Парижские тайны
Он поднял к небу судорожно сжатые кулаки; затем, прижав горячую руку к глазам, почувствовал, что необходимо взять себя в руки перед слугами, и вернулся в спальню со спокойным лицом; там он увидел Жозефа.
– Где мои ружья?
– Я принес их, ваше сиятельство, они в полном порядке.
– Я сам их осмотрю. А что, барыня звонила?
– Не знаю, ваше сиятельство.
– Сходи, узнай.
Камердинер вышел.
Господин д’Арвиль поспешно взял из оружейного ящика мешочек с порохом, несколько пуль и пистонов; запер ящик и положил ключ в карман. Затем он подошел к коллекции оружия, выбрал два пистолета средней величины, зарядил их и тоже спрятал в карман своего длинного утреннего редингота.
В эту минуту вошел Жозеф.
– Ее светлость велели сказать, что они уже встали, барин.
– А не знаешь, приказала ли она заложить карету?
– Нет, ваше сиятельство, горничная Жюльетта сказала при мне кучеру, пришедшему за распоряжениями, что сегодня прохладно и сухо и что барыня погуляет пешком… если ей захочется.
– Прекрасно. Ах, совсем забыл: завтра или послезавтра я, вероятно, отправлюсь на охоту. Скажи Вильяму, чтобы он сегодня же утром осмотрел небольшую зеленую карету, слышишь?
– Да, ваше сиятельство. Подать вам тросточку?
– Нет, не надо. Нет ли тут поблизости извозчичьей стоянки?
– А как же, в двух шагах отсюда, на улице Лилль.
– Пусть Жюльетта спросит у барыни, может ли она принять меня, – молвил маркиз после минутного колебания.
Жозеф вышел.
«Да… между нами разыграется комедия, не хуже всякой другой. И все же я хочу видеть эту вероломную женщину, понаблюдать за слащавой, обманчивой маской, под которой она скрывает свои мысли о скором свидании с любовником; я выслушаю ложь из ее уст и прочту правду в ее развращенном сердце. Это будет прелюбопытно… Видеть, как на тебя смотрит, с тобой говорит и тебе отвечает жена, которая вскоре покроет твое имя тем нелепым и гнусным позором, что отмывается лишь кровью… Ну и болван же я! Она посмотрит на меня, как обычно, тем же ясным взглядом, каким смотрит на свою дочь, когда целует ее в лоб, прося прочесть молитву. Взгляд… зеркало души? – Он презрительно пожал плечами. – Чем нежнее и стыдливее взгляд, тем больше в нем порочности. Ее пример подтверждает это… А я, дурак, попался на удочку. Горе мне! С каким холодным и наглым пренебрежением она, вероятно, взирала на меня до сих пор сквозь свою лживую маску, мечтая в то же время о свидании с другим… А я относился к ней с уважением, с нежностью… как к молодой матери, целомудренной и серьезной, я вложил в нее всю свою любовь, всю надежду на счастье».
– Нет, нет! – воскликнул г-н д’Арвиль, чувствуя, что гнев душит его. – Нет, я не зайду к ней, я не хочу ее видеть… не хочу видеть и дочь… я выдам себя, откажусь от мщения.
Выйдя из спальни, г-н д’Арвиль, вместо того чтобы пройти к жене, сказал ее камеристке:
– Передайте барыне, что я собирался поговорить с ней сегодня утром, но вынужден отлучиться по делу; если ей угодно позавтракать со мной, скажите, что я вернусь к полудню; в противном случае пусть не беспокоится обо мне.
«Полагая, что я скоро вернусь, она почувствует себя свободнее», – подумал г-н д’Арвиль.
И он отправился на извозчичью стоянку поблизости от его особняка.
– Извозчик, оплата почасовая.
– Ладно, барин, сейчас половина двенадцатого. Куда поедем?
– По улице Доброй Охоты, завернешь за угол улицы Святого Доминика и затем поедешь вдоль каменной ограды сада… и там подождешь.
– Ладно, барин.
Господин д’Арвиль опустил шторы. Извозчик тронул и почти тотчас же остановился против дома маркиза: отсюда легко было заметить любого человека, выходящего из особняка.
Свидание его жены должно было состояться в час дня; такая буря бушевала в душе маркиза, что время для него летело с невероятной быстротой.
Двенадцать ударов пробили на колокольне Святого Фомы Аквинского, когда дверь особняка медленно отворилась и маркиза вышла на улицу.
