Нашествие 1812
…За полверсты до селения Видзы телега застряла в грязи так прочно, что измученные лошади, сами увязшие по колено, не могли ее вытащить. Извозчик и слуга Шишкова побежали звать на помощь обывателей, которые, должно быть, по сельскому обычаю уже легли спать. Александр Семенович остался один в темноте дожидаться спасения. Ох, как бы не разболеться опять: ночи-то холодные, да сырость эта…
Когда министр Балашов объявил ему, что государь, отправляясь к армии, желает иметь его при своей особе, Шишков только рукой махнул: куда ему ехать? Старому, больному? Да и в сухопутной армии он никогда не служил – на что он государю? Балашов вернулся в Зимний, и тотчас по Петербургу побежала молва о том, что Шишков дерзко отказал императору в его просьбе. Ох, батюшки! Вот еще беда! Дня через два, поутру, прискакал фельдъегерь: государь требует Шишкова во дворец. Старик отправился туда, как на казнь, однако Александр Павлович принял его милостиво и говорил уважительно: «Я бы желал, чтобы вы поехали со мною. Может быть, для вас это и тяжело, но для Отечества нужно». Мысленно перекрестившись, Шишков с жаром принялся уверять его в своем усердии и готовности посвятить ему остаток дней своих, вот только он человек морской и даже верхом ездить не умеет. Государь усмехнулся, сказал, что в этом надобности не будет, и тотчас подписал указ о назначении Шишкова государственным секретарем. В тот же день, после молебствия в Казанском соборе, государь отправился в путь при великом стечении народа, Шишкову же дал два-три дня на сборы, прислав придворную коляску с лошадьми. Нежданные сборы вышли бестолковыми и суетливыми; коляску было жаль; Шишков отослал ее обратно и поехал на простой телеге.
Прошел, наверное, час времени, если не больше, прежде чем люди вернулись и вызволили телегу из грязи. В Видзах пришлось заночевать. Оказалось, что в этом местечке в две сотни домов находился и цесаревич Константин Павлович. Засвидетельствовав ему свое почтение, Шишков на рассвете отправился дальше.
В Вильну уже проехали принцы Ольденбургский и Вюртембергский, канцлер граф Румянцев, граф Аракчеев, Александр Дмитриевич Балашов, русские и иноземные генералы и другие особы из государевой свиты; на почтовых станциях свежих лошадей было не найти, всё только заморенные до крайности. Последний перегон до Вильны Шишкову пришлось идти пешком. Император поселился в генерал-губернаторском дворце с небольшим садиком, обнесенным решеткой, который выходил на обширную площадь с фонтаном. Он сочувственно выслушал рассказ Шишкова об его беспокойном путешествии и повелел отвести ему две комнаты во флигеле. К вечеру было получено известие, что маршал Даву уже на Висле.
* * *Выслушав вердикт присяжных, генеральный прокурор гневно стукнул себя кулаком по колену. Председатель суда разделял его чувства: из четырех обвиняемых виновным признан только один! Да, только Мишель был уличен в «махинациях и сношениях с иноземной державой с целью предоставить ей средства начать войну против Франции», остальных он «использовал с помощью обмана». Люди, раскройте глаза! Обмануть можно раз или два. Но дважды в месяц! На протяжении полугода! Нет, сообщники Мишеля не были настолько наивны, это присяжные позволили себя одурачить!
