История знаменитых цитат

В этой гипотезе я не нуждался

В 1963 году Варлам Шаламов передал Александру Солженицыну подборку «Колымских рассказов», которые надеялся напечатать в «Новом мире». В своем дневнике он записал отзыв коллеги-писателя:

– …Я просмотрел бегло несколько ваших рассказов. Нет нигде, чтобы герой был верующим. (…) Я даже удивлен, как это Вы… И не верить в Бога.

– У меня нет потребности в такой гипотезе, как у Вольтера.

– Ну, после Вольтера была Вторая мировая война.

– Тем более.

Вольтер был деистом, т. е. верил в Бога, хотя это не был Бог какой-либо из существующих религий. А знаменитую фразу произнес Пьер Симон Лаплас (1749–1827), французский математик, физик и астроном.

Эти слова были адресованы Наполеону, с которым Лапласа связывали очень близкие отношения. В 1784 году 15-летний Наполеон Бонапарт был принят в парижскую Военную школу. Здесь он слушал лекции Лапласа, а затем с блеском сдал ему выпускной экзамен по математике как экзаменатору Королевского корпуса артиллеристов.

В декабре 1797 года Французский институт (так тогда именовалась Академия наук) по предложению Лапласа принял Наполеона, героя Итальянской кампании, в свои ряды в качестве члена Секции механики физико-математического отделения.

12 ноября 1799 года, на третий день после переворота 18 брюмера, Наполеон явился на заседание Французского института, прочел 45-минутный доклад и объявил Лапласу о его назначении министром внутренних дел. К министерской должности великий ученый оказался совершенно непригоден и шесть недель спустя был отставлен. Но расположение к нему Первого консула, а затем императора ничуть не уменьшилось. Через несколько лет Лаплас возглавил Сенат, а 1808 году получил титул графа Империи.

Существует несколько версий беседы Наполеона с Лапласом. Одна из них приведена в заметке Виктора Гюго, датированной 1847 годом и опубликованной 40 лет спустя в сборнике «Увиденное» (1887). Согласно Гюго, физик и астроном Франсуа Араго любил рассказывать следующий анекдот: когда Лаплас опубликовал последние тома своей «Небесной механики», император Наполеон вызвал ученого к себе и гневно обратился к нему:

– Как, вы даете законы всего творения и в своей книге ни разу не упомянули о существовании Бога!

– Ваше Величество, в этой гипотезе я не нуждался.

«Небесная механика», главный труд Лапласа, состоял из пяти томов. Два первых вышли в 1799 году, два следующих – в 1802 и 1805 годах, а последний лишь в 1825 году. Наполеон стал императором в 1804 году; следовательно, приведенный Гюго разговор должен был состояться в 1805 году, после выхода IV тома «Небесной механики». Однако все указывает на то, что разговор произошел раньше, когда Наполеон был еще Первым консулом.

В 1864 году шотландский математик Огастес де Морган в журнале «The Athenaeum» поместил следующую версию «анекдота, хорошо известного в Париже, но еще ни разу не напечатанного»:

Наполеон спросил:

– Господин Лаплас, я слышал, что вы написали большую книгу о системе мироздания и ни разу не упомянули о ее Творце.

Лаплас ответил:

– В этой гипотезе я не нуждался.

Наполеона это весьма позабавило, и он рассказал об этом ответе Лагранжу, знаменитому математику и астроному. Тот воскликнул:

– Ах, это прекрасная гипотеза; она очень многое объясняет.

Наконец, Б. А. Воронцов-Вельяминов в биографии Лапласа излагает еще одну версию этого эпизода, в которой Лаплас дарит Наполеону, Первому консулу, свою книгу «Изложение системы мира» – первый, популярный набросок «Небесной механики».

Однако «Изложение системы мира» вышло в 1797 году, а Первым консулом Наполеон стал лишь в декабре 1799-го; стало быть, речь могла идти только о «Небесной механике». Ее первые два тома Лаплас послал Наполеону в октябре 1799 года, а III том – в ноябре 1802 года, с посвящением: «…Герою, умиротворителю Европы, которому Франция обязана своим процветанием, своим величием и самой блестящей эпохой своей славы; просвещенному покровителю наук» и т. д.

Вот тогда-то, вероятно, и состоялся исторический разговор. В изложении самого Наполеона он выглядел так:

…Я поздравил его [Лапласа] с выходом в свет его сочинения и спросил, почему слово «Бог», беспрерывно выходящее из-под пера Лагранжа, у него не встречается вовсе. «Это потому, – ответил он, – что я в этой гипотезе не нуждался».

