Нашествие 1812
Допустим, Огинский прав в том, что в Литве Наполеона не считают мессией, как в Варшаве. Его прихода могут даже опасаться, ведь император французов, в молодости бывший якобинцем, несет завоеванным им народам «свободу», отменяя везде крепостное право и средневековые традиции. В самом Варшавском герцогстве навязанный им Кодекс наделал большой переполох, особенно в том, что касалось собственности, браков и наследства. Но заигрывать со шляхтой, поощряя их надежды на национальное возрождение? Множество земель в Белоруссии были розданы в награду русским помещикам и генералам. Волынь и Киевщина вряд ли пожелают именоваться Литвой. И князь Огинский совсем не думает о том, как отнесутся в России к созданию нового национального княжества, да еще и со своей конституцией. Сохранение самоуправления и коренных законов в Финляндии после ее недавнего присоединения и так уже вызвало ропот. Даже Наполеон все новые земли, присоединяемые к своей Империи, обращает во французские департаменты…
Литва кишит французскими шпионами. Их выявляют десятками, но сколько их было и что им удалось разузнать? Правда, один виленский дворянин признался сам, что его хотели сделать неприятельским агентом, и согласился работать на русскую разведку. Через него Санглен сумел подсунуть французам фальшивые печатные карты западных областей Российской империи, но по одному человеку нельзя судить обо всей нации. Война назревает и непременно разразится в будущем году. Войска уже стянуты к границе. Прощаясь с Коленкуром, Александр твердо заявил ему, что Неман переходить не станет, но если Наполеон форсирует сей Рубикон, его встретит народ, готовый сражаться до последнего. Рекруты, лошади и провиант для армии – вот какая любовь нужна сейчас российскому императору от литвинов. Если они отдадут всё это ему, Наполеону уже ничего не останется. Обещать им можно всё, что угодно, с той оговоркой, что исполнено это будет после победы. Придвинув к себе последний лист записки Огинского, царь написал внизу по-французски:
«Теперь уж нечего думать об административных мерах и об организации наших восьми губерний, надо позаботиться об усилении средств к защите. Поэтому прошу вас объяснить мне виды ваши относительно военных средств, которые соотечественники ваши в подвластных мне губерниях могут теперь предоставить в мое распоряжение».
1812 год
Февраль
К несуразному зданию театра Казасси то и дело подъезжали сани и экипажи, высаживая седоков. Давали «Димитрия Донского» – трагедию Озерова, пользовавшуюся неизменным успехом уже пять лет подряд. С тех пор как год назад сгорел Каменный театр, все спектакли шли здесь, и каждый вечер деревянный театр набивался под завязку. Студенты, чиновники средней руки, купчики, финансисты, помещики, проводившие зиму в Петербурге, заядлые театралы – публика подбиралась самая пестрая, невзыскательная и благодарная.
Прапорщик Литовского лейб-гвардии полка Павел Пестель уже один раз видел «Димитрия Донского»; к радостному возбуждению от свободного вечера и морозной погоды добавилось предвкушение восторга, который он, как и все прочие зрители, испытывал от игры знаменитого Яковлева и от стихов, которые тот декламировал своим могучим голосом. «Буря и натиск» Фридриха Клингера, главноуправляющего Пажеским корпусом, не шла ни в какое сравнение с этой пьесой!
Не вовремя явившись, мысль о Клингере заставила Павла дернуть щекой. Чопорный немец, считавший русских существами низшего порядка, стал одним из врагов, которых Пестель сумел себе нажить за полтора года пребывания в Пажеском корпусе. В его глазах сын сибирского губернатора был выскочкой, наглецом и вольнодумцем, которому еще рано становиться офицером. Наспех усвоенные знания не могут быть прочными, уверял он государя, после того как Пестель набрал 1303 балла из 1360 возможных: сто по курсу дипломации и политики, восемьдесят пять по долговременной фортификации, сорок по полевой фортификации, почти отличный результат по атаке и обороне крепостей, артиллерии, черчению планов, тридцать из сорока по тактике, и даже экзамен по фрунтовой службе, впервые включенный в программу, он сдал хорошо, причем самому императору. А знанием языков и связным представлением об истории он был обязан исключительно домашним учителям и трем годам учебы в Дрездене; шалопаи-пажи, помыкавшие робкими и бездарными преподавателями, впустую тратили время, отведенное на эти уроки. Государь сам вручил Павлу шпагу, слегка коснувшись рукой его щеки, когда он преклонил перед ним колено. Вспомнив об этом, Пестель украдкой взглянул на новенькое блестящее кольцо на левой руке, с цифрами «1» (место, занятое им на экзаменах) и «1811». Внутри была выгравирована надпись: «Ты будешь тверд, как сталь, и чист, как золото». Как театрально… Совершенно в масонском духе…
Юноша занял свое место в креслах. Трижды прозвонил колокольчик. Занавес раздвинулся; на сцене появился шатер великого князя Московского.