Обгорелое письмо, найденное под ковром в комнате русского полковника Чернышева наутро после его поспешного отъезда из Парижа, сильно напоминавшего бегство, оказалось кончиком длинной ниточки. Сличая почерки, полиция установила, что «М.» – это Мишель из канцелярии Военного ведомства, и начала разматывать клубок. Во время Революции Мишель служил в морской пехоте, затем перешел на канцелярскую работу в Морское министерство, а оттуда в Военное. Уже тогда через его руки проходили секретные документы о военных операциях и численности войск. Потом его перевели за драку в канцелярию, где он больше не имел доступа к государственной тайне, но, сохранив приятельские отношения с двумя товарищами и бывшим своим подчиненным, мог с легкостью добыть важные сведения по мере надобности. Еще молодой человек, он, несомненно, завидовал внезапному возвышению вчерашних сержантов, тогда как сам продолжал получать грошовое жалованье. Он тоже решил обогатиться на войне – но иным способом, чем офицеры, телегами вывозившие награбленное добро из покоренных стран. Мишель принял авансы Пьера д’Убриля, секретаря русской миссии в Париже, и добыл ему несколько важных документов. Правда, это сотрудничество долго не продлилось: Россия вступила в войну с Францией, д’Убриля отозвали, однако он передал Мишеля «по наследству» Карлу Нессельроде, а тот – своему преемнику Крафту. На суде Мишель уверял, что не сообщал Нессельроде никаких тайных сведений, данные о численности войск брал из головы, а пятьсот франков, которые тот вручал ему каждые пять месяцев, были просто «подарком».
«Подарки» он получал и от Крафта. В общей сложности – двадцать тысяч франков за восемь лет. Те самые тридцать серебреников! Продавать свою страну! Да еще за такие крохи! Председатель никак не мог успокоиться.
Когда консьерж-австриец русского посольства, служивший связным, вывел Мишеля на полковника Чернышева, предатель, видно, и сам понял, что продешевил. Царский флигель-адъютант попросил его подкупить какого-нибудь сотрудника Военного ведомства, имевшего доступ к сведениям о французских войсках в Германии, посулив за них четыреста тысяч франков. Мишель сказал, что у него ничего не вышло. Не мог же он своими руками отдать такие деньги другому! В том самом письме, с которого всё началось, Мишель напоминал, что передал Чернышеву данные о численности и составе Императорской гвардии.
Как ему это удалось? В том-то и штука! «Невинные жертвы обмана» были самыми настоящими соучастниками преступления. Каждые две недели император получал «Доклад о текущем положении», подготовленный Отделом передвижений войск. Доклад представляли в виде брошюры, ради чего мальчишку-посыльного отправляли к переплетчику. Но прежде чем попасть в мастерскую, паренек заглядывал к Мишелю, который просматривал доклад якобы в поисках своего друга, служившего в армии, – жив он или нет. Даже когда начальник посыльного, дивясь его нерасторопности, отправил с ним сопровождающего, парень всё равно исхитрился передать доклад Мишелю! Всё дело в том, что в этом же Отделе работал Луи Саже – еще один сообщник предателя. А Луи Сальмона из Отдела военных смотров Мишель уверил, что работает на армейского поставщика, которому нужны сведения о численности армии: сколько заказывать сукна. Сальмону он платил за труды по семь франков в неделю. И пообещал пошить ему новую шинель… А эти дураки присяжные их оправдали! Дьявол!
…Мишеля расстреляли через две недели после суда. Три дня спустя Саже и Сальмона снова арестовали и посадили в тюрьму как государственных преступников. Во Франции, конечно, есть правосудие, но должна же быть и справедливость!
* * *В полночь в дворцовой церкви началось пасхальное богослужение, совершаемое архиепископом Литовским Серафимом. Всё было заранее отрепетировано и прошло превосходно; Александр принимал поздравления от своей свиты, генералов, министров, а также польской знати.
