Амурский сокол
– Да и я так думала, что наговаривают злые люди. Только вот пристав говорит, что свидетели нашлись… надо прошение написать… чтобы дело возобновили…
На следующее утро Афанасьев помчался в управу и выяснил, что никакого дела нет – давно закрыто. Имелся у него там свой человечек прикормленный, он-то и сказал:
– Конечно, Евсей Петрович, ежели законная супруга али другой близкий родственник потребует в силу новооткрывшихся обстоятельств возобновить уголовное дело, то согласно Высочайше утверждённого Государем Императором Уголовного уложения от марта двадцать второго…
– Ладно, хватит! Не было у него близких родственников. Только Марья. А Марью я сам возьму в оборот. На вот, держи, супруге твоей на бархатный салоп… Только смотри у меня, ежели упустишь дело из рук, сам три шкуры спущу.
– Не извольте беспокоиться, Евсей Петрович, я уж догляжу… – сказал «человечек», пожирая глазами деньги. – Главное, чтобы супруга усопшего дело не затеяла. Ежели она обратится к генерал-губернатору, то… Тут уж я буду бессилен…
Чиновник стыдливо прикрыл каким-то документом ассигнации, брошенные на стол, затем неуловимым движением опустил их в ящик стола.
Спустя пару дней протоиерей Верхнеблаговещенского прихода отец Владимир, наказав дьякону закрыть ворота, вышел из церкви и размеренным шагом двинулся в сторону своего дома.
Но через минуту он был вынужден вернуться, уже бегом и запыхавшись, чтобы отдать дьякону другое приказание: «Бей в колокола! Пожар!» Даже издали было ясно – языки пламени беснуются над крышей дома Марьи.
– О Господи! – воскликнул отец Владимир и, подобрав полы рясы, со всех ног бросился к месту происшествия.
Там уже собралась небольшая толпа, но в горящий дом войти никто не решался. Только протоиерей, недолго думая, облился водой из кадки и, накрыв голову полами рясы, ринулся в сени. Сквозь едкий дым он разглядел недалёко от входа распростёрстую на полу Марью, дети лежали рядом и тоже не подавали признаков жизни.
Первым делом отец Владимир схватил в охапку малышей и по наитию, ничего не видя перед собой, выбрался на крыльцо. Там его сразу окатили водой, потому что один рукав рясы успел схватиться огнём, а волосы на одной из детских головок обгорели. Наскоро передав Дашу и Серёжу в чьи-то протянутые руки, священник вознамерился вернуться в пекло – за Марьей, но на его руках повисли несколько человек, и вовремя: рухнула крыша.
– О Господи! – воскликнул поп. – Прости нас за прегрешения наши… Дети живы хоть?!
– Живы, батюшка, живы! Только надышались дыма чуток. Но ничего, сейчас мы их молочком отпоим…
Серёжу к себе забрала соседка Глаша. Мальчик быстро очухался и заплакал, приговаривая:
– Мама Маня, мама Маня, Никодимка! Никодимка-а-а!
Глаша вдвоём с Фёклой как могли успокаивали мальчика:
– Серёженька, не плачь, сердешный! На вот, попей молочка! Мама Маня уехала. А Никодима позовём!
Лишь к утру мальчик забылся тревожным сном: то и дело вскрикивал, звал Никодима – за три года жизни у молочной матери привязался к нему как к родному отцу. Крёстный исправно, раз в две недели, приезжал из лесу проведать Серёжу, иной раз задерживался у Марьи на несколько дней. Даже маленькая Дашутка нет-нет да называла Никодима «тятей», но решение обвенчаться с Марьей он всячески откладывал, а после её гибели корил себя за это…
* * *Трагическую весть о пожаре лесной кондуктор узнал от тунгуса Онганчи и тут же засобирался в посёлок.
