Белый олень. Часть 2. Стюардесса

Пролог

Дорогим небесным подругам-стюардессам,

делившим с пилотами романтику и риск лётной

работы, а также великому патриоту России

АНДРЕЮ АЛЕКСАНДРОВИЧУ ДУДУКАЛОВУ,

выдающемуся ученому-бактериологу,

безвинно погибшему в застенках ГУЛАГа,

всем тем, кто стоял и стоит за правду,

посвящаю!

Чем больше сгусток зла,

направленный на человека,

тем светлее и достойнее

тот человек…

Отец Александр Мень

Над вершинами плоских зеленеющих холмов, над обрывистыми берегами стремительной, мутно-желтой после проливных дождей, То'лы, над гнутыми кровлями па'год и куми'рен, расплывались медленные низкие звуки. Медный гонг храма Ганджа'н, белые стены которого высились на священной горе Бо'гдо-ула', призывал всех верующих сконцентрироваться на постижении вечного и таинственного смысла бытия. Урга', древняя столица Монголии, пробуждалась ото сна.

Правитель Срединного царства, Хубилга'н Джебцзу'н-Дамба'-Хутухта', Бо'гдо-хан восьмого перерождения, облаченный в желтый с черной оторочкой ритуальный халат, с вышитыми на рукавах знаками «суува'стик», молился, стоя на коленях перед алтарем с позолоченной статуей Будды. Морщинистое лицо Богдо-хана, с глубоко упрятанными под бровями узкими глазами, было сосредоточенно и отрешенно, тонкие губы сурово очерченного суховатого рта едва заметно шевелились.

Последний удар гонга, растворившись в туманном небе, прервал ежеутреннее общение между Буддой земным и Буддой небесным. Молодой стройный лама-секретарь проводил Богдо-хана к трону, обитому красным бархатом, помог устроиться на нем, обложил с боков мягкими шелковыми подушками. Повинуясь жесту Правителя, вышел, неслышно ступая по желтому пушистому ковру, плотно притворил за собой тяжелую дубовую дверь. В тронном зале Зеленого дворца, летней резиденции Богдо-хана, огромном, роскошно обставленном, воцарилась напряженная тишина. Ее давящую глубину подчеркивал беспомощный, едва слышный, шорох песочной струйки в огромных, богато инкрустированных самоцветами, часах, установленных на массивной подставке красного дерева.

Обостренный слух Богдо-хана отчетливо улавливал это движение времени, но ни самих часов, ни всего остального он не видел, так как был слеп, что, однако, не помешало ему снискать славу мудрого, по-восточному хитрого и дальновидного Правителя. Шорох песка родил в его голове невеселые раздумья. Вот так же, как эти бесчисленные песчинки, день за днем, год за годом, вы'сыпалась в небытие бо'льшая и лучшая половина жизни. Вроде бы совсем недавно он, пятилетний мальчик, выходец из небогатого тибетского рода, достал из священной золотой урны-сэ'рбум, где находились жетоны с символами претендентов на монгольский престол, пергамент со своим именем и тем самым определил для себя дальнейшую судьбу.

Потом был яркий незабываемый день, когда его, получившего титул «Многими возведенного», торжественно внесли в желтом ханском паланкине в Ургу в сопровождении пышного посольства и несметного количества тибетских и маньчжурских войск. Кажется, что и сейчас раздаются в ушах трубные звуки, выдуваемые из морских раковин и пастушеских рогов конными вестниками в парчовых одеждах, а в памяти жива картина: толпы ликующего народа, влекомая богато убранными лошадьми золоченая колесница с высокой мачтой и огромным флагом древней Ха'лхи1 с начертанными на нем знаками: рыбами, треугольниками, кругами, и языками пламени – старинными национальными символами независимости монголов – «Соёмбо».

Для юного избранника началась новая жизнь, подчиненная нескончаемым буддийским ритуалам, с воздаянием ему божеских почестей. Но это была лишь внешняя, видимая всем, сторона бытия будущего монарха. Когда он, повзрослев и возмужав, взошел на престол, ему пришлось столкнуться со множеством сложнейших задач управления страной, о которых раньше можно было только догадываться: острые международные и внутригосударственные вопросы, жесткая борьба с различными группировками ламства, затяжное противостояние с князьями-чингизидами, желавшими видеть на троне не его, тибетца, а своего ставленника – тушету'-хана Даши'-Ниму', прямого потомка Чингисхана.