За сценой военного совета зрители следили, затаив дыхание. Татарский посол пугал русских нашествием девяти орд семидесяти князей, которое Мамай согласен остановить взамен дани, но Димитрий предпочитал позорному миру смерть в бою.
Вы видели, князья, татарскую гордыню.России миру нет, доколь ее в пустынюСвирепостью своей враги не превратят,Иль к рабству приучив, сердец не развратят,И не введут меж нас свои злочестны нравы.От нашей храбрости нам должно ждать управы,В крови врагов омыть прошедших лет позорИ начертать мечом свободы договор.Тогда поистине достойными отцамиМы будем россиян, освобожденных нами.Зал взорвался аплодисментами.
Все актеры были хороши: и Мочалов в роли князя Тверского, и Екатерина Семенова в образе княжны Ксении, но Алексей Яковлев воистину царил на сцене, полностью преображаясь в московского князя, обуреваемого страстями: любовью к милой и к отечеству, жаждой отомстить врагам и отстоять свободу – своей земли и своей возлюбленной, которую отец хотел против воли сделать женой другого. Конфликт между Димитрием и князьями был выписан мастерски: влюбленный князь сетовал на «нравы, которы делают тиранов из отцов и вводят их детей в роптание рабов», но его непокорность и желание настоять на своем пугала князей больше Мамаевых орд:
Что пользы или нужды,Что ты с отечества сорвешь оковы чуждыИ цепи новы дашь?..Неужто бунтарь, умеющий мыслить свободно и не терпящий насилия над своей волей, непременно превратится в деспота, как только сам придет к власти? Пестель много размышлял над словами своего любимого преподавателя, Карла Федоровича Германа, о бесценной выгоде самодержавия для обширных и незрелых государств, делающих скорые успехи, повинуясь воле всемогущего монарха. Да, сильный духом, умный, справедливый человек творит благо, навязывая свою волю другим, но лишь потому, что он был вознесен на вершину благодаря своим заслугам, а не по праву рождения. Вот и бояре в конце концов признают превосходство Димитрия и склонятся пред его властью. Но если путь к вершине есть путь самосовершенствования, то пребывание на ней, похоже, развращает; оказавшись выше облаков, человек теряет связь с землей. У него кружится голова, а за этим неминуемо следует падение. Взять, например, Наполеона…
Однако Павел не успел додумать эту мысль, захваченный действием пьесы. Когда в финале израненный Димитрий, одержавший две победы – над врагом и над соперником, – вышел на авансцену и встал на колени, воздев руки к небесам, по всему телу юноши пробежала дрожь, а горло сжало спазмом.
Прославь и утверди, и возвеличь Россию!Как прах земной, сотри врагов кичливу выю,Чтоб с трепетом сказать иноплеменник мог:Языки ведайте – велик Российский Бог! —звучал проникновенный голос актера.
Едва он закончил, Пестель вскочил на ноги, бешено аплодируя.
– Фора! – неслось из неистовавшего партера и с балкона. Артисты выходили на поклон.
Шум рукоплесканий всё еще звенел в ушах, когда Павел очутился на большой площади перед театром. Подставив разгоряченное лицо ветру, он по детской привычке ловил ртом снежинки, которые падали из ночной черноты, кружась в неслышном вальсе. У выхода для артистов собралась порядочная толпа, тут же стояли три нанятых извозчика с запряженными тройкой санями. Вот толпа загомонила; Пестель посмотрел туда. Вышел Яковлев, его подняли и на руках отнесли в первые сани. Он встал в них, обернулся, снял шапку, картинно поклонился, разведя руки в стороны. Павел случайно встретился с ним взглядом. Одутловатое лицо немолодого уже актера показалось ему глубоко несчастным, он словно отправлялся на казнь. Но тотчас это выражение сменилось маской циничного равнодушия к собственной участи. Трагик воздел руку вверх и выкрикнул что-то удалое (похоже, он уже успел опрокинуть стаканчик в гримерке). Разразившись смехом, толпа принялась грузиться в сани. Лошади рванули с места, тройки унеслись в в темноту, исчезнув в мельтешении снега.