Гнал постаревшую Грозу нещадно. В конце концов пришлось её оставить у Дементьева – настолько лошадь обессилела. Взяв у Ивана свежего коня, погнал дальше. Верный Чингиз бежал рядом, лишь изредка останавливаясь возле ручейков и луж, чтобы наскоро полакать воды. Он чуял: случилось что-то тревожное для хозяина и оставить его в беде одного нельзя.
На месте красивого дома с резными наличниками стоял лишь остов русской печи да лежали тлеющие головёшки.
Никодим остановился напротив, одной рукой придерживая коня, а второй почёсывая, по обыкновению, затылок.
Запах гари перебивал мысли и мешал сосредоточиться. Там и сям валялись обгорелые брёвна, домашняя утварь, уже ни на что не годная. Пережить пожар – всё равно что начать жизнь сначала, и то, если повезло уцелеть. Недаром говорят, что пожар хуже вора: тот хоть стены оставит, а огонь не пощадит ничего. Казалось бы, всего неделю назад ты пил чай с хозяйкой этого дома, а теперь стоишь на улице, в потрясении взирая на руины былого счастья. Невозможно представить, что милой Маши нет, что она в мучениях погибла в огне пожарища.
Никодим с силой сжал в кулаках уздечку, пытаясь преодолеть душевную боль.
Тут к нему выбежала из соседнего двора Глашина дочка и позвала:
– Дядя Никодим! Дядя Никодим! Идёмте к нам! Серёжа у нас. Всё вас кличет… Здравствуйте!
– Здравствуй, Фёкла! Как он? Плачет?!
– Да, дядя Никодим. Тётю Машу зовёт и вас…
Серёжа, как только увидел Никодима, подбежал, обнял и больше не отпускал до самого отъезда. А то, что его надо забирать с собой, крёстный отец решил сразу – негоже оставлять у чужих людей.
– Что с Дашей? – спросил Никодим Глафиру.
– Есть небольшой ожог на плече, да половина волос обгорела. Но ничего! Вырастут… Её забрал к себе Евсей Петрович, слава тебе господи! Мол, и мать, и отец работали на него, настала пора им отплатить добром, воспитав сироту. А от Серёжки отказался, не стал брать… Сказал, что ему не нужен чужой байстрюк…
– Я байстрюк? – спросил мальчик обеспокоенно и ещё крепче прижался к Никодиму.
Не только женщины, но и суровый, закалённый в боях мужчина прослезился от этих слов; погладив Серёжу по голове, он твёрдо сказал:
– Нет, ты – Серёжа, Сергей… Сергей, Петров сын. Отца твоего звали Петром. Запомни. И ты не останешься один. Не нужны нам никакие купцы. Поедешь со мной в тайгу.
У мальчика загорелись глаза.
– Правда?! Ты вправду заберёшь меня с собой?
– Конечно, сынок. Там у меня есть лошадь Гроза, Чингиз на улице дожидается. Будем жить вместе с ними, не пропадём!
– Не пропадём! – с воодушевлением воскликнул мальчонка.
На другой день, перед отъездом, Никодим наведался к отцу Владимиру – поблагодарить и попрощаться. Протоиерей после пожара расхворался и лежал в постели. Доктор, прибывший из Благовещенска, диагностировал отравление дымом. Это, впрочем, всем было ясно и без него. Вместо помощи лекарь дал издевательский совет: «Кушайте побольше фруктов, ягод и молитесь Богу», – и был таков.
– Слабость вот в ногах, да сердце колет, – пожаловался Никодиму отец Владимир. – Иногда тошнит… Уж третий день так лежу. Но ничего, Бог милостив, не оставит раба своего… Главное, дети живы. Спасены Божьею рукой…
– Не хворайте, отец Владимир! А мы с Серёженькой будем молиться за вас! Вот кедровых орешков из тайги привёз. Кушайте! Они силы дают…
– Благодарствую! Бог милостив.
– Благословите, батюшка! Нынче мы с Серёженькой уезжаем. Не знаю, свидимся ли?..
– Бог да благословит!
