Амурский сокол
– Хочешь, открою тебе страшную тайну, мой мальчик?
– Да, хочу! – сказал так же шёпотом Серёжа. – Скажи!
– Туман опускается на землю не для того, чтобы помешать твоему выстрелу, ветер начинает дуть не для того, чтобы увести твою стрелу в сторону, мой лук сделан не для того, чтобы показать твою слабость, и Никодим появился в твоей жизни не для того, чтобы создавать трудности. Они существуют сами по себе. И ещё запомни: Никодим тебя любит, дороже тебя у него нет никого. Он лишь хочет, чтобы ты умел постоять за себя, когда его не будет рядом.
* * *Происшествие на просеке подтвердило и правильность слов Онганчи, и жёсткость Никодима, но у Серёжи не было времени это осознать, потому что почти одновременно с его падением на спину раздались выстрелы из карабина. Сиплый и Иван, получив ранения, рухнули на землю, не успев ответить огнём.
Никодим тотчас вышел из укрытия и подобрал револьверы чужаков, поглядывая на Серёжу – всё ли с ним в порядке. Затем обратился к связанным людям:
– А вы кто такие?
– Здравствуйте, добрый человек! – сказал старший, пытаясь встать.
Не получилось. Тогда они с товарищем оперлись друг о друга плечами и с натугой поднялись.
– Не изволите ли развязать нам руки? А то, знаете ли, затекли так, что говорить тяжко.
– Вы не ответили на вопрос…
– Разве нет?.. Да политкаторжане мы. А эти – уголовные. Случайно встретились. Мы пытались помешать захвату ребёнка вашего, но они нас связали. Я так понял, что им нужно было ваше оружие. Меня зовут Алексей Дмитриевич. А напарника моего – Андрей. Я из Санкт-Петербурга родом. А Андрей Евгеньевич – с Урала, с Верхотурья, может, слышали?.. Он окончил Казанский университет. Сюда были сосланы в прошлом году. Вот, дела партии снова позвали в путь.
Никодим подумал немного и развязал ссыльным руки. Андрей сразу бросился осматривать раненых. Со слов Алексея Дмитриевича, тот был врачом.
В это же время очухался Фёдор, очумело завертел головой и, увидев окровавленного Сиплого, схватился за пояс, где у него ранее висел нож – большой тесак. Но нож уже находился в руках мальчишки, который, судя по всему, неплохо умел пользоваться колюще-режущим оружием. Приблизиться к Серёже Фёдор не рискнул.
Между тем Андрей решил оказать помощь раненым – у него лежали кое-какие инструменты в наплечной сумке: почистил раны, перевязал. Повреждения оказались пустячными – у того и другого в плечо навылет, кости не задеты, крови немного.
– И что мне прикажете делать с вами?! – спросил Никодим, почёсывая затылок.
– Да отпустите вы их, – просительно сказал Алексей Дмитриевич, потирая запястья. – Они своё получили. Им надо прямиком на железную дорогу. А нас, если возможно, приютите на некоторое время. Мы надолго вас не стесним. Можем помочь по хозяйству – мы работы не боимся, вы не думайте…
Никодим повернулся к уголовникам, ожидавшим своей участи под присмотром мальчишки, и, напустив строгости в голос, и без того весьма внушительный, пророкотал:
– Так, ноги в руки, господа лихие, и – по этой просеке до самого конца. Дальше сами разберётесь!
– Оружие верни!
– Сынок, отдай им тесак. Вам этого достаточно будет. Левольверы не отдам! Ступайте, ну!
Чужаки подобрали свои вещички и двинулись в указанном направлении. А политические отправились с Никодимом хоронить Грозу. Более того, вызвались тащить на себе седло.
По дороге Алексей Дмитриевич быстро нашёл общий язык с Серёжей и, когда выяснил, что тот почти ничего не знает, кроме букв из азбуки с картинками, бросился догонять Никодима.
– Как же так! – укорял он своего спасителя. – Я, конечно, позанимаюсь с мальчиком чтением и математикой, но его надо в гимназию отдавать!
– А на что ему грамота? В лесу и так проживём.
– Ну, не век же будете мальчика в тайге держать?!
– В следующем году обещали вернуть меня в Благовещенск. Наверное, соглашусь…
До заимки Дементьева добрались затемно.