* * *На улицах и набережных, примыкающих к площади перед дворцом Тюильри, образовалась страшная толкучка из людей и экипажей. Некоторые дожидались в каретах по два часа, сидя впотьмах, пока наконец часы не пробили десять и для экипажей не открыли решетку. Дамы в декольтированных платьях из тюля и ажурного атласа, украшенных гирляндами искусственных цветов, поднимались по мраморной лестнице, блистая бриллиантовыми колье и драгоценными камнями в волосах.
Театральный зал превратили в бальный; напротив оркестра установили помост для императора и его семьи. Камергеры проверяли пригласительные билеты, указывая дамам места на четырех рядах банкеток, расставленных вдоль стен. Не представленные ко двору не имели права участвовать в танцах, их отсылали в ложи – увы, не рассчитанные на полторы тысячи человек.
В одиннадцать часов гудение в зале смолкло, как по волшебству: появился император. Он был в красном фраке с золотым шитьем, белых штанах до колен и таких же чулках, с бархатной круглой шапочкой на голове; с ним под руку шла императрица в белом платье с широкой серебряной каймой, поверх которой были прикреплены букеты из розовых роз и бриллиантовых колосьев. Бал начался.
По своему обыкновению, Наполеон обходил ряды гостей, беседуя с некоторыми из них о делах, пока Мария-Луиза танцевала контрданс с маршалом Бертье. Голландская королева Гортензия де Богарне составила пару с гофмаршалом Дюроком, супруга маршала Даву – с генералом Нансути. Посвященные обменялись понимающими взглядами: согласно этикету, установленному самим императором, в третьей паре кавалером должен быть обер-шталмейстер; замена Коленкура могла означать лишь одно: Наполеон им недоволен, это опала. В числе приглашенных был русский посланник князь Куракин; Наполеон прошел мимо него, не удостоив ни слова, ни взгляда.
После контрданса началась кадриль, для которой младшая сестра Наполеона, Каролина Мюрат, королева Неаполитанская, отобрала самых хорошеньких фрейлин и самых ловких придворных танцоров, опередив королеву Гортензию (хозяйку следующего бала). Балетмейстер Депрео, ставивший еще королевские балеты в Версале, измучил всех репетициями, задумав чересчур сложный сюжет. Сначала в зал вошли двенадцать мужчин в бело-синих костюмах; надетые на них бочонки непонятного предназначения вызвали смешки, хотя по сюжету танцоры изображали созвездие. Но тут явилась богиня Ирида с роскошной копной светлых волос поверх радужной шали – прелестная шестнадцатилетняя графиня Легран (жена пятидесятилетнего старика). На дебютантку воззрились с любопытством, перешедшим в восхищение, когда она исполнила свое соло с уверенностью и изяществом. Следом вышли Тибрские нимфы в платьях из белого муслина, расшитыми по подолу золотыми дубовыми листьями, с камышовыми венками и вплетенными в косы цветами. Их преследовал очаровательный белокурый Зефир (гусарский капитан и ординарец императора). Далее настал черед Полины Боргезе, еще одной сестры императора, являвшей собой Италию. На ней был римский золоченый шлем с поднятым забралом и страусовыми перьями, в руках она держала чешуйчатый золотой щит и небольшое копье. Муслиновая туника почти не скрывала точеную фигуру с пленительными формами; браслеты на руках и золоченые ремни на пурпурных сандалиях были украшены лучшими камеями из коллекции князей Боргезе. Полина предавалась отчаянию, жестами умоляя о помощи. Нимфа Эгерия (госпожа де Ноайль) показала ей в волшебном зеркале уготованную ей блестящую судьбу, и отчаяние сменилось надеждой. Под воинственную музыку в танец вступили гении Победы, Торговли, Земледелия и Искусств, объявив о приходе Франции, то есть королевы Каролины. На ней тоже был шлем с перьями, сверкавший бриллиантами, гранатами и хризопразами величиной с пятифранковую монету, золотой щит с бирюзой, сапожки с бриллиантами, шитый золотом красный бархатный плащ поверх белой атласной туники. Италия и Франция скрестили копья. Внезапно музыка сменилась на нежно-небесную, возвестив выход Аполлона (одного из адъютантов Бертье), вокруг которого танцевали Часы – двадцать четыре придворные дамы, оттенки нарядов которых менялись от светлых к темным, знаменуя собой смену дня и ночи. Цифра на лбу указывала час; ночные танцовщицы были уже в возрасте; увидев старую графиню де Круи-Шанель под знаком «12», какой-то остряк заметил вслух, что ее время давно уже вышло. Аполлон, одетый в жуткое розовое трико, белые чулки и алый плащ, упорно пытался бренчать на лире, извлекая из нее нестройные звуки, и к тому же косил одним глазом. Зато Зефир порхал вокруг Часов, раздавая им цветы. Гении принесли парадную мантию и доспехи, в которые Каролина облачила Полину, подарив ей напоследок портрет коронованного младенца – Римского короля, сына Наполеона и Марии-Луизы. Чтобы принять его из рук Франции, Италия опустилась на колени, а Нимфы, Часы, Гении, Звезды, Ирида и Зефир пустились в пляс.
