о которых я не могу рассказать никому, даже доктору, которого безмерно уважаю, а потому и пишу только здесь. Зачем вообще пишу? Не знаю… Вдруг со мной что-то случится, и тогда, быть может, эти записи кому-то что-то прояснят. Не знаю, короче. Быть может, просто хочется занять чем-то таким голову и руки. Но то, о чем я собираюсь писать – очень необычно. Это нечто такое… о чем, говоря по чести, даже и писать страшновато… Страшно, главным образом, потому что странно. Хотя, это не просто «странно». Это – странно до ужаса. Однако со «страшным» люди живут постоянно, лишь учитывая потенциальную возможность прихода подобного фактора в жизнь, но вот «странного» они боятся до дрожи, до смерти, и всячески от него отстраняются, поскольку на то оно и «странное», что непонятно, что с ним делать, и как, и надо ли? И потому, когда оно – «странное» – встречается, люди готовы кричать от ужаса, биться в истерике, но чаще – они пытаются уничтожить это «непонятное», и с гораздо более легким сердцем, нежели какого-то бандита или диктатора, приносящего действительно страшные беды. Странного во мне не много, но оно есть, и его, в общем, достаточно, чтобы, как минимум, кто-то испугался и стал бы сторониться меня.

Впервые я это заметил спустя месяца два, как сюда прибыл. К слову нашли меня вроде бы в каком-то парке. Я был без сознания, и как говорит история болезни – в состоянии сильного истощения и обезвоживания. На мне была какая-то странная одежда, похожая на униформу, и при этом – никаких документов. Это, собственно, все, что мне известно о моем появлении здесь.

***

Несколько дней назад я проснулся очень рано: было темно, за окном тихо падал снег, и вообще было как-то необычайно тихо. По стенам бегали тени от ветвей деревьев за окном. Их подсвечивал фонарь на улице, и они, качаясь на ветру, создавали нечто вроде битвы теней в каком-то китайском театре.

Когда я открыл глаза, то вдруг осознал, что думаю на каком-то другом языке, совсем не на том, на котором мы общаемся с доктором и персоналом. Точнее, мне снился сон на этом языке, но я его отлично понимал. Когда я окончательно проснулся, то понял, что язык, который я слышал во сне, никуда не улетучился, как это чаще и бывает, но он и теперь словно бы роился мотыльками отдельных слов в моей голове. Я попытался шепотом сказать на нем несколько фраз, и понял, что это вовсе не галлюцинация! Язык был – явно настоящий. Проблема только в том, что я мог на нем говорить, но, увы – не мог, да и теперь не могу, писать! Может, со временем, не знаю, но пока, было бы лучше не записывать мои мысли на бумаге, которые любой может прочесть, а наговаривать их на диктофон, используя этот самый язык. Его никто здесь не понимает. Я как-то попытался поговорить с некоторыми пациентами, но – бесполезно: хлопают глазами, думают, что у меня крыша окончательно поехала.

К слову, если я буду понимать сказанное на записи и через несколько дней, а лучше – недель, это станет безусловным доказательством того, что язык этот настоящий, а не придумка моего не вполне здорового воображения. Я лежал и вспоминал, какие диктофоны я когда-либо в жизни видел, но понятно, что не вспомнил ничего: это была вещь из прежней жизни. Я лишь почему-то знал, что диктофон – это такая штука, на которой есть кнопки: нажал одну – и болтай, сколько влезет, а штуковина это все запомнит. Нажал потом на кнопку другого цвета – и слушай, что ты там наплел и сам ужасайся. Я подумал только, что он должен быть достаточно маленьким, чтобы не просто влезть в карман, но и не оттопыривать его. Не стоит также, что бы он был яркого цвета. Лучше всего – серый, синий или темно зеленый. Нет, серый – лучше всего, хотя…. Хорошо бы, что бы он был в прочном металлическом корпусе и водонепроницаемый. А еще – чтобы был по размеру ладони, но немного выступал из нее. Тогда его можно было бы использовать и как оружие. Хотя… Зачем мне оружие? Ничего, пусть будет. У всякого оружия есть одно важное свойство: им проще не воспользоваться, нежели потом бегать и искать, если вдруг, и вправду, понадобится. Ну, тогда, пусть там также будет встроенная зажигалка, радиоприемник… может быть, еще фонарик… и чтобы все это заряжалось от солнца за час – за два. Я подивился своим фантазиям, а потом сел и попробовал еще раз что-то написать на открытом заново языке. Нет, не то. Явно не то. Откуда же он взялся? Снова попытался что-то записать, уже как бы отключив мысли, это иногда помогает – будто рука сама помнит… Нет, то, что получалось, на буквы было совсем не похоже, и писать рука норовила почему-то справа налево. Но, не все сразу, как я понимаю. Кто знает, может, со временем восстановится и это.