Спать легли сразу после ужина, с тем чтобы на рассвете тронуться в путь – хозяин обещал довезти их на своей телеге. Только Серёжа, взбудораженный Алексеем Дмитриевичем, долго не мог уснуть: ему хотелось как можно быстрее приступить к урокам, складывать буквы в слова, слова – в предложения.
Наверное, грамота – это тоже трудность, которая существует сама по себе…
Глава 4. Политкаторжане
На подъезде к усадьбе Никодима встретили Онганча и Чингиз.
Тунгус, не выказывая обеспокоенности отсутствием лесного инспектора, невозмутимо дымил трубкой, а пёс, напротив, не сдерживал радости и носился вокруг прибывших.
Онганча без лишних вопросов догадался о потере Грозы.
– Однако, у моего соседа есть хорошая лошадь на продажу… – предложил он Никодиму.
Тот только благодарно посмотрел в ответ: мол, потом обговорим, так как Дементьев, которому предстояло ехать в город, торопил с разгрузкой поклажи. Впрочем, он не отказался выпить на дорожку травяного чая с мёдом.
До окраины поляны его телегу проводил Чингиз. По возвращении пёс надменно уклонился от общения с чужаками, хотя те пытались задобрить его куском хлеба, побежал к сараю, где расстроенный хозяин пристраивал осиротевшее седло на колодку под навесом.
Зато Серёжа ни на шаг не отходил от политических и ловил каждое слово их разговора.
– Вот я и говорю, Алексей Дмитриевич, уважаемый, что самая свобода в России – это здесь. Прав был Антон Павлович, у меня тут записано, смотрите: «… право, сколько я видел богатства и столько получил наслаждений, что и помереть теперь не страшно. Люди на Амуре оригинальные, жизнь интересная, не похожа на нашу. Только и разговора, что о золоте. Золото, золото и больше ничего… Я в Амур влюблён; охотно бы пожил на нём года два. И красиво, и просторно, и свободно, и тепло. Швейцария и Франция никогда не знали такой свободы. Последний ссыльный дышит на Амуре легче, чем самый первый генерал в России»[14]. А вы говорите, надо в столицу ехать.
– С утверждением писателя согласен, – сказал Алексей Дмитриевич, – но с вами – нет, любезный Андрей Евгеньевич. Вы в ваших университетах либеральничать научились, а вот партийную дисциплину позабыли. Мы с вами нужны в Петербурге. И точка.
Заметив, что мальчик с интересом прислушивается к их беседе, обратился к нему:
– Серёжа, где тут у вас можно искупнуться? Страсть как хочу смыть дорожную пыль…
– Ну, если хотите, я провожу вас до ручья. Там бобры запруду сделали. Я туда хожу. Правда, вода холодная…
– Пойдём, Сергей. Андрей Евгеньевич, вы как?
– Я попробую уговорить Никодима на баньку… Не мешало бы нам пропарить кости. Вы идите пока…
Серёжа в сопровождении Алексея Дмитриевича и Чингиза направился на дальний конец поляны. Пёс, убежав вперёд, вспугнул у кромки поляны рябчика с выводком. Серо-коричневые крапчатые комки вспорхнули и, пролетев небольшое расстояние, сели на густые еловые ветви. Чингиз озадаченно остановился, посмотрел на людей, но, не дождавшись от них призыва к охоте, потрусил вперёд.
Пруд, наполненный чистейшей родниковой водой, блестел зеркальной поверхностью, отражающей синее небо и кроны деревьев. Зато дальний его конец представлял собой нагромождение стволов, веток и травы – то была работа бобров, природных лесорубов. Алексей Дмитриевич обратил внимание на слив, предохраняющий луг от чрезмерного проникновения воды. Это уже было делом рук человеческих.
Вода действительно оказалась очень холодной. Но, несмотря на это, Алексей Дмитриевич без раздумий нырнул в неё с головой и, взбодрившись таким образом, проплыл несколько саженей. Но и этого ему показалось мало – перевернулся на спину и стал рассматривать плывущие по небу облака.
Неизвестно, сколько бы он так блаженствовал, если бы Серёжа не обеспокоился на берегу:
– Дядя Лёша, вы, часом, не уснули? Или не мёрзнете совсем? Вода здесь даже в самый жаркий день не нагревается.
– А это всё потому, что родники бьют из-под земли, хлопец, – сказал Алексей Дмитриевич, вылезая на сушу. – Ты тоже можешь научиться не бояться холода и никогда не болеть…
– Вправду научите? – обрадовался мальчик. – А то Никодим мне запрещает залезать в воду. Я могу только разок нырнуть, и всё.