Неделю назад, в Вербное воскресенье, «обожаемого монарха» встречали стократными выстрелами из пушек и звоном колоколов. Александр въехал в Вильну верхом через Антоколь. На поросших соснами холмах вдоль дороги густой толпой стояли люди; зеваки забрались и на башни костела Св. Петра, и на крышу бывшего дворца князя Сапеги, выглядывали в окна домов, чтобы увидеть царя. Главнокомандующий Первой армией Барклай-де-Толли привел с собой свиту из генералов в блестящих золотом мундирах; ремесленные цехи устроили шествие под барабанный бой, с развернутыми знаменами, которые они наклоняли, проходя мимо императора; евреи поднесли ему Тору и хлеб; католическое духовенство в праздничном облачении выстроилось перед костелами. От Замковых ворот до дворца генерал-губернатора в три шеренги стояли солдаты виленского гарнизона, а по другую сторону улицы – студенты университета, гимназисты со своими учителями и прочие обыватели. Наконец, в самом дворце царя приветствовали гражданские власти и дворянство. Весь день гремела бравурная музыка, а вечером на берегах Вилии зажгли просмоленные бочки. На следующий день государь устроил завтрак для властей и знатнейшего дворянства, принял депутации от духовенства, университета, купечества, еврейской общины, всех обласкал и обворожил.
Вильна чем-то напомнила Александру Тверь, из которой его зять Георг Ольденбургский пытался сделать третью столицу империи. Красивые дворцы соседствовали с ветхими лачугами, к Ратуше лепились еврейские лавчонки; на немощеных улицах валялся всякий сор; коровы, свиньи, куры бродили по городу совершенно свободно, берега Вилии и Вилейки усеивали навозные кучи в человеческий рост. Зато окрестности были хороши, живописны и разнообразны: то сосны и песок, то плакучие березы и озера. Государь каждый день ездил куда-нибудь верхом вместе с дежурным генерал-адъютантом. Усадьба Верки, принадлежавшая графу Потоцкому, привела его в восторг: с высокой горы открывался прелестный вид на извив Вилии с нежно-зелеными кущами по обоим берегам, а трехэтажный дворец Закрет в сосновом бору Александр и вовсе пожелал купить для себя. В Закрете жил генерал Беннигсен, отправленный в отставку после Фридландского сражения. Государь повелел ему состоять при своей особе и ни словом не поминал недавнего прошлого.
Дни проходили в смотрах, поездках и увеселениях. Виленским гарнизоном, дефилировавшим на Погулянке, государь остался доволен, объявил командирам высочайшее благоволение с выплатой всем офицерам полугодовалого оклада, а нижним чинам пожаловал по рублю и фунту говядины. После смотра дворянство устроило бал в доме Паца, где квартировал цесаревич Константин. При появлении Александра грянула торжественная кантата; дальнюю стену бальной залы занимал большой транспарант, изображавший коленопреклоненного гения пред императором на троне, и с подписью в стихах, где царь уподоблялся милосердному Титу. Государь открыл бал, пройдясь полкруга в польском с супругой Беннигсена (урожденной Анджейкович), бывшей на сносях, и уехал прежде ужина. Чтобы смягчить разочарование, на другой день он пожаловал знатных польских девиц во фрейлины императрицы, а юношей – в камер-юнкеры.
Вилькомир, Шавли, Троки, Тельши, Плунгяны – разъезжая по городам, где стояли войска, государь поражал всех своей простотой и доступностью, соглашался посетить дома жмудских помещиков, беседовал со случайными встречными, раздавал награды и чины, любезно принял католического епископа – князя Гедройца… Корпус Витгенштейна в Жмуди его порадовал. Впрочем, сопровождавший царя Барклай влил в эту бочку меда ложку дегтя, заметив беспорядок в артиллерийской бригаде: лошади худы, обоз разбросан по дороге… А генерал-майору Тучкову 3-му он объявил строжайший выговор за опоздание со своим полком к месту сбора, из-за чего другим войскам пришлось его полтора часа дожидаться.
Погожие дни добавляли приятности легкой жизни. Молодые офицеры устраивали шумные пирушки и волочились за местными красотками; говорливого шутника Санглена можно было всякий день встретить в ресторане Крешкевича. Он сделался большим приятелем поляка Дранжевского, пил с ним на брудершафт и обнимался. Правда, в это время виленский полицмейстер Анджей Вейс производил на квартире Дранжевского обыск. Под полом и в дымовой трубе нашли записки о составе русской армии, генералах, военные инструкции и патент поручика, подписанный Наполеоном. Арестованный сильно удивился, когда допрашивать его явился недавний собутыльник. Он выдал нескольких товарищей, доведя список французских шпионов, который составлял Санглен, до цифры 98.