«Уже!.. Какая аккуратность! Она, видимо, боится опоздать на свидание!» – с иронией сказал себе маркиз.
Стояла холодная и сухая погода.
На Клеманс была черная шляпа с вуалью того же цвета, теплое красновато-лиловое пальто; огромная темно-синяя кашемировая шаль ниспадала до оборок ее платья, которое она слегка приподняла жестом, исполненным изящества, чтобы перейти через дорогу, приоткрыв до щиколотки маленькую, узкую, стройную ножку, обутую в атласные ботинки.
Странная вещь: несмотря на потрясение, на обуревавшие его мучительные мысли, г-н д’Арвиль заметил эту ножку, которая показалась ему изящнее и кокетливее, чем когда-либо, что еще усилило его гнев, его жгучую ревность. Ему представился коленопреклоненный соперник, в упоении целующий эту прелестную ножку. В одно мгновение все безумства любви, любви горячей, страстной, предстали перед умственным взором маркиза и опалили его душу.
И впервые в жизни он почувствовал в сердце мучительную физическую боль, боль резкую, глубокую, которая вырвала у него глухой стон. До сих пор он страдал нравственно, так как думал лишь о своей поруганной чести.
Его страдание было так сильно, что ему едва удалось произнести несколько слов.
– Видишь ту даму в синей шали и черной шляпе, – сказал он кучеру, приподняв штору, – ту, что идет вдоль каменной ограды?
– Вижу, барин…
– Поезжай шагом за ней… Если она выйдет на извозчичью стоянку, остановись и следуй за каретой, в которую она сядет.
– Да, барин… Ну и забавная же история!
Госпожа д’Арвиль подошла к стоянке, взяла извозчика.
Господин д’Арвиль последовал за ней.
Вскоре, к великому удивлению маркиза, его возница свернул к церкви Святого Фомы Аквинского и остановился возле нее.
– В чем дело? Почему ты стоишь?
– Барин, дама только что вошла в церковь… Черт подери!.. Ну и хорошенькая у нее ножка… До чего забавно!
Множество мыслей пронеслось в голове г-на д’Арвиля; сперва он решил, что его жена, заметив, что за ней следят, пожелала сбить с толку преследователя. Потом он подумал, что, быть может, полученная записка была недостойной клеветой… Если Клеманс виновна, к чему такое показное благочестие? Не было ли это глумлением над верой?
Но его успокоительная иллюзия быстро рассеялась.
Кучер обернулся к нему со словами:
– Барин, дамочка опять села на извозчика.
– Следуй за ней.
– Да, барин! Забавно, до чего забавно!
Извозчик выехал на набережную, миновал ратушу, проехал по улице Сент-Авуа и добрался наконец до улицы Тампль.
– Барин, – сказал кучер, оборачиваясь к г-ну д’Арвилю, – первый извозчик остановился у семнадцатого номера, а мы находимся у тринадцатого. Прикажете тоже остановиться?
– Да!..
– Барин, дамочка только что вошла в дом номер семнадцать.
– Открой дверцу.
– Да, барин.
Минуту спустя г-н д’Арвиль вошел в проход дома вслед за своей женой.
Глава XX. Ангел
Привлеченные любопытством, у порога дома № 17 стояли г-жа Пипле, Альфред и торговка устрицами.
На лестнице было так темно, что вошедшему с улицы трудно было что-нибудь разглядеть. Маркизе пришлось обратиться к г-же Пипле.
– Как пройти к господину Шарлю, сударыня? – спросила она тихим, прерывающимся голосом.
– К кому? – переспросила старуха, притворившись, будто не расслышала имени, чтобы муж и торговка устрицами могли разглядеть сквозь вуаль черты несчастной женщины.
– Я спрашиваю… господина Шарля… сударыня, – повторила Клеманс дрожащим голосом и потупилась, чтобы скрыть свое лицо от взглядов, рассматривавших ее с нахальным любопытством.
– А, к господину Шарлю, вот оно что… Вы говорите так тихо, что я ничего не могла понять… Так вот, дамочка, если вы идете к господину Шарлю – красивый молодой человек, ничего не скажешь, – поднимитесь прямо по лестнице и увидите перед собой его дверь.
Маркиза в полном замешательстве поднялась на первую ступеньку.
– Хе! Хе! Хе! – проговорила старуха с ухмылкой. – Видно, сегодня все будет без обмана. Да здравствует гулянка! Ух ты!
– Что ни говори, а у офицера губа не дура: его любезная премиленькая, – заметила торговка устрицами.