Страшная и неизвестная даже всемогущей тибетской медицине болезнь подкралась к нему неожиданно уже на склоне лет. Глаза до этого зоркие, как у коршуна, стали быстро сдавать. И тогда высокие ученые ламы, ссылаясь на пророчества, почерпнутые ими в священных книгах, посоветовали Правителю воздвигнуть статую земного Бога – бодиса'твы Авало'китешва'ры, исцелителя слепых. Вскоре был построен храм Мижи'д Жанрайсиг с гигантской статуей в главном зале. Голова Божества высилась под сводами храма, лицо его, отлитое из светлой бронзы, хранило спокойствие, бесстрастность и постоянно озарялось льющимися сверху мягким светом. Но ни огромное глазное яблоко в руках Авалокитешвары, ни сама статуя, так и не помогли: земной Будда ослеп навсегда.

…Шуршит и шуршит вкрадчиво песчаная струйка, продолжает навевать тяжелые мысли. Много трудных периодов жизни за плечами Правителя, но более сложного года, чем нынешний, он не припомнит: волнения ара'тов в нескольких аймаках, жестокая засуха, а вслед за ней – невиданный потоп на юге Монголии, обострение отношений с Китаем… Но самым страшным событием все же стала огромная эпидемия чумы на севере страны, начавшаяся в январе. Потери от падежа крупнорогатого скота были так велики, что не поддавались исчислению. Эпидемия ширилась и распространялась с катастрофической быстротой. Осуществленные с опозданием меры должного результата не дали. Становилось совершенно очевидно, что самостоятельно Монголии с бедой не справиться. И тогда по требованию Богдо-хана был экстренно созван Государственный совет. Решение на нем было принято единственно верное: обратиться за помощью к могучему северному соседу – России.

Русское правительство отреагировало быстро: буквально через неделю границу пересекла крупная эпидемиологическая экспедиция, организованная в Забайкалье. Она сходу повела наступление на эпидемию. В степях разворачивались противочумные станции, в пострадавших аймаках устанавливался карантинный режим, выкапывались глубокие скотомогильники. Над бескрайними северными степями повисли чадные дымы сжигаемого павшего и забиваемого тысячами зараженного чумой скота, а в еще не тронутых эпидемией районах проводилась его поголовная вакцинизация

Оперативность, с которой действовали русские, поражала. За всем этим чувствовалась чья-то твердая воля, огромный опыт и кипучая энергия. Вскоре до Правителя дошла фамилия человека, взявшегося обуздать эпидемию – доктор Дадукалов. Люди, прибывшие из зоны, пораженной чумой, рассказывали: молод, неутомим, блестяще образован, скор на принятие нужных решений, нетерпим к плохо радеющем по службе. Уже одно то, что несмотря на всю сложность обстановки, на острейший дефицит своих людей, он смог организовать в нескольких местах краткосрочные курсы по обучению монголов современной технике вакцинизации скота и мерам по профилактике эпидемий, говорило Богдо-хану о незаурядности русского ученого-эпидемиолога о его способности к государственному мышлению и умению смотреть в будущее.

Вскоре эпидемия пошла на спад, но битва с чумой продолжалась еще несколько месяцев. Теперь все уже позади, вспышка инфекции подавлена полностью. И по сообщениям из пострадавших аймаков, вряд ли возобновится в обозримом будущем – настолько тщательно были осуществлены профилактические меры. Наступило время воздаяния заслуженных почестей.

И вот сейчас, восседая на троне и, ожидая встречи с человеком, так много сделавшим для его страны, Богдо-хан ещё и ещё раз проигрывал в уме торжественный ритуал награждения. Да, сегодня он, Правитель Срединного царства, должен быть щедр, щедр необычайно! Ибо записано на священных скрижалях: «Спасшему царя от беды да воздастся по-царски!»

…Вместе с последними крупинками, упавшими в нижнюю колбу, смолкла песчаная струйка, час истёк. И тут же у входа, почти неслышно, возник все тот же лама-секретарь в красном халате. Склонившись в низком учтивом поклоне, он негромко произнёс

– Прибыл русский доктор Дадукалов, о превеликий Богдо-хан.

Правитель поднял голову.

– Был ли благополучен его долгий путь?

– Он говорит – да. На двадцати трех урто'нах2 его ждали свежие лошади, – пояснил лама и уточнил. – Солнцеподобный примет русского по дворце или в рабочем кабинете?