Май
Правое колено покраснело и распухло, на ногу не наступить – боль адская. Хирург накладывал компресс, собираясь позже отворить кровь из ноги; Александр Борисович Куракин закрыл лицо левой рукой, опиравшейся на подлокотник кресла. На правой руке он до сих пор носил, не снимая, перчатку: два года назад, на злополучном балу у австрийского посланника, князь чуть не погиб во время пожара; правая рука обгорела до мяса.
Сколько ему еще терпеть эти издевательства? Герцог де Бассано морочит его, обнадеживая, назначая совещания, а затем объявляя, что до сих пор не получил наставлений от его величества. Отъезд Наполеона назначен на завтра; не может быть, чтобы император не дал никаких инструкций министру иностранных дел, надолго покидая столицу! Потеряв терпение, Куракин потребовал выдать ему и всем членам русского посольства паспорта для возвращения в отечество. Да, он сделал это своевольно, без ведома государя. Да, он понимает, что это равнозначно объявлению войны. Но войне быть всё равно, а если князь застрянет здесь, когда она начнется… М-м-м, какая боль! И подагра-то у него разыгралась от всех этих треволнений. Ничего, дали бы паспорта – он на карачках уползет.
* * *Губы графа де Нарбонна сложены в любезную улыбку, осанка безукоризненна, хотя на слегка одутловатом лице читается усталость после ночи, проведенной в карете. Посол прибыл в Вильну в девять утра, а через час явился представиться императору Александру и передать ему собственноручное письмо от императора Наполеона. Государь слушал поток придворных фраз, напомнивший ему отрочество – приемы у бабушки в Царском Селе. Словно между прочим, граф обмолвился, что рассчитывал встретить его величество в Кёнигсберге. Не изменившись в лице, Александр отвечал, что это было бы странно: он не намеревался покидать пределов своей империи, о чём император Наполеон был соответствующим образом уведомлен. Нарбонн сообщил, что император приглашает своего возлюбленного брата в Дрезден, куда съедутся все князья Рейнской конфедерации. Александр, в свою очередь, предложил послу присутствовать завтра на маневрах 3-й дивизии под командованием генерала Коновницына. Граф обещал, что непременно будет, попросил позволения посетить канцлера Кочубея и удалился.
Санглен проводил его издали до квартиры, после чего занял наблюдательный пост в корчме напротив. Приезд наполеоновского адъютанта не стал неожиданностью: о нём сообщил еврей-осведомитель, ездивший в Варшаву. С самой границы Нарбонна «вели», чтобы не сбился с дороги и не увидел лишнего; в Ковне его сопровождал повсюду лично полицмейстер Бистром, прежде чем сдать с рук на руки квартальному, присланному Вейсом из Вильны. Свита графа была небольшой: капитан Себастиани, поручик Шабо, курьер, камердинер и два лакея. Пока все они сидели дома… О! Капитан и поручик вышли! Санглен мигнул еврею, тот кивнул в ответ. Через час капитан и поручик вернулись обратно; еврейский мальчишка доложил, что они ходили к Замковым воротам и назад по Свентоянской. Час пополудни; Санглен решился пообедать. Едва он доел, как к подъезду подали экипаж Нарбонна. Француз съездил в дом Сулистровской на Скоповке к графу Румянцеву, министру иностранных дел, и пробыл там не больше получаса. Оставив у дома наблюдение, Санглен вернулся во дворец.