В тоне его голоса прозвучала такая жажда нового, неизведанного, что матёрый политкаторжанин поведал ему свою историю.
* * *Техникой «внутреннего огня» Алексей Дмитриевич овладел в Горно-Зерентуйской каторжной тюрьме, примечательной совместным содержанием уголовных и политических[15].
Среди каторжан тогда молодому Алексею приглянулся китайский революционер. Как он попал из горного Тибета в революционный Петербург – неведомо; разговаривал мало, больше сидел, поджав ноги и уставившись в одну точку, работать на серебросвинцовый рудник выходил вместе со всеми.
Алексей удивлялся тому, как стойко тибетец в лёгкой одежде переносил жесточайший холод и поистине каторжный труд. Монотонно махал кайлом – только пар валил.
В конце концов тот обратил внимание на вечно дрожащего от холода юношу и вечером в тюремной камере заговорил с ним.
– Дыси! – это было первое слово, обращённое к нему тибетцем.
Алексей недоумённо уставился на сокамерника, сидящего с полузакрытыми глазами.
– Дыси! – тот проделал странные движения руками, как бы сдувая и раздувая шар. – Вдох, задерзка, вы-ы-ыдох! Вдох, задерзка, вы-ы-ыдох! Вдох – выдох! Понял? Копи тумо…
– Что такое «тумо»? – спросил заинтересованно Алексей.
– Тепло, пламя, энергия… Сладостное тепло покровов Бога.
Таньба (так звали тибетца) показал ему, как надо сесть, скрестив ноги, и стал объяснять, забавно коверкая русские слова.
– Руки положи на колени, – сказал он. – Вот эти пальцы подогни, а остальные вытяни. Теперь дыши животом. Вдох – живот раздувается, выдох – сдувается… Подыши так некоторое время. Представь, что ты вместе с выдохом извергаешь из себя гнев и гордость, ненависть и алчность, лень и глупость. Дыши!
Таньба положил свою тёплую ладонь на живот Алексея и стал помогать накоплению загадочного тумо.
– Вдох-выдох, вдох-выдох, вдох-выдох…
То ли от тёплой руки Таньбы, то ли от глубокого ритмичного дыхания напряжение в теле молодого каторжанина стало спадать, а по животу разлилось тепло.
– Теперь представь, – продолжил тибетец, – что с каждым вдохом ты пьёшь дух Будды, дух твоего Бога, мудрость и всё, что существует в мире благородного и прекрасного.
Сосредоточься на этом, отрешись от всего, что тебя окружает, погрузись в покой. Теперь вообрази в своём теле, в области пупка, золотой лотос. А в центре лотоса – сияющее солнце. И от этого солнца по всему телу разливается тепло…
С первого раза, конечно, у Алексея почти ничего не получилось. Но помощь Таньбы, его тёплые, почти горячие руки помогли снять скованность в теле, и он впервые за многие зимние месяцы смог уснуть умиротворённо – не ощущая холода.
В последующие дни обучение правильному дыханию продолжилось. Если в первый день Таньба обучил его, как расслаблять тело и отрешаться от происходящего, то потом они сосредоточились на собственно тумо.
Тумо вызывалось с помощью задержки дыхания и особыми движениями живота. Медленные, глубокие вдохи действовали наподобие кузнечных мехов, раздувающих огонь в тлеющих углях. Оказалось, в человеческом теле есть всего один уголёк – он находится в центре лотоса. Таньба смешно сравнил его с овечьим помётом: мол, такой же величины. Каждый осторожный, глубокий вдох давал Алексею ощущение струи воздуха, проникающего до пупка и раздувающего огонь. После вдоха он задерживал дыхание, причём длительность задержки с каждым разом возрастала. Приходилось сосредоточенно следить за рождением пламени – внимание должно было полностью занимать этот процесс, исключив все другие мысли.
Сначала Алексею было сложно сосредоточиться на пламени: мешали холод, голод и громкие разговоры сокамерников. Но постепенно с помощью тибетца он овладел концентрацией: ему понадобилось не менее часа, чтобы вообразить в своём теле сосуд толщиной с волос, установить его на пупке и наполнить пламенем, раздувая его всё больше и больше дыханием.