Если бы г-же д’Арвиль, сникшей от стыда и страха, не пришлось бы снова пройти мимо привратницкой, она тут же вернулась бы обратно. Но, взяв себя в руки, она дошла до лестничной площадки.
Каково же было ее изумление!.. Она столкнулась лицом к лицу с Родольфом, который, вложив ей в руку кошелек, поспешно сказал:
– Вашему мужу все известно, он следует за вами по пятам…
В эту минуту раздался резкий голос привратницы:
– Вам куда, сударь?
– Это он! – прошептал Родольф.
И, подтолкнув, так сказать, г-жу д’Арвиль к лестнице на третий этаж, он молвил скороговоркой:
– Поднимитесь на шестой этаж; вы пришли, чтобы оказать помощь одной несчастной семье; их фамилия Морель.
– Сударь! – воскликнула г-жа Пипле, преграждая дорогу г-ну д’Арвилю. – Если вы не скажете, к кому идете, вам придется переступить через мое тело.
– Я пришел с дамой… которая только что вошла, – ответил маркиз, задержавшийся у входа, пока его жена разговаривала с привратницей.
– Дело другое, проходите.
Услышав необычный шум в привратницкой, г-н Шарль Робер приоткрыл дверь; Родольф вбежал к офицеру и запер изнутри его дверь как раз в ту минуту, когда г-н д’Арвиль подходил к лестничной площадке. Родольф боялся, как бы друг не узнал его, несмотря на темноту, и воспользовался представившимся случаем, чтобы избежать с ним встречи.
Господин Шарль Робер в своем великолепном халате с разводами и в бархатном греческом колпаке, расшитом золотом, был поражен появлением Родольфа, которого он не заметил накануне в посольстве ***, а если бы и заметил, то вряд ли узнал в этом скромно одетом человеке.
– Что это значит, сударь?
– Т-с-с! – прошептал Родольф с таким выражением тревоги, что г-н Шарль Робер замолчал.
На лестнице раздался грохот, словно кто-то упал и покатился вниз.
– Несчастный, он убил ее! – воскликнул Родольф.
– Убил!.. Кто? Кого? Что здесь происходит? – тихо спросил г-н Шарль Робер и побледнел.
Не отвечая ему, Родольф приоткрыл дверь.
Он увидел Хромулю, который, спеша и припадая на одну ногу, сбегал с лестницы, держа в руке красный шелковый кошелек, только что врученный Родольфом г-же д’Арвиль.
Хромуля скрылся.
Слышался лишь легкий шаг г-жи д’Арвиль и более тяжелая поступь маркиза, следовавшего по пятам за женой.
У Родольфа немного отлегло от сердца, хотя появление Хромули с кошельком в руке напомнило ему много тяжких переживаний.
– Не выходите отсюда, вы чуть не наделали беды, – сказал он Шарлю Роберу.
– Да объясните же наконец, что все это значит? – спросил нетерпеливым, раздраженным тоном офицер. – Кто вы такой и по какому праву?..
– Это значит, сударь, что господину д’Арвилю все известно, что он дошел вслед за своей женой до вашей двери и идет за ней вверх по лестнице.
– Боже мой, боже мой! – воскликнул Шарль Робер, в ужасе всплеснув руками. – Но что же она будет делать там, наверху?
– Не все ли вам равно? Оставайтесь у себя и не выходите до тех пор, пока привратница не предупредит вас.
И, покинув г-на Робера, столь же напуганного, сколь и изумленного, Родольф спустился в привратницкую.
– Что вы на это скажете? – воскликнула сияющая г-жа Пипле. – Погодите, скоро небу станет жарко! Господин преследует дамочку. Это, верно, ее муж! Я мигом все смекнула и пропустила его. Он схватится с офицером, это наделает шума в квартале. Люди будут толпами ходить, чтобы взглянуть на наш дом, как они ходили к дому тридцать шесть, где было совершено убийство.
– Дорогая госпожа Пипле, хотите оказать мне большую услугу? – И Родольф вложил пять луидоров в руку привратницы. – Когда эта дама спустится… спросите ее, как поживают несчастные Морели; скажите ей, что она делает доброе дело, помогая им, как обещала, когда расспрашивала вас об этих бедолагах.
Госпожа Пипле с недоумением смотрела на деньги и на Родольфа.
– Как, сударь… все это золото… для меня?.. Значит, дамочка не у офицера?
– Господин, который идет следом за дамой, ее муж. Бедная женщина была заранее предупреждена и успела направиться к Морелям якобы для того, чтобы помочь им в беде, понимаете?