…Солдаты выполняли все перестроения безупречно: деплояды из колонны в линию, из линий в две колонны, в каре – государь остался доволен. В половине третьего Нарбонн явился на отпускную аудиенцию. Александр стоял у стола, развернув на нем карту России. Он жестом пригласил графа подойти и взглянуть на нее. Это была карта европейской части Российской империи и граничивших с ней государств; она включала Балтийское, Белое, Черное, Азовское и Каспийское моря и обрывалась за Уральскими горами, не вместив в себя всю Сибирь и Камчатку.
– Я не ослепляюсь мечтами и знаю, что император Наполеон – великий полководец, – ровным голосом сказал государь, – но на моей стороне, как вы видите, пространство и время. Во всей этой земле нет такого угла, какой я не стал бы защищать, прежде чем согласиться на постыдный мир; вся она враждебна вам. Я войны не начну, но не положу оружия, пока хоть один неприятельский солдат останется в России.
Нарбонн произнес несколько ничего не значащих фраз, подходящих к любому случаю. Император оставил его с собой обедать, пожаловал золотую табакерку и дал понять, что графу пора домой.
Заглянув напоследок к Румянцеву, Нарбонн отправился в обратный путь.
– Ainsi, nous aurons la guerre![7] – громко сказал он, садясь в карету.
Эти слова тотчас разнеслись по всему городу, вызвав встревоженные толки.
* * *На широких площадях Дрездена то и дело возникали столпотворения из-за ненароком сцепившихся друг с другом экипажей; по улицам расхаживали солдаты и офицеры в мундирах разных цветов; на Брюлевской террасе было многолюдно, а уж возле Королевского замка – и вовсе яблоку негде упасть: толпы праздных зевак проводили здесь многие часы днем и даже ночью в надежде увидеть (хотя бы в окно) императора французов – властелина почти всей Европы, желавшего стать покорителем мира. Он прибыл в столицу Саксонии со всем двором, оставив в Сен-Клу только маленького сына со штатом нянек, и вел себя не как гость, а как хозяин. Императорский поезд растянулся на несколько верст: больше трехсот новеньких экипажей, фуры, нагруженные мебелью, серебряной посудой, гобеленами, подарками… Являясь к утреннему выходу Наполеона, немецкие князья смешивались в передней с французскими генералами.
Банкеты, праздники, спектакли… Актеров тоже привезли из Парижа, иначе бы пришлось смотреть сочиненные на случай подобострастные пьесы дилетантов, пытавшихся возместить угодливостью отсутствие таланта. Едва ступив на германскую землю, Наполеон тотчас ощутил перемену в отношении к себе: искренний восторг, с каким его встречали в восточных французских департаментах, уступил место почтительному любопытству. Возможно, где-то здесь витала и ненависть, укрощенная уздою страха. А ведь он приехал воспламенять сердца, наполнять их уверенностью, сознанием собственной силы: Великая армия, которую он поведет к новым победам, – полмиллиона человек! Тысяча двести орудий! – состояла и из войск союзников. Но лишь сейчас он понял свою ошибку: напоминание о славном прошлом срабатывало во Франции, для немцев же победы Наполеона были обратной стороной их собственных поражений. Пленники, влекомые в цепях за колесницей императора, участвуют в его триумфе, но не испытывают от этого радости.
Мария-Луиза являлась всюду в богатых нарядах, осыпанная драгоценностями, желая всем показать, как счастлива австрийская принцесса, ставшая императрицей французов. Наполеон даже просил ее вести себя поскромнее и получил в ответ слезы: почему он не хочет, чтобы она надевала его подарки? Зачем тогда он их дарил? Он не смог объяснить ей этого и махнул рукой: будь что будет. Она по-своему права.
Тесть Наполеона, австрийский император Франц, приехал одним из первых; чудаковатый Максимилиан Баварский, тесть Эжена де Богарне, и высоченный толстяк Фридрих Вюртембергский, тесть Жерома Бонапарта (и родной дядя императора Александра), тоже были здесь. Всех удивляло отсутствие прусского короля Фридриха-Вильгельма, недавно подписавшего союз с Наполеоном; они бы удивились еще сильнее, узнав, что сам император не желает его видеть.