Шаг за шагом Алексей научился делать свой «сосуд» толщиной с мизинец, потом с руку, и в конце концов он объял всё его тело, став размером с печную трубу. Ощущение телесности исчезло – непомерно раздувшийся сосуд расширился до пределов Вселенной. Тогда Алексей почувствовал, будто сам превращается в развеваемое ветром пламя посреди полыхающих волн огненного моря; возникло желание согреть собою всех находящихся рядом людей. Но тут Таньба приказал ему остановиться и свернуть видение в обратном порядке.
С тех пор Алексей проделывал это упражнение дважды в день.
Удивительный был человек Таньба. Алексей Дмитриевич многому успел научиться у него, прежде чем тот исчез – ночью, не попрощавшись с учеником, лишь небольшую статуэтку Будды оставил вместо себя на нарах. По пробуждении Алексей объяснил себе отсутствие Таньбы вызовом тюремного начальства. Но тот не появился даже тогда, когда их повели на рудник. Всполошившиеся охранники начали ломать голову над тем, как тибетец мог исчезнуть – словно в воздухе растворился, а Алексей к этому моменту уже осознал, что учитель всё же попрощался с ним и статуэтка предназначена для него, так как имя Таньба в переводе с тибетского означает «буддизм».
А ещё он вспомнил, как однажды спросил Таньбу:
– Что ты делаешь среди нас? Почему не убежишь, владея такими способностями?
– Это мой путь, Алёша. Я должен его пройти. Когда придёт время, я получу знак и уйду…
Может быть, Таньба очутился в Горно-Зерентуйской тюрьме только для того, чтобы сделать юного революционера неуязвимым в будущей суровой борьбе, и, как только миссия была выполнена, покинул его? Алексей Дмитриевич, будучи атеистом, отрицал провидение и никогда не рассматривал встречу с тибетцем под таким углом.
…Но сейчас, видя перед собой восхищённые глаза пытливого мальчика, он остро чувствовал себя звеном мистической духовной цепи и святую – да, святую, как бы это ужасно ни звучало для марксиста! – обязанность передать свои знания Серёже.
* * *Было решено, что политические поживут в лесной сторожке Никодима до осени. С холодами попробуют уйти по железной дороге. Для этой цели нужны были хорошие документы, о которых обещал похлопотать Иван Дементьев. Он испытывал пиетет перед гостями Никодима и во время частых приездов долго засиживался с ними, оживлённо беседуя. Даже предложил обоим переехать к нему, но, поскольку Алексей Дмитриевич взялся за обучение Серёжи грамоте, предложение было отвергнуто.
Благодаря природной смекалке учёба давалась мальчику легко. Уже через месяц он мог читать по слогам любую статью в газете. Но Алексей Дмитриевич, разумеется, не собирался на этом останавливаться и вручил Никодиму список учебников, которые необходимо было купить в городе.
– Никодим, уважаемый, Серёжа делает грандиозные успехи в учёбе! Умоляю, не дайте ребёнку здесь зачахнуть! Пусть учится!
– Дык, а я что? Я ж не против…
– Узнайте, наверняка в Благовещенске имеется гимназия с пансионом. Вы бы могли отдать Серёжу туда за умеренную плату. Или, если есть реальное училище, то лучше выбрать его[16]. Сейчас наступает век технический.
– Я бы посоветовал всё же выбрать гимназию, – вмешался в разговор Андрей Евгеньевич. – Там дают более разностороннее образование. Правда, плата может оказаться непосильной в связи с известным циркуляром.
Он имел в виду знаменитый циркуляр 1887 года «О сокращении гимназического образования», прозванный «циркуляром о кухаркиных детях», который делал образование менее доступным для простолюдинов.
Предыстория появления этого циркуляра была связана с Новочеркасском. Однажды там в мужской гимназии, рядом с кабинетом директора, взорвали бомбу. Мало того, что это был из ряда вон выходящий случай сам по себе, так один из арестованных по делу, народоволец Генералов, оказался выпускником этой гимназии. Тогда и были разработаны некоторые меры с целью затруднить для низших слоев доступ в гимназии. Помимо повышения платы за учёбу оказались закрытыми приготовительные классы, которые являлись большим подспорьем для бедных родителей, желающих вывести своих детей в люди.
Никодим долго собирался с духом, прежде чем наведаться с прошением в Благовещенскую мужскую гимназию. С одной стороны, он понимал, что Алексей Дмитриевич прав – крестнику необходимо учиться, с другой стороны – не хотел отпускать мальчишку от себя.