В Благовещенске Никодим решил, не жалея денег, закупить с прицелом на зиму всё необходимое для себя и крестника: когда ещё появится возможность приехать в город?.. Вдвоём посетили мануфактурный магазин братьев Платоновых на улице Амурской, который располагался на первом этаже двухэтажного кирпичного здания, с таким обилием пилястров и сандриков[11], что рябило в глазах.
На выходе из магазина Никодим, нагруженный свёртками, столкнулся с Василием. Тот был, по обыкновению, разодет в пух и прах: красная рубашка, зелёная черкеска, синие шаровары с жёлтыми лампасами; на ногах блестели хромовые сапоги, а голову венчала чёрная папаха с красным суконным верхом.
– Мое почтение, господин губернский секретарь! – воскликнул Василий, бросив взгляд на петлицы Никодима.
– Здорово, Василий! А ты всё в приказчиках у Афанасьева? Или на казацкую службу подался?
– Бери выше! Ушёл я от него. Теперь я представитель торгового дома «Чурин и компания». Вот, нынче уезжаю в Харбин по делам торговли.
– Василий! – сказал с нажимом Никодим. – Скажи, это не твоих рук дело с пожаром в доме Марьи?
– Ты что, Никодим?! – искренне возмутился Василий. – За кого меня принимаешь? Я, может, парень и шебутной, но грех смертоубийства на душу не возьму… Тем более Марью… Я же её любил.
– От любви до ненависти один шаг…
Василий отвернулся, сделал несколько шагов в сторону, затем решительно возвратился к Никодиму.
– Эх, была не была! Я всё равно сюда уже не вернусь – останусь в Харбине. – Торговец приблизился к Никодиму и зашептал: – Афанасьева это дело. Я Марью предупреждал, но она не послушалась меня… Не стоило ей ворошить прошлое.
– Какое такое «прошлое»? – озадачился Никодим. – И при чём тут Евсей Петрович? Он же дочь Марьи к себе на воспитание забрал.
– Да потому что это он убил Михаила. Я это самолично видел. А Марья пригрозила, что пожалуется губернатору. Вот Евсей Петрович и подговорил своих людей её прибить, а дом поджечь… Афанасьеву всё сходит с рук, везде свои люди…
– Ах вот оно как… А что ж ты молчал?! Не заявил куда следует?
– Ай, нет! Мне моя жизнь дороже. Ну прощевайте, господин губернский секретарь! Вы ничего не слышали, а я вам ничего не говорил!
Василий развернулся на каблуках и исчез в глубине магазина. Высокие дубовые двери закрылись за ним, оставив Никодима в глубоком раздумье.
Глава 2. Беглые каторжане
По расчищенной просеке крались трое каторжан. Накануне они бежали с прииска, убив двоих надзирателей и захватив их оружие; от погони оторвались, углубившись в тайгу. С собой троица несла полпуда золота, намытого на Амуре, – почти год они прятали его в расщелине от чужих глаз.
Каторжанин по прозвищу Сиплый считался среди них вожаком. Не только потому, что был старше и опытнее, но благодаря умению подавлять чужую волю. Именно он придумал утаить ото всех золотую жилу, а самородки день изо дня прятать в неприметном месте; дальнейший план тоже принадлежал Сиплому: при удобном случае сбежать и вместе с ценным грузом пробираться в Китай; в Харбине сбыть золото ювелиру, готовому дать хорошую цену за контрабандный товар.
Второго каторжанина звали Фёдором. То был недалёкий малый, напоминающий обезьяну: коренастый и коротконогий, но с длинными цепкими руками. Его маленькие, близко посаженные глазёнки на всех смотрели исподлобья; только при виде Сиплого на губах Фёдора появлялась глуповатая улыбка; он был предан ему как собака – беспрекословно выполнял все его приказы, а тот, в свою очередь, ценил прихвостня за безмозглость и физическую силу.