В версии Наполеона, как и в версии де Моргана, есть одна серьезная неувязка. Жозеф Луи Лагранж не ссылался на Бога в своих научных трудах.

Однако все становится на свои места, если допустить, что императору изменила память и в действительности речь шла о Ньютоне. Именно так полагал Эрве Фай, автор книги «О происхождении мира» (1884), который слышал о беседе Наполеона с Лапласом от Франсуа Араго.

Как известно, Ньютон обращался к Богу, чтобы объяснить происхождение и стабильность системы мира. В конце своего трактата «Оптика» он писал: «Слепая судьба никогда не могла бы заставить планеты двигаться по одному и тому же направлению по концентрическим орбитам». Еще определеннее сказано в позднейших изданиях «Начал»: «Такое изящнейшее соединение Солнца, планет и комет не могло произойти иначе, как по намерению и по власти могущественного и премудрого существа».

В 1715 году Готфрид Лейбниц писал Сэмюэлу Кларку, разделявшему воззрения Ньютона:

«Г-н Ньютон и его сторонники (…) придерживаются довольно странного мнения о действии Бога. По их мнению, Бог от времени до времени должен заводить свои часы, иначе они перестали бы действовать. У него не было достаточно предусмотрительности, чтобы придать им беспрерывное движение. Эта машина Бога, по их мнению, так несовершенна, что от времени до времени посредством чрезвычайного вмешательства он должен чистить ее и даже исправлять, как часовщик свою работу».

Кларк на это ответил, если часы будут идти вечно без вмешательства часовщика, то и люди прекрасно смогут обойтись без часовщика-Бога. Этот ответ помогает понять, почему Наполеон, считавший веру в Бога необходимой для общественного порядка, не мог принять картину мироздания, из которой Бог фактически устранялся.

В 1895 году в печати появилось еще одно свидетельство – дневниковая запись английского астронома Уильяма Гершеля. 8 августа 1802 года он вместе с Лапласом был приглашен в Мальмезон, загородный дворец четы Бонапартов. Наполеон задал своему английскому гостю несколько вопросов об астрономии и строении небес и остался весьма доволен его ответами. Затем он обратился к Лапласу. Заговорив о величии звездного неба, Первый консул восхищенно воскликнул: «И кто же создал все это!» Лаплас отвечал, что возникновение и поддержание гармонии столь чудесной системы объясняются цепью естественных причин. Это объяснение Наполеону не слишком понравилось.

Знаменитая фраза у Гершеля не упомянута, и на этом основании некоторые историки науки поспешили объявить ее легендарной. Однако едва ли Гершель и Наполеон говорили об одной и той же беседе. Согласно Наполеону, он поздравил Лапласа с выходом его нового сочинения, т. е. III тома «Небесной механики», опубликованного лишь в ноябре 1802 года – через 4 месяца после беседы в Мальмезонском дворце. Известно также, что он беседовал с Лапласом не раз и не два.

В изгнании Наполеон рассказывал: «Я часто спрашивал его, что он [Лаплас] думает о Боге, и он признался мне, что он атеист» (запись Гаспара Гурго от 16 апреля 1818 г.). Впрочем, годом раньше Наполеон говорил об этом осторожнее: «В Институте ни Лаплас, ни Монж, ни Бертолле не верили в Бога. Конечно, они в этом не признавались!» (запись Гурго от 13 марта 1817 г.).

Вопрос о религиозных воззрениях Лапласа до конца не решен. Известно, что он не верил в догматы христианства и одобрял якобинскую кампанию «дехристианизации». Часть историков науки считает его деистом. Но устранение Бога от участия в создании системы мира склоняет к выводу, что автор «Небесной механики» был либо атеистом, либо агностиком.

С темой «Наполеон и Академия наук» связана еще одна вошедшая в историю фраза. В 1800–1802 гг. юрист Франсуа Жан Андриё был президентом Трибуната – законосовещательного органа, созданного Наполеоном. Трибунат нередко критиковал законопроекты правительства. В 1801 году, в ответ на недовольные замечания Наполеона по адресу Трибуната, Андриё заметил:

– Гражданин Консул, вы член Секции механики [Французского института] и знаете, что опираться можно только на то, что оказывает сопротивление.

Эти слова привел Ш. Розан в предисловии к «Избранным сочинениям» Андриё (1878).

Велик русский бог

Как установил выдающийся филолог и семиотик Б. А. Успенский, «русским богом» первоначально называли Николая Чудотворца (Николу-угодника), причем выражение это обычно вкладывалось в уста иноверцев. В «Чуде святого Николы о половчине» половец говорит:

«…Велик есть бог русский и дивна чюдеса творит».