– Чего же тут не понять?.. А я должна пособить, чтобы обвести вокруг пальца ее мужа… Такое дело как раз по мне!.. Ха-ха-ха! Можно подумать, что я только этим и занималась всю жизнь… Ей-богу!
В эту минуту в полумраке привратницкой возник высокий цилиндр г-на Пипле.
– Анастази, – серьезно проговорил Альфред, – право, для тебя нет ничего святого, как и для Сезара Брадаманти; к некоторым вещам нельзя относиться легкомысленно, даже с глазу на глаз с любимым…
– Полно, полно, старый дорогуша, не придуривайся и не таращи на меня глаза… ты же видишь, я пошутила. Разве ты не знаешь, что нет никого на свете, кто мог бы похвалиться… Словом, понятно… Если я хочу услужить этой молодой парочке, то делаю это ради нашего нового жильца, он так добр к нам.
Обратившись затем к Родольфу, она сказала:
– Погодите, увидите, как я обтяпаю это дельце!.. Хотите остаться здесь, в углу, за занавеской?.. Они как раз спускаются, слышите?..
Родольф поспешно спрятался.
Господин и госпожа д’Арвиль шли по лестнице, маркиз вел жену под руку.
Когда они поравнялись с привратницкой, на лице г-на д’Арвиля лежало выражение глубокого счастья, смешанного с удивлением и замешательством.
Клеманс была спокойна и бледна.
– Видели вы этих несчастных Морелей, милая дамочка? – воскликнула г-жа Пипле, выходя из привратницкой. – Сердце разрывается, смотря на них! Боже мой, вы делаете хорошее, доброе дело… Я уже говорила вам, что они достойны жалости, когда вы заходили сюда, чтобы навести справки о них! Можете быть спокойны, таким славным людям не жаль помогать… правда, Альфред?
Альфред, показная добродетель и врожденная прямота которого восставали против необходимости присоединиться к этому антиматримониальному заговору, издал нечто вроде отрицательного хмыканья.
– У Альфреда опять спазмы в желудке, вот почему его не слыхать, а то он сказал бы вам, как и я, что эти несчастные люди будут от всего сердца молить бога за вас, сударыня!
Господин д’Арвиль смотрел на жену с восхищением.
– Она ангел! Сущий ангел! О клевета! – повторял он.
– Ангел? Вы правы, сударь, и вдобавок ангел, посланный господом богом!
– Друг мой, едем домой, – проговорила г-жа д’Арвиль, измученная напряжением, в котором жила с тех пор, как переступила порог этого дома; она чувствовала, что силы изменяют ей.
– Едем, – ответил маркиз.
– Клеманс, я нуждаюсь в прощении и жалости!.. – проговорил он, выходя на улицу.
– Кто из нас не нуждается в том же? – ответила молодая женщина со вздохом.
Родольф вышел, глубоко взволнованный этой трагической сценой, к которой примешалось немало грубого и смешного, этой странной развязкой таинственной драмы, породившей столько различных страстей.
– Ну как? – спросила г-жа Пипле. – Надеюсь, я неплохо обдурила этого молокососа? Теперь он будет держать жену под стеклянным колпаком… Бедняга… А как же ваша мебель, господин Родольф? Ее так и не привезли.
– Я еще займусь этим делом… Предупредите офицера, что он может спуститься…
– И то правда… Какую он промашку дал! Выходит, зазря квартиру нанял… Так ему и надо… С его паршивыми двенадцатью франками за уборку…
Родольф распростился с привратницей.
– Теперь, Альфред, настал черед офицера. Ну и посмеюсь же я!
И она поднялась к г-ну Шарлю Роберу и позвонила; он отворил дверь.
– Ваше благородие, – проговорила Анастази и отдала ему честь, приложив руку к своему парику, – я пришла, чтобы освободить вас… Муж с женой ушли под ручку перед вашим носом. Неважно, зато вы дешево отделались… благодаря господину Родольфу; вы должны поставить за него большую свечку!
– За господина Родольфа? Это тот тонкий господин с усами?
– Он самый.
– Что представляет собой этот субъект?
– Субъект! – негодующе вскричала г-жа Пипле. – Он стоит многих других! Он коммивояжер, живет в нашем доме, у него всего одна комната, и он не сквалыжничает, как иные… Он дал мне шесть франков за уборку, шесть франков с первого слова… шесть франков, не торгуясь!
– Ладно… ладно… Вот ваш ключ.