Похоже, что среди немцев мужество свойственно лишь женщинам. Только они способны сохранить достоинство в несчастье. Молодая мачеха Марии-Луизы, бывшая ее лучшей подругой до «принесения ее в жертву Минотавру», отвергла богатые подарки падчерицы, оказавшейся довольной своей участью. Каролина Саксен-Веймар-Эйзенахская отказалась ехать с мужем в Дрезден; герцогу с большим трудом удалось отговорить ее от поездки в Россию (его первой женой была сестра императора Александра, Елена Павловна). Преждевременная смерть Луизы Прусской изъяла стальной стержень из хребта Фридриха-Вильгельма. Но если бы он просто покорился неизбежности! Нет, он захотел извлечь выгоду из своего малодушия, забрасывая Наполеона письмами с просьбой отдать ему Курляндию, Семигалию и Пильтенскую область, когда он отберет их у России! И этот человек клялся в верности Александру над гробом Фридриха Великого! Можно ли рассчитывать на его благодарность?
Прусский король всё-таки приехал. Поддавшись на уговоры Дюрока, Наполеон согласился его принять. Ему уже надоело в Дрездене, он ждал только возвращения Нарбонна, чтобы отправиться дальше.
Нарбонн не смог сообщить ему ничего утешительного. Русские сознают опасность, но не напуганы; они предпочли бы обойтись без кровопролития, но готовы на жертвы, чтобы затянуть войну и победить измором. Граф советовал ограничиться оккупацией Литвы, объединить ее с Варшавским герцогством и, перезимовав в Варшаве и Вильне, с новыми силами двинуться на Москву. Наполеон покачал головой.
– Варварские народы суеверны и простодушны, – сказал он. – Стоит мне нанести удар в самое сердце империи, занять их матушку-Москву, как вся эта огромная масса превратится в беспомощное стадо. Я знаю Александра. Сила и натиск способны поразить его воображение. Я не боюсь расстояний, когда в конце пути меня ждут победа и мир. И потом, Россия – лишь начало долгой дороги к берегам Ганга. У меня есть карты земель, по которым мы пройдем от Эривани и Тифлиса до английских владений в Индии. От Парижа до Москвы – семьсот пятьдесят лье. По дороге нам предстоит несколько сражений. Когда Москва будет взята, Россия разгромлена, а царь опозорен или убит (в России любят устраивать дворцовые перевороты), Великой армии откроется путь, которым прошел Александр Македонский. Вся Европа встанет под наши знамена, я заключу союз с Турцией, в России рабы восстанут на своих господ…
Нарбонн вновь принялся развивать свои аргументы, но император остановил его:
– Посмотрим, надолго ли хватит упорства Александра. Англичане дают ему дурные советы; он хочет войны – я начну ее. Пробка вынута – вино надо выпить.
* * *– Амуницию снять!
Назар снял с себя патронную сумку и портупею со штыком в ножнах; подержав недолго в руке, аккуратно сложил на землю у ног. Унтер-офицер Авдеев замахнулся тесаком и дважды ударил им Назара плашмя по спине. Всё нутро сотряслось, ажно дух занялся. Дождавшись команды, парень с трудом наклонился, поднял портупею и снова надел.
Авдеев невзлюбил Назара с самого начала и всячески над ним измывался. Заставлял стоять на часах лишнее время, придирался к каждой мелочи. Зуботычины нужно было принимать, не отворачиваясь… Назар терпел, молчал, но по ночам ему не раз снилось, как ненавистное рыло брызжет кровью под его кулаком…
– В чём дело?
Унтер вытянулся во фрунт перед юным прапорщиком, хмурившим тонкие брови.
– Ваше благородие, рядовой Василенко дважды не смог произвести выстрел из ружья, за что был подвергнут наказанию!