Богдо-хан с минуту размышлял:

– Я встречу спасителя Халхи здесь, в присутствии правительства, пусть все соберутся через четверть часа.

Слуга поспешно вышел, чтобы передать распоряжение. Он знал, что чести быть принятым в тронном зале удостаиваются немногие.

Вскоре появилось правительство. Не спеша входили в палату и важно рассаживались за длинным столом чёрного дерева «восемь благородных монголов» – министры и высшие князья. В торце занял место Джалханцзы'-лама, премьер-министр.

Секретарь ввёл русского доктора. Приблизившись к трону, тот почтительно поклонился Правителю. Заслышав незнакомые шаги, Богдо-хан чуть подался вперёд. Его безжизненные выцветшие глаза как будто оживились. Казалось, что неимоверным усилием воли он пытается преодолеть слепоту, чтобы увидеть стоявшего напротив человека. Пристальными взглядами изучали его и члены правительства. На вид русскому было немногим более сорока. Среднего роста, сухощавый, он стоял в непринуждённой позе. На нём ладно сидел парадный вицмундир с погонами Медицинского Департамента и с двумя рядами орлёных пуговиц. Строгий галстук охватывал ворот безупречно-свежей накрахмаленной манишки. Крупная голова посажена гордо, густые, чёрные, с первой сединой волосы зачесаны назад. Загорелое энергичное лицо, короткая бородка-эспаньолка, волевая складка рта, прямой нос, с широким вырезом ноздрей, глаза тёмные, с текущим из-под ресниц сильным светом.

Приложив правую ладонь к сердцу, он произнёс неожиданно глухим и надтреснутым голосом по-монгольски:

– От своего имени и от имени русского народа, я счастлив приветствовать Великого Богдо-хана в этом великолепном Храме.

Помедлив, словно осмысливая услышанное, Правитель кивнул и торжественно проговорил:

– Прошу тебя выслушать мой Указ, о, посланец щедрого Белого Царя, – он сделал повелевающий жест. Тотчас же премьер-министр взял со стола лист твёрдой желтоватый бумаги, поднёс его глазам. Он начал читать и русский доктор построжал лицом, выпрямился и развернул плечи. Слова Джалханцзы-ламы, произносимые гортанным голосом, гулко разносились по огромному залу, отчётливо проникали в сознание:

«Указ Правителя Веры, дающего блаженство всем живым существам на Земле, драгоценнейшего ламы Хубилгана Джебцзун-Дамбы-Хутухты, ведающего религией и правящего Срединным Государством, блистательного, подобного Солнцу, имеющего десятитысячелетний возраст, святейшего Богдо-хана:

«Я, Правитель, возведённый на трон по решению Неба и тройственному соглашению Монголии, Китая и России, повелеваю: за высочайшие заслуги перед моей страной, за неустанное, самоотверженное служение моему народу, проявленное в борьбе с эпидемией чумы, вследствие чего были спасены тысячи людей и животных, присвоить русскому учёному Андрею Дадукалову, человеку одержимому и мужественному, титул Монгольского Принца и сиятельного князя «Цин-ва'на» со званием «Истинно усердный», с вручением нашего высокого ордена «Эрдэни' Ваги'р».

А также: в знак олицетворения великих познаний доктора в медицине, ветеринарии и просветительстве, от Моего Имени дарую ему статуэтку из чистого золота, изображающую Будду Манджу'шри в бриллиантовой короне, отсекающего путы невежества своим пламенеющим мячом и несущего людям знания, собранные в священной книге «Пра'джняпарами'та». Пусть огромный опыт доктора Дадукалова приумножится и усовершенствуется, и принесёт его обладателю ещё более высокие почести и блага.

Да быть так из века в век!»

Подчиняясь приглашающему жесту Правителя, Дадукалов шагнул вперёд. Было видно, что он глубоко взволнован и тронут. Богдо-хан наощупь отыскал его лицо, прикоснулся священными ладонями к щекам, что означало наивысшую почесть. Затем повесил на шею бордовую ленту сверкающего серебром и бирюзой ордена «Эрдэни Вагир» и вручил тяжелую золотую статуэтку. Доктор окинул беглым взглядом ханский дар, суровая, едва приметная улыбка тронула обветренные губы. Пышнотелый Будда важно восседал в позе «лотоса». Его правая рука воинственно занесла узкий сверкающий меч, левая держала раскрытую книгу знаний. На голове Манджушри – чёрная корона-тиара, ровным спокойным сиянием переливались вкрапленные в неё крупные бриллианты. На широком лике Будды застыла тонкая загадочная усмешка.