– Надо ли завтра протопить у вас, ваше благородие?
– Нет!
– А послезавтра?
– Нет! Нет!
– Помните, ваше благородие? Я сразу вас предупредила, что вы не возместите своих расходов.
Уходя, господин Шарль Робер бросил презрительный взгляд на привратницу; он никак не мог понять, каким образом какой-то коммивояжер по имени Родольф узнал о его свидании с маркизой д’Арвиль.
В конце крытого прохода он встретил Хромулю, который шел, припадая на одну ногу.
– А, вот и ты, негодник, – сказала г-жа Пипле.
– Одноглазая не приходила за мной? – спросил мальчик, не ответив на обращение привратницы.
– Сычиха-то? Нет, выродок. Зачем бы она пришла за тобой?
– Как зачем? Чтобы отвезти меня в деревню! – ответил Хромуля, переступая с ноги на ногу у порога привратницкой.
– А твой хозяин?
– Отец попросил господина Брадаманти отпустить меня на сегодняшний день… Мы поедем в деревню… в деревню… в деревню… – прогнусавил сын Краснорукого и принялся что-то напевать, барабаня по застекленной двери привратницкой.
– Перестань, бездельник… не то разобьешь стекло! А вот и извозчик!
– Это Сычиха, – сказал мальчик, – какое счастье прокатиться в экипаже!
В самом деле, за стеклом кареты на фоне красной шторы выделялся носатый землистый профиль одноглазой.
Старуха знаком подозвала Хромулю, и тот подбежал к ней.
Извозчик открыл дверцу, и мальчишка влез к Сычихе.
Она была в экипаже не одна.
В дальнем углу сидел какой-то человек в старом пальто с меховым воротником, часть его лица была скрыта под черным шелковым колпаком, надвинутым до самых бровей… Это был не кто иной, как Грамотей.
За его красными веками виднелись неподвижные, без радужной оболочки, словно покрытые белилами глаза, из-за которых еще страшнее казалось лицо, стянутое лиловыми и мертвенно-бледными шрамами.
– Ну же, ложись на ходули моего муженька, будешь греть его, – сказала одноглазая мальчишке, который присел, как пес, между ней и Грамотеем.
– А теперь в Букеваль, на херму![72] Правильно я сказал, Сычиха? – спросил извозчик. – Вот увидишь, что я умею править квымагой[73].
– А главное, припандорь свою шкапу[74], – сказал Грамотей.
– Будь спокоен, чертяка без гляделочек[75], он запросто ухандорит[76] до проселицы[77].
– Хочешь, я дам тебе лекарство?[78] – спросил Грамотей.
– Какое?
– Дуй шибче мимо шмырников[79]. Тебя вполне могут узнать, ты ведь долго был бродягой.
– Буду смотреть в оба, – ответил тот, влезая на козлы.
Мы привели здесь этот отвратительный жаргон в доказательство того, что мнимый извозчик был злодеем, достойным сообщником Грамотея.
Карета с Грамотеем, Сычихой и Хромулей покинула улицу Тампль.
Два часа спустя, когда уже смеркалось, возница остановился у развилки, возле деревянного креста; отсюда букевальская дорога вела между крутыми склонами на ферму, где под покровительством г-жи Жорж нашла приют Лилия-Мария.
Глава XXI. Идиллия
Пять часов пробило в церкви небольшого сельца Букеваль; стояла холодная погода, небо было безоблачно; солнце, медленно опускаясь за оголенными деревьями холмов Экуена, окрашивало в пурпур горизонт и бросало косые бледные лучи на обширные, скованные морозом поля.
В каждое время года природа предстает перед нами в новом и чаще всего чарующем обличье.
Первозданной белизны снег превращает порой окрестности в череду словно вылепленных из алебастра пейзажей, искристые контуры которых выступают на фоне розовато-серого неба.
В наступающих сумерках встречается иной раз запоздалый крестьянин, который спешит домой, либо поднимаясь на холм, либо спускаясь в долину: лошадь его, пальто, шляпа – все покрыто инеем; стоит жестокий мороз, дует ледяной ветер, приближается темная ночь; но там, между голых стволов, приветливо светятся оконца фермы; высокая кирпичная труба выбрасывает в небо густой столб дыма, говорящий путнику о том, что его ожидает огонь, весело потрескивающий в камине, а на столе – незатейливый ужин; затем, после беседы в домашнем кругу, наступает спокойная ночь в теплой постели, тогда как снаружи свищет ветер, а на разбросанных по долине фермах лают, перекликаясь, собаки.