Прапорщик подошел к Назару и велел дать ему ружье. Пока он разглядывал замок, Назар украдкой посматривал на самого офицера. Молодой совсем, губы пухлые, ресницы длинные и пушистые, как у девушки. Должно быть, они с Назаром одногодки. Видно, что паныч: руки маленькие, узкие…
Ружье английской работы, по виду – исправное и содержится в порядке. Пестель напряженно размышлял, что же могло произойти. Подмоченные патроны? Он спросил, когда были получены заряды; оказалось – нынче же, перед учением. Хм. Озаренный внезапной догадкой, он велел подойти солдату, которому стрельба удалась, и обменяться патронами с наказанным. А теперь пусть они оба выстрелят.
– Заря-жай! – командовал унтер. – Товсь! Цельсь!
Назар волновался, ему не хотелось оплошать снова, перед офицером. Тогда и двадцать пять горячих всыпать могут. «Не спеши», – услышал он тихий шепот. Резко зажмурив и раскрыв глаза, прицелился в горшок, надетый на воткнутую в землю палку, приник щекой к прикладу. «Пли!» Порох вспыхнул с шипением, пуля вылетела из ствола, горшок разлетелся вдребезги. А вот ружье товарища дало осечку…
– Я доложу капитану, что не все патроны хороши, – сказал прапорщик Авдееву. – Продолжать учение. Без вины не наказывать!
– Слушаюсь, ваше благородие!
Капитан Петр Арцыбашев командовал 2-й гренадерской ротой с начала нынешнего года, будучи переведен в Литовский полк из Преображенского, так что в полку он был новым человеком, как и прапорщик Пестель. Павел легко и быстро сошелся с ним, как только добрался до Свенцян и отрапортовал о своем прибытии. Арцыбашев был молод (ему недавно исполнилось двадцать пять), небогат (его отец владел небольшим имением в Вологодской губернии), серьезно относился к службе и любил читать; свободные вечера они с Пестелем проводили за разговорами, а не за карточным столом и штофом, как остальные офицеры. В местечке Свиры, отстоявшем на шестьдесят пять верст от Вильны, трудно было сыскать себе иное занятие, кроме игры и выпивки, а Пестель не имел для них ни средств, ни желания. Он аккуратно писал подробные письма домой, однако на все его рассуждения о недостаточности мер, принимаемых перед лицом грозящей опасности, о долге офицера и о патриотизме отец отвечал лишь сдержанным одобрением, советами избегать ненужных расходов и не роптать на Всевышнего, с мужеством и покорностью перенося все невзгоды, сообщениями о погоде (в Петербург лето так и не пришло, в начале мая шел снег), о маменькиных хворях, просьбами повлиять на младшего брата Воло, который нисколько не прилежен в учебе и водит знакомство с Windbeutel[8], заключая свои письма надеждами на то, что войны не будет: «Да исполнится воля Божья, да устроит Он всё наилучшим образом на благо нашей родины и нашего превосходного Государя, который хочет ей блага». Отец писал и полковнику – Ивану Федоровичу Удому, прося ссужать при необходимости его сына в долг и обещая покрыть все эти расходы. Павел был очень смущен, когда полковник вызвал его к себе и спросил, не надобно ли ему денег на покупку новой верховой лошади взамен пострадавшей. Если бы Удом узнал об этой неприятности из собственного рапорта Пестеля, то Павел, конечно же, принял бы помощь с большою радостью, но сведения были почерпнуты из папенькиного письма, поэтому он поблагодарил и отказался. Ему было совестно обременять полковника, недавно лишившегося любимой жены, которая скончалась от болезни, оставив ему трех дочерей и сына-младенца. Зато капитан Арцыбашев оказался тем самым подарком судьбы, о котором твердил отец: с ним можно было и поговорить по душам о чём угодно, и попросить взаймы, не сгорая со стыда.