Доктор Дадукалов медленно поклонился. Его ответная речь была краткой, он благодарил Правителя за оказанную великую честь при весьма скромных заслугах, просил не обойти вниманием русских и монгольских соратников по борьбе с эпидемией.

Был август одна тысяча девятьсот шестнадцатого года.

Глава 1

В жизни каждого пилота, летающего на Ан-2, Л-410 или на каком-то другом маленьком самолётике, наступает однажды тот важнейший и тревожно-счастливый день, когда командир эскадрильи, этакий убеленный ранними сединами летун-ас, вызывает его к себе и говорит, испытующе глядя в глаза:

– Ну что ж, всего, чего ты мог достигнуть, летая на «Антоне», ты, пожалуй, достиг. Пора переходить на эшелон повыше.

И дает тебе день на раздумья, не торопит. И ты думаешь, прикидываешь и так, и эдак. И кажется тебе: ну чего дёргаться-то? Здесь ты командир, сам себе голова и хозяин. Привык самостоятельно принимать решения и самостоятельно же их осуществлять. У тебя есть помощник, второй пилот, которому можно приказать, и он кошкой скаканет на капот «Антона», проверит уровень масла в баке, заправит на дальней точке самолёт топливом, а вечером, в пилотской комнате приготовит немудреный ужин. Ты в это время будешь полеживать у тёплого бока печки, накочегаренной все тем же вторым пилотом, почитывать прессу, принесённую им же. И не он, а ты произведешь завтра интересный и сложный взлёт с заснеженного или размокшего аэродрома, ощутив тот неповторимый азарт, настоянный на смеси риска, страха, мастерства, радости и гордости за самого себя, уберешь закрылки, займешь две-три сотни метров и передашь штурвал всё ему же, второму пилоту: пусть ползёт до безопасной высоты, «наскребая» её по метру, по два, а потом пусть тянет рутинушку – пилотирует в горизонтальном, нудном и утомительном полёте. А после посадки он будет выбрасывать гремящие банки с кинолентами, сгружать почту и посылки, затем делать то же самое, только в обратной последовательности – загружать. Ты – командир пусть небольшого, но все же самолёта. Ты – производственная единица, на тебя составляется план по налёту часов. Ты – номенклатура лично Начальника регионального Управления, только он может снять тебя с лётной работы, только он может восстановить на ней. Второй пилот – это, по большому счёту, пока еще никто. Из него, вчерашнего курсанта, только предстоит сделать настоящего лётчика. Он плохо знает район полётов, слабо ориентируется по карте. В сложном заходе на посадку, как правило, не помощник – не набил ещё руку, чтобы собрать в «кучу» все стрелки на пилотажных приборах и держать, держать, чтобы не разбежались до самой земли, которая вынырнет из тумана или снегопада косо, неожиданно и страшно. Но он постепенно учиться всему этому, с каждым полётом набираясь по крохам лётного опыта. Потом и он станет командиром, но не так скоро, как хотелось бы ему самому. Пройдут годы и годы, когда он сможет пересесть на левую, заветную командирскую «чашку». Но ты-то давно уже командир, прошедший весь этот тяжелый мучительный путь становления! И перед тобой сейчас непростой выбор: поменять все, что заработано по'том и нервами, на правую «чашку» второго пилота пусть, уже более солидного, более скоростного и высотного корабля, но снова ты – запасной игрок в команде-экипаже. И также как вчера твой второй пилот, ты будешь перенимать у командира корабля его навыки, так же медленно и трудно постигать новую для себя работу. И ты когда-то станешь командиром лайнера, а пока… А пока мягко держись за сдублированное управление и помни святую лётную поговорку: «Наше дело правое – не мешать левому!» И знай: если дашь маху, тебе обязательно скажут: «Что же это такое? Ты ведь командиром летал, парень! Как тебе «Антона»-то доверяли?» И это хлестнет больно и обидно, как кнут.

Вот потому-то не каждый, далеко не каждый соглашается на переучивание, какими бы радужными не казались перспективы. Есть пилоты: начав службу на Ан-2, они, проведя в небе по двадцать и более тысяч часов, так и уходят на пенсию с «Антона». И никаких переподготовок им не надо, они взяли свое в малой авиации. И отдали ей все, что могли.

Точно так же был однажды вызван к командиру четвёртой эскадрильи Фролову Сергей Романов, отлетавший на Ан-2 уже семь лет. И так же комэск дал ему сутки на размышления, но он от них отказался, потому что уже давно всё для себя решил.

– Не надо мне этих суток, Алексей Михайлович, – я еду! Только разреши крайний рейс выполнить.

– Нет! – нахмурился Фролов. – Это абсолютно исключено, раз решил ехать. Или ты про Дружанова забыл?

Сергей не забыл. Он прекрасно помнил, как два года назад расстался с мечтой о переучивании на корабль Ан-24 его однокашник по училищу Анатолий Дружанов. У него уже и заветный билет был оформлен до Кировограда, а он всё-таки упросил комэска, чтобы тот разрешил выполнить «крайний», заключительный рейс на «Антоне». При взлете с площадки Качугино «сдох» движок. Самолёт упал в реку, перевернулся, пассажиры получили тяжелые травмы. Экипаж Дружанова был также искалечен, мечта о переучивании на новую матчасть так и осталась мечтой.

Подумав, Сергей настаивать не стал:

– Будь по-твоему, Михалыч, пойду тогда собираться.

– А каким рейсом ты стоял на завтра? – спросил Фролов.

– Триста пятьдесят пятым.

Комэск придвинул к себе график полётов, что-то поискал глазами;

– Погода как по севера'м, не узнавал предварительно?

– На завтра прогнозируется туман в первой половине дня по всему северу, – пояснил Сергей.

– Значит резервному экипажу сыр перепадёт… – раздумчиво потянул Фролов. – Та-а-ак… Сделаем-ка мы, пожалуй, вот что: завтрашний резерв задействовать под твой рейс не станем, ему видно и так работа будет. Ты найди кого-нибудь из свободных командиров… – он снова прошелся взглядом по плановой таблице. – Ну, Андрея Кедрова, например. У него в графике «дырка» и выходного, вроде, не просил. Договорись, пусть за тебя на Имуче'н сбегает. Кстати, он с твоим Женькой летал, кроме этого, внештатный инструктор, значит, слетанность давать не надо.

– Нет, Михалыч, – Сергей иронично усмехнулся. – Это мой Женька с Андреем летал, а не наоборот…

– Ну ты заноза, Серёга! – засмеялся и Фролов. – К словам так и цепляешься.

– А чего субординацию нарушаете, командир?

– Субординацию… – Фролов посерьезнел. – Ты лучше скажи: твоего пацана на ввод в командиры можно ставить?

– Нужно, Михалыч! – утвердительно произнёс Сергей. – Парень вполне созрел, почти три года на правой «чашке», куда же больше-то?

– Ну, добро, – Фролов встал, – лети, Сергей Александрович, осваивай новый аэроплан. А Женьку Коробова мы посадим на твое место. Счастливо тебе! – он крепко пожал пилоту руку.

– Спасибо, товарищ командир, и до свидания.

На следующий день Сергея в Горноозерске уже не было. А через полтора месяца, в самый разгар переучивания в ШВЛП3, он неожиданно получил от Фролова письмо. Комэск редко баловал подчинённых таким вниманием. Письмо было страшным по содержанию, он писал:

«…Не знаю, как сообщить тебе все это, Сергей, но сообщать надо! Недели через три, как ты уехал, погиб твой второй пилот, Женя Коробов. Зарезали какие-то подонки, когда он вечером возвращался домой. Убийство с целью ограбления – с парня сняли куртку, часы, забрали деньги, какие были… Но это не всё, Серёжа: через несколько дней погиб Андрей Кедров, разбился на машине. Ехал на дачу в Ключи, дорога была размокшая, машину занесло, сорвался с обрыва. Ты это место знаешь, на полдороге от авиагородка. И обрыв-то не такой уж высокий, а вот… Что касается Жени, то милиция ищет преступников, отрабатывает различные версии. Да что толку, сам понимаешь, что сейчас творится – сплошной беспредел. Разгул демократии. Вот так мы потеряли сразу двоих наших ребят, самых, кажется лучших. А Женьку я уже в командиры вводить начал, он с левой «чашки» отлетал часов тридцать. Лёха Беломоров его возил. Выходит, не судьба… И хоть не утешение это, а всё-таки он неженатый был, а вот у Андрея, сам знаешь, двое ребятишек осталось. С Марией едва отходились, думали, не выдержит. Сейчас бродит по гарнизону, как тень, смотреть страшно, истаяла вся. Такие-то, брат, дела наши горькие. Я спать ночами разучился, нервы ни к черту стали, а может, просто постарел. На пенсию, пожалуй, пора, залетался я что-то… А ты учись, Серёжа, живым – живое. Какими бы ни были потери, а самолёты должны летать, и кто-то обязан поднимать их в воздух. Держись, мужайся не выпади из седла! Знаю, как тяжело будет тебе читать эти строки…»

В тесной комнатке училищного общежития Сергей еще и еще раз перечитал письмо командира четвертой эскадрильи. Долго сидел за столом, оглушённый неожиданным горем. Лица живых в его памяти ребят стояли перед глазами. С обоими он провел в небе не один год. Скомкал страшное письмо в громадной пятерне, встал из-за стола и бросился на кровать лицом вниз. Слез не было, они остались где-то внутри, душили, горьким комком перекрывали горло.

Глава 2

Вечерний мороз был лют и Сергей, отвыкший на Украине от забайкальских минус сорока пяти с прошибающим насквозь хи'усом, почти незаметным ветерком с ледяных таежных пространств, опустил уши у форменной шапки, поднял воротник легонького аэрофлотовского пальто. Стоя на остановке, постукивая ботинком о ботинок, решил: если автобус не придет через десять минут, то к родителям на другой конец города не поедет, направится домой.

Полуметровые стрелки на огромных часах, встроенных в цокольный фасад здания аэровокзала, дергаясь, переместились на несколько делений. Автобуса все не было, толпа на остановке густела. Подряд, один за другим, приземлились два Ту-154, и пассажиры повалили к воротам с надписью: «Выход в город», заполнили привокзальную площадь.

«Так тебе и надо, дураку! – мысленно ругнул себя Сергей. – Оставил бы на дорогу тысяч десять-пятнадцать, сейчас бы сел в тачку и через полчаса был у стариков. Пока парился в баньке, а сегодня как раз суббота и батя ее натопил, маманя наварила пельмешек, выпили бы, отметили переучивание… Все, ноги заходятся, надо топать домой. Автобуса нет, а и пришел бы – все равно не влезешь, толпища!»

Вздохнув, он взял за ручку увесистый чемодан, побрел, раздвигая широкими плечами людей. В авиагородке было безлюдно, мрачно. И неожиданно Сергею расхотелось идти в свою маленькую холостяцкую неуютную квартирку. Там тоже пусто и мрачно. Его никто не ждет. Давно не ждет. После ухода Ольги он долго приходил в себя: пытался с головой уйти в работу, пробовал даже пить. Первое не помогло, второе и подавно. Пить он не умел никогда, а учиться и привыкать не захотел. В го'ре выручило другое – время. Оно постепенно расставило все по своим местам, успокоило, выправило крен, уточнило курс. Появились и женщины, но ни с одной из них Сергей не смог обрести того, что имел с Ольгой Гончаровой. А она исчезла без следа, и он знал, что своего решения жена уже никогда не изменит.

Сергей неожиданно замедлил шаги, остановился. И вдруг до боли ясно вспомнил давнюю картину: вот так же шли они однажды с Андреем Кедровым после тренировки на тренажере, так же скрипел снег под ногами, так же обжигал лицо морозный хиуc.

«Слушай, Серега, а давай-ка пойдем ко мне, Маша оладушки обещала испечь, посидим, чаи погоняем, телевизор посмотрим, покалякаем…»

А теперь Андрея нет. И больше никогда он не пригласит на оладьи, потому что уже не шагает по земле своей валкой медвежьей поступью тот добрый домовитый великан, с которым вторые пилоты считали за честь летать и которого между собой звали необидной кличкой «Крупный».

У двери, заботливо и аккуратно обитой коричневым дерматином и поблескивающей бронзовыми декоративными гвоздиками, Сергей остановился, коротко позвонил. Он еще хотел нажать кнопку – так долго никто не открывал, и в это время расслышал за дверью какое-то движение. Щелкнул замок, в проеме стояла Мария Кедрова. Она молча смотрела на Сергея, будто не узнавала, потом медленно отступила назад, давая понять, что приглашает войти. И он, тоже молча, перешагнул через порог. Сначала Сергей подумал, что это от яркого света в прихожей лицо Марии показалось ему таким изменившимся, но, когда глаза привыкли, увидел, как сильно она постарела за эти семь месяцев, что его не было здесь.