На этом кадриль завершилась, и бал продолжился как обычно. Полина сменила доспехи на тюлевое платье с зеленым бархатным корсажем, расшитым драгоценными камнями. Лакеи разносили прохладительные напитки для зрителей в ложах, не имевших права подойти к буфету. В половине второго ночи гостей угостили великолепным ужином; Коленкура на него не позвали. Император был весел, переходил от стола к столу, вспоминал далекую юность, Военное училище в Бриенне и скудные обеды… Час спустя императорская чета удалилась в свои покои.
Наутро Наполеон сурово отчитал Каролину:
– Где вы откопали такой сюжет для вашей кадрили? Чушь какая. Да, Италия покорилась Франции, но она недовольна этим. С чего вам в голову взбрело изобразить ее счастливой? Нелепая, смешная лесть! – Он обернулся к злорадствовавшей про себя Гортензии. – А вы? Тоже готовите какую-нибудь нелепицу? Предупреждаю: я не люблю комплиментов.
– Нет-нет, моя кадриль никак не связана ни с вами, ни с политикой, – поспешила заверить его падчерица.
– Вот и ладно. – Наполеон ходил взад-вперед по гостиной, не в силах успокоиться. – Ох уж эти женщины, с полком управиться проще!
Кадриль Гортензии состоялась через пять дней, в последний день карнавала. Столица веселилась напоследок перед началом Великого поста; в Опере, в театре Императрицы, в зимнем саду Тиволи, Цирке и Прадо шумели маскарады, в частных домах тоже танцевали. Однако ложи для зрителей в Тюильри вновь заполнились до предела. На сей раз бальному залу придали овальную форму и помоста возводить не стали: предполагалось, что члены императорской семьи в маскарадных костюмах смешаются с гостями. Мужчины облачились в домино разных цветов (кроме черного: его Наполеон запретил); дамы, напротив, блистали разнообразием своих нарядов. Сам император был в зеленом домино – точь-в-точь таком же, как у его свиты, чтобы его было трудно узнать. Пятидесятилетняя графиня Тышкевич нарядилась испанкой, надеясь пленить Талейрана – любовь всей своей жизни, ради которого она покинула мужа и родину.
Первая кадриль состояла из двадцати четырех танцовщиц в костюмах крестьянок из разных провинций Империи, от Корфу и Тосканы до берегов Эльбы и Рейна, включая исконные области Франции. Нормандка отличалась изяществом поз и благородной посадкой головы – в ней узнали императрицу; селянкой из Прованса оказалась Каролина. Самым красивым признали польский костюм герцогини де Кастильоне: юбка из золотисто-белого атласа, спенсер фиалкового цвета, отороченный песцом, и бархатная шапочка с золотым шитьем, к которой была прикреплена райская птица. Взявшись за руки, они промчались через весь зал под звуки фарандолы, в которой сплетались народные мотивы Гаскони и Оверни. Вторую кадриль вела Полина Боргезе: четыре дамы в неаполитанских костюмах, украшенных жемчугом, кораллами, золотом и серебром, исполнили тарантеллу под звуки мандолины, потряхивая бубнами и стуча кастаньетами. Но это всё были только закуски перед главным блюдом – кадрилью королевы Гортензии. Сюжет, почерпнутый у Мармонтеля, разворачивался в Перу в шестнадцатом веке. Десять перуанок щеголяли в коротких красно-синих газовых юбках с золотыми и серебряными полосами; на их груди сияло солнце, а на голове – диадема с красными перьями. Шестнадцать перуанцев в трико и газовой тунике носили те же украшения; каждый костюм обошелся в триста франков. Эти «дикари» окружили кастильского офицера Алонсо, отставшего от отряда Писарро в поисках пропавшего сына. Оставив женщин охранять пленника, мужчины отправились за луками и стрелами, чтобы убить его. Пока женщины исполняли боевую пляску, явился сын Алонсо (юный паж императора) и бросился к ногам отца. Его слезы смягчили сердца перуанок, однако мужчины уже натягивали тетивы своих луков. В этот момент послышались звуки торжественной процессии: явилась великая жрица Солнца (Гортензия) в бриллиантовом венце с перьями какаду; за нею шли другие жрицы в черных масках и муслиновых платьях с золотой бахромой. Пленникам объяснили танцем, что им даруют жизнь, если они станут поклоняться солнцу, на что оба с радостью согласились. Кадриль завершилась веселым хороводом.