Но устроилось всё как должно и как нельзя лучше. Никодим, преодолев сомнения, наконец переступил порог двухэтажного деревянного здания гимназии на пересечении улиц Графской и Большой и был принят там более чем благосклонно. Немало тому способствовала его готовность немедля внести плату за годовое обучение – целых двадцать пять рублей. Тут же, в гимназической канцелярии, ему посоветовали некую Марфу Петровну, учительницу французского языка в младших классах гимназии, которая сдавала комнаты, причём предпочтение отдавала сиротам.
Отправившись по указанному адресу, Никодим ожидал увидеть чопорную величественную старуху, но Марфа Петровна оказалась вовсе не такой: приветливая сухонькая женщина небольшого роста. Помимо преподавания в гимназии она давала частные уроки и держала в услужении кухарку.
Быстро договорившись с ней о плате за проживание и о том, что Серёжа прибудет за несколько дней до начала занятий, Никодим заспешил по своим делам: ему ещё предстояло заехать в лесную управу за денежным довольствием, купить книги по списку, составленному Алексеем Дмитриевичем, и заказать форменную одежду для будущего гимназиста. Пусть у Серёжи всё будет не хуже, чем у других.
Глава 5. Закон – тайга, медведь – хозяин…
Никодим возвращался в дом лесной стражи на справной выносливой лошади – коренастой, с крупной головой и большими красивыми глазами. Он купил её по рекомендации Онганчи, знавшего толк в лошадях монгольской породы: их немаловажными качествами были сообразительность, умение быстро ориентироваться в пространстве и преданность хозяину. Спокойными и дружелюбными с новыми хозяевами они становились в первый же день.
Вместе с лошадью Никодиму досталось высокое монгольское седло на деревянном каркасе. Оно позволяло удобно располагаться на низкорослой гнедой и хорошо контролировать её бег. Впрочем, новой лошади не требовалось особого управления: она, в зависимости от рельефа местности, сама выбирала путь и аллюр. Так что Никодиму ничего не оставалось, как предаваться своим думам, пока удивительно сообразительное животное везло его домой. Маршрут он немного изменил: решил сначала проехаться вдоль железнодорожной насыпи, а уже потом свернуть на просеку, чтобы проверить, убралась ли восвояси злокозненная троица: могли и непотушенный костёр оставить – с них станется.
В пути Никодим проявлял предельную осторожность. Тем более в памяти была свежа история про сахалинских каторжан, рассказанная накануне, после вечернего самовара, верхотурским доктором Андреем Евгеньевичем.
– Среди сахалинских каторжан есть так называемые иваны́, – поведал он, – то бишь наиболее почитаемые, авторитетные люди[17]. Имелся среди них такой по фамилии – или кличка такая была? – Губарь. Этот человек обладал непререкаемым авторитетом и совершил множество побегов с каторги. И что примечательно, каждый раз ловили только его, а остальные подельники или погибали, или пропадали без вести. Возникло подозрение, что он съедал своих товарищей.
– Господи, помилуй и сохрани! – воскликнул Никодим, перекрестившись.
– Доказать его людоедство не удавалось долгое время, в том числе и потому, что лесные звери поедали останки его сообщников. Однажды, во время строительства Онорской дороги – это дорога на север Сахалина, Губарь опять пустился в бега. На этот раз взял с собой матёрого каторжника Васильева и некоего двадцатилетнего Федотова. Через две недели двоих беглецов, Губаря и Васильева, поймали. Вот тут-то и выяснилось, что на одной из стоянок бедный Федотов был убит, разделан на куски и зажарен на костре.
«Душегубы!» – не выдержал Никодим и вышел на крыльцо глотнуть свежего воздуха: такие страсти рассказывает этот доктор… Но через минуту любопытство взяло верх, и он вернулся в избу, чтобы дослушать.
– Обо всём этом поведал Васильев, – продолжил Андрей Евгеньевич, – дав таким образом показания на своего подельника. Тем не менее они оба получили одинаковое наказание: по сорок восемь ударов кнутом.
– Надеюсь, забили их? – спросил Никодим, кипя негодованием.
– Жестоким и циничным обращением с Федотовым были возмущены многие каторжане. Они собрали для тюремного палача пятнадцать рублей, чтобы тот насмерть запорол иванá. Васильев перенёс порку относительно легко, он был сильный человек. А вот Губарь потерял сознание, но доктор не остановил экзекуцию – иван получил отмеренную ему порцию сполна. Через три дня скончался в тюремном лазарете.