(Это сказание возникло в XI–XII вв., а известно по списку XV–XVI вв.)

Однако и на самой Руси почитание Николы «приближалось к почитанию Богородицы и даже самого Христа» (Б. А. Успенский, «Филологические разыскания в области славянских древностей», 1982). Вплоть до конца XVIII века встречались священники, исповедующие Николу как Бога.

Со временем выражение «Велик русский бог» утратило связь с Николой-угодником. В качестве пословицы оно включено в сборник пословиц И. М. Снегирева (1831–1834) и словарь Даля.

Патриотическая трагедия Владислава Озерова «Димитрий Донской» (1807), необычайно популярная в свое время, заканчивалась словами Димитрия:

Однако выражение, естественное в устах язычника, сомнительно в рамках христианской культуры. В 1814 году статс-секретарь А. С. Шишков вынужден был разъяснять:

«Многие возражают против сей пословицы, видя в ней нечто языческое, говоря, Бог един у всех народов, как же можно сказать Русский Бог? Но сии возражения несправедливы. Здесь Русский Бог не означает особливого у русских божества, но одного и того же Бога, милостью своей к русским великого» (примечание в книге Э. М. Арндта «Краткая и справедливая повесть о пагубных Наполеона Бонапарта помыслах»).

Двадцатью годами раньше молодой Николай Карамзин, русский патриот и «друг человечества», уточнял: «Русский Бог и Бог вселенныя!» (поэма «Илья Муромец», 1794).

О «Русском Боге» нередко вспоминали во время нашествия Наполеона. Кутузов в донесении из Ельны 20 октября 1812 года цитировал трагедию Озерова: «Велик Российский Бог». Восемь дней спустя он же писал Д. П. Трощинскому: «…Я уповаю во всяком роде успеха, ибо Русский Бог велик».

Хорошо известны строки из зашифрованной Пушкиным IX главы «Евгения Онегина»:

(В рукописи – «Р[усский] Б[ог]»; именно так обычно писали в XIX веке. В советских изданиях оба слова печатались со строчных букв, а в послесоветских появился «русский Бог».)

13 октября 1818 года друг Пушкина, князь Петр Вяземский, писал А. И. Тургеневу:

«Русский Бог – не пустое слово, но точно имеет полный смысл. Об этом-то Боге можно сказать поистине: “Si Dieux n’existait pas il faudrait l’inventer” [“Если бы Бога не было, его следовало бы выдумать”, франц.]. Только об этом не надобно вслух говорить: у нас уж и так на Бога слишком надеются».

Десять лет спустя, 18 апреля 1828 года, Вяземский послал А. И. Тургеневу стихотворение «Русский Бог». Оно широко разошлось в тогдашнем самиздате, т. е. в списках, но вплоть до 1921 года на родине поэта не публиковалось. Почему – ясно из приводимых ниже строф:

С. А. Рейсер, автор содержательной статьи «Русский бог» (1961), цитируя эти стихи, вторую строфу опустил – вероятно, «чтобы гусей не раздразнить».

А в «Старой записной книжке» Вяземский замечает:

«Судьбы России поистине неисповедимы. Можно полагать, что у нас и выдуман Русский Бог, потому что многое у нас творится совершенно вне законов, коими управляется все прочее мироздание».

Подобные мысли Вяземский доверял лишь ближайшим друзьям и бумаге. Публично же он всегда отдавал кесарю кесарево. В сентябре 1830 года князь сочинил куплеты для празднества в имении московского генерал-губернатора. Патриотизм этих куплетов сближается с той его разновидностью, которую сам же Вяземский тремя годами ранее окрестил «квасным патриотизмом»:

И далее в том же духе, милом сердцу генерал-губернатора.

Вяземский хорошо знал цену этим куплетам и печатать их не собирался. Они были опубликованы лишь после его смерти под заглавием «Дружеская беседа».

Стихи с упованиями на «Русского Бога» хлынули потоком после начала Крымской войны. Однако ход войны не оправдал оптимистических ожиданий. Федор Тютчев, поэт и дипломат, заметил:

«Надо сознаться, что должность Русского Бога не синекура».

У И. С. Аксакова в биографии Тютчева эта острота приведена по-французски; в «Воспоминаниях» князя В. П. Мещерского – на макаронической смеси французского с русским: «…les fonctions du Русский Бог ne sont pas une sinécure». (Как известно, Тютчев был прототипом дипломата Билибина в «Войне и мире». Билибинские остроты выдержаны в том же духе и произносятся на той же макаронической смеси.)