***

А новый язык забавный… Или дело не в нем. Я не знаю. В общем, я то ли вспомнил, то ли написал нечто вроде стихов… Наверное, все-таки вспомнил, поскольку, вряд ли я был поэтом прежде. Об этом говорят еще и содранные кулаки, с которыми меня нашли, и о которых я забыл прежде сказать. Я, очевидно, подрался с кем-то, до того, как отключилась память. Такой вот – «поэт»… Хотя… поэты, наверное, разные бывают, и драчуны среди них в том числе, имеются?

***

Я снова проснулся рано, но не как тогда. Тогда это было словно бы по какому-то наитию. Тут же все было проще: у меня на тумбочке что-то издавало более, чем странные звуки. Оно то пищало, то вдруг начинало что-то бубнить, а то вдруг, ни с того, ни с сего, начинало тарахтеть и подскакивать. Я включил лампу и, затаив дыхание, сел на кровати. На тумбочке лежало нечто, похожее на кастет, серо-зеленого цвета и отчаянно на все лады верещало, дребезжа и катаясь по полированной поверхности. Вот еще странность: я ничего не помню из большей части своей жизни, но при этом я легко узнаю разные вещи: посуду, машины, предметы одежды. В этом смысле почти ничего не вводит меня в заблуждение.

В общем, на тумбочке лежал и издавал звуки – именно кастет, я просто опешил! Ну да – упор в ладонь, отверстия для пальцев, небольшие шипы… С одной стороны, было бы правильно, взять это нечто в руки и рассмотреть, как следует, но предмет был настолько странен, и неуместен в данной обстановке, что и дотронуться-то до него казалось чем-то немыслимым! Тогда я взял подушку и просто накрыл его. Вопреки моим опасениям – ничего не произошло. Более того – предмет затих. Подняв подушку, я просто констатировал, что он лежит и никаких звуков уже более не издает. Сделав несколько глубоких вдохов, и уговорив себя не раскисать, как баба, я взял-таки его в руки, готовый, впрочем, в любой момент отбросить куда подальше. Но, и на этот раз тоже странная штуковина никаких сюрпризов не выкинула. Кастет оказался довольно приятным на ощупь. Похоже, он был сделан из какого-то легкого, отполированного метала: возможно, из алюминия или даже из титана. Поверхность, хоть и была идеально гладкой, но ее покрывало нечто, похожее на цвета побежалости. Это был, безусловно – кастет: он легко одевался на пальцы и был очень удобен. На одном из его боков имелось несколько кнопок, сработанных заподлицо с поверхностью. Напротив каждой из них были видны какие-то значки или буквы, в которых еще предстояло разобраться. На другой стороне был встроен некий темно синий прямоугольник, примерно полсантиметра на два. И тут до меня дошло! Кастет – оружие, кнопки – диктофон, ну, и солнечная батарея на другой стороне… Но как это возможно? Заказал – получил? Так что ли? В следующий раз, пожалуй, надо быть поосторожнее с желаниями… Но, вскоре меня одолело любопытство, и я почитай в тот же день начал экспериментировать. Уже гораздо позже, когда я провел не один десяток экспериментов, выяснилось следующее. Если просто что-то захотеть или даже сказать, мол, хочу то-то и то-то – ничего не работает! Впрочем, я вообще каких-то серьезных закономерностей не обнаружил. Но, безусловно, важно представить себе не только сам предмет, но и его предназначение, зачем и как ты его будешь использовать, зачем он тебе вообще? Тогда он возникает: когда через пару недель, а когда и раньше. Но, что еще важнее – надо предмет «почувствовать»: каков он на запах, какие вызывает ощущения в ладонях, иногда в процессе такого «прочувствования» предмета, возникает… не знаю… эдакое дребезжание в животе или же возле сердца. Если эти ощущения удаются, то предмет может появиться вообще довольно скоро. Один раз, я представлял в течение часа солнечные очки, и они появились через два дня, но стекла, правда, оказались настолько темные, что можно было даже на солнце смотреть. Кастет, к слову, появился быстрее всего, но я отношу это к известному эффекту, что первый успех всегда самый яркий. Новичкам везет, как говорится.