Третий беглец держался особняком. Прибился к ним только потому, что сильно стремился на волю. Ничего о себе товарищам не рассказывал, лишь однажды обронил, что зовут Иваном. Фёдора он презирал, Сиплого сторонился, словно прокажённого, но ни в чём до поры до времени тому не прекословил – ждал, когда бывалый контрабандист выведет его к железной дороге. Сиплый знал заветное место, где можно было запрыгнуть в состав: там дорога с поворотом шла под уклон, заставляя поезда сбрасывать скорость. Проявив ловкость, можно было зацепиться и запрыгнуть в вагон, лучше всего – товарняка, эти составы проверяли меньше.
Сиплый обещал провести своих сообщников сквозь тайгу к этому месту, но из-за погони заплутал. Хорошо, что преследователи не знали про золото, иначе бы не дали уйти…
– Сиплый, да ты точно знаешь, куда нас ведёшь? – спросил Иван со злостью.
– Не боись, со мной не пропадёшь! Видишь, мы идём по просеке, а не по звериной тропе. Значит, куда-нибудь к людям выйдем. Вот свежая вырубка – значит, недалеко и жильё…
– И что? – недоверчиво спросил Иван. – Нам не люди нужны, а путь к железке.
Сиплый ничего не ответил, лишь ускорил шаг. А Фёдору всё было нипочём – нёс полпуда золота в мешке как пушинку, лишь бы Сиплый его не бросил, не оставил, а остальное трын-трава. Пусть только подаст знак, и он Ивана тотчас придушит, как курёнка. Фёдор гадко улыбнулся.
Иван понимал, что в этой банде он лишний и при случае от него наверняка попытаются избавиться, поэтому при побеге первым разоружил охранника. Сиплый тогда попытался отнять у него револьвер и передать Фёдору, угрожая наганом, но Иван отстоял право носить оружие. Только так он чувствовал себя в относительной безопасности.
Вдруг впереди послышались шуршанье листьев и треск ломаемых сучьев. Внезапно на просеку, прямо перед лиходеями, вышли двое. То, что они были ссыльными, сразу стало понятно по их одежде и измождённому виду.
– Стоять! – крикнул сиплый голос.
Те остановились, испуганно озираясь. Увидев лихих людей, немного успокоились, подобрались – тоже не лыком шиты, могут за себя постоять. Но самоуверенность с обоих быстро слетела, когда увидели направленные в лицо стволы.
– Кто такие? – спросил Сиплый. – Политические?..
– Да! – ответил один, старший по виду.
Сиплый самодовольно, насколько позволяло обезображенное лицо, улыбнулся.
– Политические! Я вашего брата за версту узнаю. Носитесь по лесу, как лоси… Не разбирая ног. Вас так в два счёта найдут и сцапают.
Политические смущённо молчали. Лишь тот, что помоложе, сделал попытку возразить, но товарищ остановил его жестом.
– Куда путь держите?
– В Петербург.
Сиплый задохнулся от смеха. Фёдор тоже бездумно захохотал, а Иван криво усмехнулся.
– Что вы смеётесь? – вскинулся молодой политкаторжанин. – Да, мы держим путь в Петербург!
– Тебе, вашбродь, сначала надо из тайги выбраться, а потом уже думать о столице, – прохрипел Сиплый. – У вас дорогу к железке спрашивать, я думаю, бесполезно?
– Кажется, туда! – махнул рукой молодой.
– Ежели кажется – перекрестись! Хавчик есть?
– Нет, мы накануне всё съели!
– Ну-ка, Федя, проверь!
Фёдор вразвалочку направился к политическим. Сорвал с плеча одного мешок с вещами, потом другого… Развязав лямки, высыпал содержимое на землю: книги, брошюры, полкраюхи хлеба и кусок сала.
– Ну во-о-о-от, а говорите, что нет жратвы… Нехорошо врать!
– Это был наш НЗ… – сказал молодой.
– Что-что? – насторожился Сиплый. – Какое такое «энзе»? Я вижу хлеб да сало!