– А что стало с другим? – спросил Алексей Дмитриевич. – Ну, с тем, Васильевым!
– С ним произошли удивительные метаморфозы, – сказал доктор. – А не выпить ли нам ещё чайку, Никодим? А то в горле пересохло…
– После такой жути можно чего и покрепче выпить, – предложил хозяин.
– Если вы настаиваете, то можно пропустить чарочку! – оживился Андрей Евгеньевич.
– Я тоже не против, – поддержал Алексей Дмитриевич.
Никодим достал из погреба завёрнутую в тряпку глиняную бутыль. Разлили и выпили за здравие.
Заметно повеселевший доктор вернулся к рассказу:
– Васильев оказался человеком сильным физически, но с психическим изъяном. После экзекуции, которую он, впрочем, перенёс без последствий для физического здоровья, сделался мнительным. В каждом каторжанине видел врага, угрожал убить. Видя такое дело, тюремное начальство поместило его в карцер. Там он умудрился выломать доску из стены и приготовился сражаться с караулом. В течение двенадцати часов держал оборону. В конце концов караул сумел его обезоружить и поместить в лазарет. Но там он не подпускал никого, отказывался от еды, мол, доктор его хочет отравить. Через несколько дней сбежал, но спустя месяц был пойман возле дома каторжанского врача, где сидел в засаде – порешить его хотел. Но тот выказал милосердие и упросил тюремное начальство не сажать душевнобольного в тюрьму, а поместить в лечебницу. Там Васильев исцелился и вошёл с доктором в самые доверительные отношения, сделался его ближайшим другом.
– Воистину прекрасный пример христианского отношения к ближнему! – воскликнул Никодим, впечатлённый финалом истории.
– По мне, это прекрасный пример человеческого двуличия, – не согласился Алексей Дмитриевич. – Втёрся в доверие к доктору, изобразив сумасшедшего, и облегчил себе жизнь. Таких надо сразу вешать на первом фонарном столбе. Чем он лучше Губаря?!
– Друзья, давайте не будем спорить! – предложил Андрей Евгеньевич. – Никодим, налейте ещё по чарочке, и я вам лучше расскажу про урядника.
– Про какого такого урядника? – пробасил с улыбкой Никодим. – Не про моего ли бывшего командира?
– Может, и про вашего, – сказал доктор. – Вот слушайте. Выходит, значит, урядник из кабака. Пьяный в дымягу! Спускается с крыльца, отвязывает коня, кое-как вдевает ногу в стремя, кричит: «А теперь помогайте, святые угодники!» Оттолкнулся, перелетел через седло и… шлёп на другую сторону. Сидит на земле и бурчит: «Вы что, очумели? Ну не все же сразу!»
Дружный хохот разорвал тишину избы, даже Серёжа тогда проснулся.
…«Всё хорошо, сынок! Спи, ясный сокол», – Никодим невольно произнёс слова успокоения вслух.
Немудрено было забыть, где находишься, с лошадью, которая сама уверенно шла в нужном направлении, будто знала, куда надобно хозяину. Она свернула с насыпи на просеку именно в том месте, где произошла встреча с беглыми каторжанами, и прошествовала дальше. Никодим зорко осматривал землю вокруг себя, но никаких примет, что здесь проходили люди, не находил. Обычно следы сохраняются в течение нескольких дней. Неужели пошли другим путём?!
Банду Сиплого он обнаружил через несколько вёрст – в небольшом кармане просеки. По тому, как были изувечены тела каторжан, стало понятно, что здесь поработал зверь. Никодим спешился и, сняв с плеча карабин, обошёл ближайшие кусты, но ничего подозрительного не заметил. Затем не без содрогания приблизился к телам и принялся за их осмотр.
У всех троих были покусаны конечности – несчастные пытались сопротивляться. У Фёдора была оторвана голова, руки и ноги переломаны, внутренности выедены. Сиплого зверь таскал ещё более остервенело – его вообще было невозможно узнать: одежда изодрана, нет ни одного живого места на теле. «Похоже, хозяин поработал», – подумал Никодим.
Чему он был удивлён, так это тому, что третий из беглецов, Иван, всё ещё проявлял признаки жизни. Хотя из культи оторванной ноги уже перестала сочиться кровь – вся вытекла. Тем не менее на его лице, превращённом в кровавое месиво, при появлении Никодима отразилась радость: слава богу, он видит перед собой – одним оставшимся глазом – человека, а не зверя.