– А, вот это лучше, гораздо лучше, чем у вас! – сказал Наполеон своей сестре. Каролина надулась.
Праздник продолжался. Императрица сменила свой наряд на греческий костюм с тюрбаном на голове и кинжалом на поясе; бриллианты покрывали ее с головы до ног. Толстая жена военного министра Кларка изображала Париж и держала в руке большой ключ. Польская патриотка Мария Валевская, родившая Наполеону сына, тоже была здесь – в скромном костюме краковской поселянки.
После ужина, который подали в голубом фойе с большими зеркалами, гости стали разъезжаться. Доступ к дворцу был разрешен только для придворных экипажей, поэтому зрителям из лож пришлось идти пешком до площади Карусели под проливным дождем, низвергавшимся с черного неба на дорогие шляпы, плащи и накидки, разливая коварные лужи под легкие туфельки.
* * *«Сир, к нам только что поступили известия о том, что дивизия под командованием маршала Даву в ночь на 27 января захватила шведскую Померанию, продолжила свое движение, вступила в столицу герцогства и овладела островом Рюген. Король ждет от Вашего Величества объяснения причин, побудивших Вас действовать вразрез с существующими договорами».
Написав последнюю фразу, Бернадот невольно подумал о том, что король, конечно же, ничего не ждет и вряд ли даже понимает, что случилось: он совершенно впал в детство. Хотя наследный принц и объявил после возвращения двора в Стокгольм из Дроттнингхольма, что передает бразды правления его величеству Карлу XIII, по сути, его регентство продолжается. Именно Карл Юхан послал генерала Энгельбрехта в Штральзунд, требуя объяснений, но вместо ответа на его письмо Даву отправил местных шведских чиновников в гамбургскую тюрьму, заменив их французами. Черт знает что! В какие игры с ним играет Бонапарт?
«Беспричинное оскорбление, нанесенное Швеции, болезненно ощущается ее народом, а мною – вдвойне, сир, поскольку мне выпала честь защищать ее, – продолжал писать Бернадот. – Я способствовал торжеству Франции, всегда желал ей счастья и уважения, но мне никогда и в мысли не приходило пожертвовать интересами, честью и независимостью моего приемного отечества. Не завидуя Вашей славе и могуществу, сир, я не желаю считаться Вашим вассалом».
Наполеон грозил отнять Померанию еще больше года назад, и Швеции пришлось объявить войну Англии. Конечно, эта война существовала только на бумаге; Штральзунд и Рюген по-прежнему использовали для торговли (вернее, контрабанды), но Бернадот еще тогда растолковал Бонапарту, что поступить иначе значило бы обречь Швецию на голод и нищету, лишив Францию надежного союзника. Шведы оказали высокое доверие маршалу французской Империи, избрав его своим наследным принцем, и он докажет всем, что они не ошиблись в выборе.
«Ваше Величество повелевает большею частью Европы, но Ваша власть не простирается до страны, призвавшей меня. Мои устремления сводятся к ее защите – вот участь, уготованная мне Провидением. Воздействие вторжения чревато непредсказуемыми последствиями. Хотя я не Кориолан и не командую вольсками, я достаточно хорошего мнения о шведах, сир, чтобы уверить Вас, что они способны на всё, чтобы отомстить за оскорбление и сохранить права, которые важны для них не меньше самого их существования».