– Ну, неприкасаемый запас. На самый крайний случай.
– Ха-ха-ха! Этот крайний случай наступил! Вы нас спасёте от неминуемой голодной смерти.
– Берите, ешьте, раз вы голодны! – сказал старший политический.
– Премного благодарен, вашбродь! Только мы сейчас есть не будем. Теперь это будет нашим энзе.
– Да прекращай меня благородием называть! Алексей Дмитриевич я.
– По мне хоть чёртом назовись – все вы из благородных! В общем так, господа каторжане. Нам с вами не по пути. Нам прямо, а вам… не знаю куда! Будете идти за нами – пристрелю.
В разговор вмешался Иван:
– Слышь, Сиплый, тут, кажется, ещё люди… Слышите?!
Действительно, неподалёку раздалось лошадиное ржание, мужской окрик и плач ребёнка.
– О, это вовремя! На лошади мы быстрее доберёмся.
– Ребёнка хоть не трогайте! – сказал назвавшийся Алексеем Дмитриевичем.
– Тебя не спросил, вашбродь! Ну-ка, Федя, свяжи этих… покедова…
Фёдор подскочил к политкаторжанам и сноровисто связал верёвкой обоим руки и ноги, Иван в это время держал их под прицелом. А Сиплый отправился разведать обстановку: раздвинул ветки придорожных кустов и исчез, не издав при этом ни малейшего шороха.
Источник звуков он без труда обнаружил на небольшой кочковатой поляне: там лежала лошадь, а рядом стояли двое – мальчик лет семи и богатырского вида усатый мужчина с карабином в руке. Мужчина сокрушённо качал головой и почёсывал затылок, а мальчик плакал. Вот он присел к голове лошади и стал гладить её по чёлке. Лошадь всхрапнула, сделала попытку приподняться, но снова уронила голову на траву – задняя нога животного была сломана так, что выступал осколок кости через шкуру.
«Не жилица», – злорадно и вместе с тем с досадой подумал Сиплый: вариант с использованием лошади отпадал. Он хотел было скользнуть бесшумной змеёй к своим, но задержался в засаде, задумался…
Происшествие с лошадью напомнило Сиплому историю двадцатилетней давности.
Был он тогда шустрым мальцом, и звали его человеческим именем – Ерофей, Ерошка. Сколько себя помнил, влекли его чужие огороды, сараи и амбары, а руки неудержимо тянулись ко всему, что плохо лежит. Отцовский окорот – ремнём ли по заду, вожжами ли по спине – возымел лишь одно действие: Ерошка примкнул к цыганам-конокрадам и бежал из дому.
Далась ему «коневая татьба» – научился воровать лошадей со двора со взломом и без, с выгона и табуна, а ещё – «как случай выйдет», немало набил троп, по которым уводил краденый скот. Из табуна воровал редко – трудно, да и смертельно опасно. Если выйдет промах, пастухи могли запороть кнутами так, что душа из тела вон.
Но однажды цыган по имени Егорий обманул его звериное чутьё, заверив, что кони выпущены на пастьбу безо всякого присмотра, однако на месте обнаружилось, что лошади таки поручены надзору пастухов.
Ночью конокрады дождались, когда приглянувшийся им вороной конь отдалится от табуна, подползли к нему с разных сторон, осторожно подвели под хвост верёвку и начали потихоньку выводить, направляя к ближайшим кустам, – точно рыбу тащили. Но неожиданно пастухи привели табун в движение, и вороной, устремившись вслед за всеми, в подскоке высоко взбрыкнул задними ногами и ударил копытами Ерошку в лицо.
Очнулся он в кибитке от дорожной тряски: перед глазами пелена – всё лицо замотано тряпками, дышать можно только ртом.