Однако раньше сам же Тютчев в сборнике под бодрым заглавием «С нами Бог! Вперед!.. Ура!..» (1854) поместил стихотворение «Рассвет», написанное еще в 1849 году, где с нетерпением спрашивал:

Согласно С. А. Рейсеру, во множестве патриотических стихотворений по поводу русско-японской и Первой мировой войны выражение «Русский Бог» уже не встречается; оно, полагал Рейсер, изжило себя окончательно.

Но этот вывод, пожалуй, был слишком поспешным.

В 2012 году Центральная детская библиотека издала методичку «Перелистай историю России». Здесь предлагался сценарий школьно-патриотического действа:

«Дети в национальных костюмах и костюмах ополченцев выходят на сцену и читают приветственные стихи Москве. Среди чтецов могут быть и мальчики в воинских костюмах, и девочки в русских сарафанах. Чтец 1:

И далее по тексту куплетов Вяземского, вплоть до:

Надо думать, адресатом этого празднества предполагался если не московский генерал-губернатор, то по крайней мере глава районной управы.

Велика Россия, а отступать некуда

По версии, вошедшей в советские учебники, слова: «Велика Россия, а отступать некуда – позади Москва!» – произнес политрук Василий Клочков 16 ноября 1941 года у разъезда Дубосеково на Волоколамском направлении. В этот день 28 бойцов дивизии генерала Панфилова погибли, подбив 18 танков противника и остановив продвижение немцев.

О том, что в действительности дело было не совсем так, известно давно, но, как говорил Аристотель, «даже известное известно немногим». Атаку немцев 16 ноября отражали не 28 человек (численность пехотного взвода), а 1075-й стрелковый полк. На поле боя из одной только 4-й роты полегло не менее ста человек. Немцев остановить не удалось, за что командир и комиссар полка были временно отстранены от должностей. О подбитых танках в донесениях не сообщалось.

Легенда о 28 панфиловцах и фразе Клочкова была создана журналистами «Красной звезды». Но не сразу, а в три этапа. 27 ноября увидела свет заметка военкора Василия Коротеева «Гвардейцы-панфиловцы в боях за Москву». Здесь впервые появились 18 подбитых танков и «политрук Диев», ныне известный нам как Василий Клочков. Согласно Коротееву, Диев сказал: «Нам приказано не отступать». «Не отступим!» – ответили бойцы.

На другой день в «Красной звезде» появился передовица «Завещание 28 павших героев», написанная, по-видимому, главным редактором газеты Давидом Ортенбергом вместе с ее литературным секретарем Александром Кривицким. Здесь политрук Диев (Клочков) восклицает: «Ни шагу назад!», т. е. повторяет только что появившийся лозунг обороны Москвы.

И лишь два месяца спустя, 22 января 1942 года, газета напечатала статью Кривицкого «О 28 павших героях», где Диев (Клочков) произносит свою знаменитую фразу: «Велика Россия, а отступать некуда – позади Москва!»

После войны обнаружилось, что несколько участников боя у Дубосеково попали в плен, а один даже был осужден за то, что служил полицаем. Кривицкому пришлось давать показания в военной прокуратуре. И на вопрос следователей он прямо ответил: «Слова политрука Клочкова (…) выдумал я сам». Согласно секретному докладу главного военного прокурора (1948 г.), «подвиг 28 гвардейцев-панфиловцев, освещенный в печати, является вымыслом корреспондента Коротеева, редактора “Красной звезды” Ортенберга и в особенности литературного секретаря газеты», т. е. Кривицкого.

Секретным этот доклад оставался вплоть до 1997 года. Но уже в 1966 году сомнения в достоверности рассказа Кривицкого высказал в нашумевшей статье «Легенды и факты» публицист «Нового мира» В. Кардин (сам сражавшийся под Москвой в 41-м).

Статья привлекла внимание генсека. На заседании Политбюро 10 ноября 1966 года Брежнев назвал «прямо клеветническими» высказывания «некоторых наших писателей» о том, «что не было Клочкова и не было его призыва».

Разумеется, в учебниках все осталось по-старому.

Но откуда же Кривицкий взял фразу Клочкова? Тут у него могло быть два источника. Первый – хрестоматийные строки «Ребята! не Москва ль за нами? / Умрем же под Москвой…». Второй, более близкий по форме, – историческая фраза вице-адмирала В. А. Корнилова, героя Крымской войны. 15 сентября 1854 года, при осмотре войск в Севастополе, он сказал: «Нам и некуда отступать: позади нас море» (по сообщению его адъютанта А. П. Жандра).