Иногда по утрам иней развешивает на деревьях свои хрустальные гирлянды, сверкающие, как бриллианты, под зимними лучами солнца; влажная, тучная земля изрыта длинными бороздами, в которых находят приют рыжеватые зайцы или бодро семенящие серые куропатки.
То тут, то там слышится печальное позвякивание колокольчика барана – вожака большого стада, разбредшегося по травянистым склонам дорог, в то время как пастух в сером полосатом плаще сидит у подножия дерева и, напевая, плетет тростниковую корзинку.
Порой все вокруг оживает: эхо множит далекие звуки охотничьего рога и лай своры собак; испуганная лань выскакивает на опушку, в ужасе мчится по долине и скрывается в противоположной лесной чаще.
Конский топот и лай приближаются; белые с желтоватыми подпалинами собаки, в свою очередь, выбегают из леса, несутся по пашне и земле под паром, принюхиваясь к следам лани. За ними скачут во весь опор наездники в красных охотничьих костюмах, криками подбадривая свору. Этот яркий вихрь проносится с быстротою молнии; шум постепенно замирает; собаки, лошади, охотники пропадают вдали, в том лесу, где исчезла лань.
Снова наступает тишина, и снова безмолвие широких просторов нарушается лишь однообразной песней пастуха.
Таких пейзажей, таких сельских уголков немало в окрестностях селения Букеваль, расположенного, несмотря на свою близость к Парижу, в уединенном месте, куда ведут лишь проселочные дороги.
Скрытая летом за деревьями, как гнездо среди ветвей, ферма, где нашла пристанище Певунья, была теперь видна как на ладони.
Русло маленькой, скованной льдом речки походило на серебряную ленту, небрежно брошенную среди еще зеленеющих лугов, где лениво паслись тучные коровы, искоса поглядывая на хлев. Привлеченные наступлением вечера, стаи голубей поочередно опускались на островерхую крышу голубятни. Сквозь ореховые деревья, которые летом отбрасывают тень на двор и здания фермы, проглядывали теперь черепичные и соломенные крыши, покрытые бархатистым изумрудным мхом.
Тяжело груженная повозка, запряженная тремя приземистыми сытыми лошадьми с пышной гривой, синие хомуты которых были украшены бубенцами и красными шерстяными кисточками, везла на ферму снопы со скирды, стоящей в долине. Эта громоздкая повозка въехала через главные ворота во двор, тогда как многочисленное овечье стадо теснилось у одного из боковых входов.
Люди и животные, казалось, спешили укрыться от вечернего холода и вкусить сладость отдыха; лошади весело ржали при виде конюшни, овцы блеяли, беспорядочно устремляясь к двери овчарни; пахари бросали голодные взоры на окна кухни, где готовился ужин, достойный Пантагрюэля.
На ферме царил редкий порядок и поразительная, ласкающая глаз чистота.
По окончании трудового дня плуги, бороны и прочие сельскохозяйственные орудия не были оставлены где попало, с присохшей к ним грязью; чистые, недавно покрашенные или же новейшего образца, они стояли в обширном сарае, в нем же возчики аккуратно складывали лошадиную сбрую. Двор был опрятный, посыпанный песком и обсаженный деревьями; вы не увидели бы здесь ни куч навоза, ни луж гниющей воды, которые портят вид лучших ферм в старинных областях Бос и Бри. Птичий двор, обнесенный зеленым трельяжем, вмещал всех пернатых обитателей фермы, которые возвращались в него по вечерам через дверцу, выходящую в поля.
Не желая обременять читателя новыми подробностями, скажем только, что ферма эта по праву считалась лучшей в округе благодаря установленному в ней порядку, превосходному ведению хозяйства, высоким урожаям, а также благополучию и трудолюбию ее многочисленных работников.
Мы объясним ниже причину этого явления, теперь же подойдем с читателем к решетчатой двери птичьего двора, который ни в чем не уступал остальным помещениям фермы по сельскому изяществу насестов, курятников и выложенному камнями руслу журчащего прозрачного ручья, тщательно освобождаемого от льдинок, которые могли бы загромоздить его русло.
Внезапно нечто вроде переполоха произошло среди пернатых обитателей птичника: куры, кудахтая, слетели с насестов, индюки принялись гоготать, цесарки пронзительно закричали, голуби покинули крышу голубятни и опустились, воркуя, на посыпанную песком землю.
Все это оживление было вызвано приходом Лилии-Марии.