Когда табор встал, его передали старой цыганке, не выпускающей изо рта дымящуюся трубку. Травами и заговорами она выходила парня, но выправить обезображенное лицо, конечно же, была бессильна – нос его провалился, как у сифилитика, от лба через правый глаз на щеку протянулся неровный шрам, исчезли два передних зуба; даже голос изменился – стал приглушённо-хриплым, будто простуженным.
Ерофея не сильно печалило, что из-за этого ему дали кличку Сиплый, называли за глаза сифилитиком: чем страшнее он в глазах людей, тем лучше. По-настоящему бывший конокрад страдал только от невыносимых приступов головной боли, во время которых проклинал всех лошадей на свете, да и цыган в придачу…
Сиплый появился на просеке неожиданно – совершенно не в том месте, откуда уходил в дозор. Обрадовался ему лишь Фёдор, политические встретили настороженно, а Иван равнодушно, лишь подумал: «Вот чёрт уродливый! Ходит, как зверь!»
– С гужевым транспортом нам не гужеваться, лошади каюк, – сказал вожак. – Там у мужика карабин…
Сиплый жестом подозвал к себе товарищей и понизил голос настолько, что было слышно только своим – политические ничего не разобрали.
Глава 3. Встреча в лесу
Сергею едва хватило начатков мужества, чтобы не заплакать, когда Никодим схватился за карабин.
– Чтобы бедное животное не мучилось, – сказал он, – надо пристрелить…
– Никодимушка, давай вылечим Грозу! – воспротивился мальчик. – Ты же можешь, я видел, как ты её раньше лечил…
– Так это было дома, сынок. А сейчас мы далеко уехали. На руках не унесём – тяжёлая. Оставить её здесь – звери задерут. Ты иди пока к просеке, я догоню. Да не забудь свой мешок. Нам надо засветло добраться до заимки дяди Ивана…
Мужчина присел на землю возле лошади и начал нашёптывать ей ласковые слова, поглаживая холку; как только мальчик скрылся из виду за стволами деревьев, он встал и передёрнул затвор карабина.
Серёжа тем временем углубился в кусты, где зажал уши, не желая слышать выстрела, даже глаза зажмурил от невыносимого чувства жалости к несчастной Грозе. Поэтому он не услышал, как хрустнула ветка за спиной, и не сразу понял, что произошло, когда чья-то грубая шершавая ладонь зажала ему рот.
Запоздалая попытка вырваться была пресечена сильной рукой и злым шёпотом:
– Цыц, паря! Иди вперёд и не пищи! Придушу!
Серёжа, решив до поры до времени не трепыхаться, хладнокровно дал вытащить себя на просеку. Там он увидел ещё четверых незнакомцев: двое из них сидели на земле со связанными руками, а двое других стояли с оружием в руках – с револьверами. Серёжа видел такой у лесничего.
– Федя, ты мальчишку-то отпусти, – сказал один из них сиплым голосом. – Пусть голос подаст… а мы его батяню, значит, здесь обождём. Только из рук не выпускай. Убежит ещё.
Шершавая ладонь освободила рот Серёжи, но тут же цепко схватила за ворот. Он брезгливо вытер рукавом губы и не издал ни звука. Бандит тряхнул его за шкирку:
– Кричи!
– А незачем ему кричать – тута я! – неведомо откуда пророкотал басовитый голос.
Бандиты заозирались, но не сумели сквозь листву разглядеть условный жест, который показал Серёже из зарослей можжевельника его крёстный отец. Мальчик немедля понял, какой приём ему следует применить, чтобы освободиться от захвата.
Он крепко схватил Фёдора за рукав и, резко закрутившись вокруг своей «оси», упал на спину, увлекая его за собой. Пока падал, успел выставить прямую ногу вверх, целя в открытое горло бандита. Тот, потеряв равновесие, грузно упал, напоровшись на жёсткую, тренированную пятку мальчика.
* * *Серёжа загодя был подготовлен своим попечителем к подобным ситуациям, ведь им приходилось жить в краю ссыльных каторжан: по тайге бродило немало лихих людей. Если сам Никодим, полагаясь на свою неимоверную силу, мог постоять за себя, то из Серёженьки ему предстояло кропотливо воспитать бойца.