В свою очередь, прообраз фразы Корнилова мы находим в историческом трактате Тацита «Агрикола»: «За нами нет больше земли, и даже море не укроет нас от врага, ибо на нем римский флот (…). Итак – только бой и оружие!» Так, по Тациту, говорил вождь британцев Калгак перед сражением с римлянами летом 83 года.

И все эти фразы, независимо от степени их легендарности, из истории уже не вычеркнешь.

Великий немой

«Великим немым» ныне именуют кинематограф «дозвуковой» эпохи. Резонно предположить, что это наименование появилось, когда эпоха немого кино ушла в прошлое. Однако в 1991 году киновед Юрий Цивьян указал, что наименование «великий немой» возникло в России в 1910-е годы, а предшествовало ему выражение Леонида Андреева «Великий Кинемо».

Но чему противопоставлялся «великий немой», коль скоро «говорящего» кино еще не было?

Начнем с начала – «С письма о театре» Л. Андреева, опубликованного в конце 1912 года в альманахе «Маски». Последний раздел «Письма» повествовал о будущем кинематографе – «будущем Кинемо»:

Это будет зеркало во всю пятисаженную стену, но зеркало, в котором будете отражаться не вы. (…)

Чудесный Кинемо! (…) Не имеющий языка, одинаково понятный дикарям Петербурга и дикарям Калькутты, – он воистину становится гением интернационального общения, сближает концы земли и края душ, включает в единый ток вздрагивающее человечество.

Великий Кинемо!.. – все он одолеет, все победит, все даст. Только одного он не даст – слова, и тут конец его власти, предел его могуществу. Бедный, великий Кинемо-Шекспир! – ему суждено начать собой новый великий род Танталов!

Очень скоро «Великий Кинемо» стало настоящим крылатым словом, и не только в кинематографической печати. А 24 марта 1914 года в газете «Новое время» появилось объявление:

«Сегодня в Литейном театре под председательством бар. Н. Дризена диспут: “ВЕЛИКИЙ НЕМОЙ” (кинематограф и театр)».

Судя по всему, эту дату и следует считать датой рождения термина «великий немой».

Кинокритик М. Браиловский так прокомментировал это событие: «На смену андреевскому “великий кинемо” петербуржцы (…) придумали новое выражение – великий немой». «Великий», поясняет Браиловский, – это «любезный реверанс перед сторонниками кинемо», а «немой» – «тонкая уступка болезненному самолюбию изнервничавшихся театралов» (статья «Великий немой» в журн. «Сине-фоно», 1914, № 13).

В тогдашних диспутах «немой театр» (кинематограф) противопоставляли «говорящему театру», т. е. театру драматическому. Критик В. Ермилов иронизировал над актерской оппозицией кинематографу:

– Театр и Кинемо – враги.

– Актер! Не продавай себя врагу – Немому за чечевичную похлебку! (…)

Актер должен служить театру, – только театру, не «Великому Немому», как величают Кинемо, а «Великому Говорящему», великому искусству!

Некоторое время «Великий Немой» (с прописных букв) и «Великий Кинемо» сосуществовали в печати на равных, но в конце концов «Немой» победил.

В мемуарном очерке Анны Ахматовой о Модильяни читаем:

«“Великий немой” (как тогда назвали кино) еще красноречиво безмолвствовал».

Но это либо аберрация памяти, либо Ахматова пожертвовала исторической точностью ради риторического украшения речи. В ее очерке говорится о Париже 1911 года, когда выражения «великий немой» еще не было. К тому же во Франции (да и в других странах, кроме России) кинематограф никогда не называли «великим немым».

Великое молчащее большинство

Во время избирательной кампании 1968 года Ричард Никсон пообещал вывести войска из Вьетнама. Когда он занял президентское кресло, война шла уже пятый год. Число убитых американцев дошло до 31 тысячи, а численность воюющего американского корпуса превысила полмиллиона.

15 октября 1969 года 200 тысяч демонстрантов со всех концов страны собрались в Вашингтоне, протестуя против войны.

Вечером 3 ноября Никсон выступил с программной речью по телевидению. Он изложил план «вьетнамизации» войны и переговоров с позиции силы. Не обошел он и тему антивоенных протестов:

– В течение почти 200 лет политика нашей страны определялась, в соответствии с нашей Конституцией, лидерами в Конгрессе и Белом доме, избранными всем народом. Если громкоголосое меньшинство, сколь бы жгучим ни был вопрос, возобладает над разумом и волей меньшинства, наша страна не имеет будущего как свободное государство.