Наполеон твердит об интересах Франции, но думает только о себе. Бернадот понял это еще двадцать лет назад, во время войн во имя Революции: истинные республиканцы стремились к свободе и равенству для всех, а Бонапарт – к власти для себя. Он говорил, что служит Республике, а сам потешался над нею. Теперь он говорит, что служит Франции…
Бернадот покажет ему, что значит служить своей стране. Он прекрасно знает, что, призывая его сюда, многие надеялись вернуть с его помощью Финляндию, отнятую Россией, думая, что за его спиной стоит могущественный император французов. (Они заблуждались: избрание Бернадота стало для Наполеона неприятной неожиданностью.) Наполеон собирается воевать с Александром; он будет сулить шведам, как полякам, подачки за помощь, одновременно отбирая у них свободу и заставляя плясать под свою дуду. Так вот, этому не бывать! Финляндия. Что Финляндия? Она слишком нужна России. Даже если ее удастся вернуть, в будущем царь непременно отвоюет ее обратно. Собирать войска, строить корабли, вверяться коварной стихии? Не лучше ли захватить не менее обширную страну, которая не отделена от Швеции водой, – Норвегию? Это владение Дании, а шведы ненавидят датчан. Дания под пятой у Бонапарта, сама она не сможет оказать сопротивления, а император слишком занят сейчас, чтобы отвлекаться… Да, именно так! Бонапарт угрозами вынудил прусского короля заключить с ним военный союз, изменив клятве в верности, данной Александру; Бернадот уравновесит эту ситуацию, пообещав свою помощь царю. Например, отправить войска в Германию, если шведам позволят захватить Норвегию.
Закончив письмо к Наполеону, Бернадот отдал его секретарю, чтобы зашифровать и отправить, а сам написал записочку к графу Карлу Лёвенгельму, прося его явиться для беседы. Лёвенгельм сражался в Норвегии и на Аландских островах, если он одобрит план наследного принца… то его и следует послать в Петербург для переговоров о заключении наступательного союза.
* * *Чернышев вытер платком вспотевшее лицо и бросил в огонь новую пачку бумаг. Желтые зубы пламени обкусывали края, прогрызали середину, листы извивались в безмолвном крике, чернея и рассыпаясь. Нанесенные тушью линии чертежей, впрочем, по-прежнему были отчетливо видны; Саша разбил их кочергой.
Вернувшись с отпускной аудиенции у императора, он сел у камина прямо на пол, вытряхнув на ковер содержимое ящиков стола и разных тайников. С собой он сможет взять только самое ценное, то есть свежее, всё остальное – в огонь. Копии топографических карт, чертежи крепостей и укреплений, рецепт приготовления пороха нового состава, рисунки оружейных замко́в и транспортных повозок, письма от Карла Юстуса Грюнера – начальника прусской Высшей полиции, сводные данные по численности и составу французских армий, добытые для него Мишелем из военного ведомства, записочки от Полины и Каролины… Завтра утром он уедет в Петербург и, скорее всего, больше не вернется в Париж, нужно замести все следы. Бонапарт не подал виду, будто в чём-то его подозревает, но он прекрасный актер. Возвращаясь из Тюильри, Саша специально велел кучеру свернуть в боковую улицу, выскочил из экипажа и спрятался в подворотню; через пару минут мимо него проехал фиакр, которому пришлось сдавать назад, чтобы вписаться в поворот. За ним следят!.. Шифры полетели в огонь.
Во время аудиенции Наполеон вручил Чернышеву письмо к императору Александру, но, как обычно, не ограничился этим, а пустился в пространные рассуждения, которые флигель-адъютант должен был передать государю на словах. Снова сыпал упреками по поводу несоблюдения Россией континентальной системы, выставлял себя жертвой несправедливого отношения в деле о герцогстве Ольденбургском: он ведь предлагает компенсировать герцогу утрату этих владений!.. Саша знал, что князь Куракин считает разумным вступить в переговоры о компенсациях, чтобы выиграть время и оттянуть начало войны до тех пор, пока Россия не заключит мир с Турцией и не получит возможность перебросить войска к границам Варшавского герцогства. Наполеон, понятное дело, сможет оборвать их в любой момент, как только получит хоть малейший предлог начать войну, выставив себя оскорбленным. «Если судьбе будет угодно, чтобы две величайшие державы на земле ввязались в драку из-за дамских пустяков, я стану вести войну как галантный кавалер», – заявил он сегодня. Суесловие. Пасынок Бонапарта, Евгений де Богарне, уже ведет армию из Италии к Эльбе. В землях Рейнской конфедерации и Варшавском герцогстве готовятся к походу двести тысяч человек; завершается формирование еще девяти армейских корпусов; Австрия скоро подпишет договор, который заставит ее отправить к русской границе тридцать тысяч солдат; Пруссия добавит к ним еще двадцать тысяч…