На помощь себе в этом деле он призвал Онганчу, который не признавал огнестрельного оружия за его шум и грохот. Тунгус изготовил Серёже лук и стрелы, научил пользоваться ножом и ставить капканы, а Никодим обучал крестника умению обращаться с казацкой саблей, нагайкой и карабином. К семи годам Сергей всем этим недурно владел.
Труднее всего ему давалась буза[12]– казачье боевое искусство, напоминающее пляску, – во многом потому, что не имел напарника своего возраста, да и физически это было очень тяжело.
– Буза, – говорил Никодим, – это, сынок, подготовка движений, из которых в бою вырастают удары, защиты и броски. Так что пляши! Это готовит казака к сражению стоя, лёжа, сидя и на корточках.
Грузное телосложение не мешало ему показывать Серёже, как совершается хождение вприсядку, качение, прыжки и падения.
– Старики говорили, что раньше «ломание бузы» было обязательным в подготовке всадников наряду с джигитовкой. Упавший с коня всадник вприсядку может уйти от сабельного удара, выбить из седла противника и завладеть его конём, проскочить под брюхом скачущей лошади и подрезать ей паховину. А до чего же хороша буза в толкучке…
Под звуки бубна Онганчи и частушки Никодима мальчик почти ежедневно ломал бузу.
Ходи, хата, ходи, хата,Ходи, курица, хохлата,Ходи, сени и порог,И сметана, и творог.[13]Ему требовалось достичь «плына», то есть плясать, выпадая из ритма пляски и музыки, петь припевки в такт и лад своим телодвижениям.
Ой, топни, нога,Не жалей сапога,Тятька новые сошьётИли эти подошьёт.Никодим заверял, что буза пригодится, когда случится в жизни Серёжи настоящая драка, – тогда он всё-всё увидит иначе, как бы со стороны.
Пойду плясать —Дома нечего кусать:Сухари да корки —На ногах опорки.Как-то раз уставший Серёжа упал без сил под ноги Онганчи и взмолил Никодима о пощаде:
– Не могу больше! Зачем мне это надо? Почему так тяжко? Лучше из лука стрелять или из карабина.
– Э, паря, – сказал ему тунгус, – трудности на самом деле являются частью твоей цели. Думай только о цели – каким ты станешь сильным и смелым. Помощником Никодиму… и мне…
– Не жалей его! – возмутился Никодим. – Идите из лука стрелять, раз он боится трудностей в бузе. Сегодня лишаю тебя карабина за проявленную слабость, Сергей!
Мальчик с поникшей головой отошёл с тунгусом к соломенным мишеням. Там и продолжили беседу.
– Онганча, скажи… как надо преодолевать трудности?
– Вот смотри! Ты сейчас будешь стрелять из моего лука. Представь, что мишень далеко и ты её не видишь, потому как утренний туман. Разве ты будешь бороться с туманом? Нет! Ты выберешь другую позицию или подождёшь, когда подует ветер и туман развеется. Теперь мишень видна, но дует боковой ветер. Разве ты будешь бороться с ветром? Опять нет! Ты определяешь его направление и делаешь поправку, выпуская стрелу немного под другим углом. Но мой лук тяжёлый и тугой, у тебя не хватает сил натянуть тетиву. Разве ты будешь бороться с луком? Нет! Ты будешь каждый день тренироваться, укреплять свои пальцы и мышцы, с каждым разом всё сильнее натягивая тетиву.
– Но есть же люди, которые стреляют из лёгкого лука, и когда нет тумана и ветра.
– Никогда не смотри на других, – улыбнулся Онганча. – У каждого свой лук, свои стрелы, свои мишень и время для выстрела. И твоё тоже наступит когда-нибудь.
Тунгус наклонился к Серёже и, понизив голос, спросил: