Волконский и Смерть

…В сущности, если подумать, то государь неоднократно высказывал желание уйти от власти. Но прежде его угрозы, высказанные в присутствии ближайших соратников, в число которых некогда входил и граф Ливен, казались обычным выражением усталости, навалившейся на самодержца. Неужто он вдруг решил воплотить эти мечты в жизнь? И почему именно сейчас, толком не подготовившись к передаче престола своим наследникам? Знать бы, что произошло там, в Таганроге, посреди нигде… Грозила ли там опасность от врагов? И, главное, что теперь ему, графу, делать с этими сведениями?

Кристоф посмотрел на часы. Скоро дом проснется и придется выходить вниз, общаться с супругой, которая непременно захочет обсуждать случившееся. Ей же придется отвечать на вопросы, которые, конечно же, посмеют задать посетители ее еженедельного салона. Если Поль написал в своем письме то же самое, что и ему, то ей волей-неволей придется рассказывать, как государь мужественно избавился от якобинцев в своей столице, «представьте себе, все из очень хороших семей, а что натворили…» «Нет, нам надо искоренять заразу, пока не поздно, а вы, как я вижу, очень потакаете им и позволяете непростительно много». Далее разговоры тонут в вязком потоке скрытой лести и вычурно выстроенных фраз. Такова была салонная дипломатия – дело графини Доротеи Ливен, с которым почти не соприкасался ее муж. Ему всегда лучше давались действия, а не беседы, горячие споры, а не лесть.

Он снова взял письмо любовницы в руки. Гладкая поверхность желтоватой бумаги, еле уловимый, сухой запах лилии и амбры, ровные строчки коричневатыми чернилами, вдавленные в бумагу… Очень просто представить ее рядом. Очень просто представить, как она шепчет ему слова, совсем не те, не приглаженные утюгом грамматики, не несущие в себе обязательных любезностей, переходов с «Вы» на «ты».

«Софи, опомнись», – обратился Кристоф к ней так, как будто она сидела рядом, сжимая его руку в ее собственной, узкой и белой, всегда горячей. – «Когда ты исполняла долг подданой, жены и матери? Кто с тебя потребовал его отдать? Государь мертв, а тот, что жив – еще не имеет право ничего с нас требовать. Муж – тоже. Пьеру ты никогда не была ничего должна. Дети… О Боже, твои дети выросли и не нуждаются уже ни в ком. Скажи мне честно, что произошло. И куда ты направишься нынче?»

Его глаза начали потихоньку закрываться, запечатанные почти бессонной ночью, усталостью прошлых дней и вечеров, общим зыбким нездоровьем, к которому он даже и привык – время уходит, утекает меж ног, государь моложе на три года и уже пересек Лету, что же говорить о нем самом, давно уже несущим в себе несмертельные, но временами болезненные хвори. Прежде чем заснуть, как ни в чем не бывало, он ощутил на левом запястье холодный отблеск браслета. Пикирующий сокол с распростертыми крыльями был изображен на нем. И перед тем, как заснуть, графу показалось, будто чья-то рука, горячая и шелковистая, щупает его пульс, удостоверяясь, что он еще жив и жара у него нет. «Ты знаешь, где меня найти, Софи», – проговорил он в последний раз. «И ты понимаешь, что без тебя ничего не получится. Прекрасно понимаешь».

…Когда из мимолетного предутреннего сна его выгнал тихий, но настойчивый стук в дверь – опять камердинер обеспокоен тем, что Кристоф не ночевал у себя в постели, опять коротал ночь в кабинете, и не прикажет ли он чего, да и пора уже спуститься завтракать и начать обычный день службы – граф уже прекрасно знал, что напишет в качестве ответа своей любовнице. В то же время он чувствовал, что она не ограничилась сообщением об исчезновении государя. Приказав слуге подать умываться и найти свежую рубашку, граф Кристоф нашел письмо и поднес его к свету. Так и есть. Наивный способ, но действенный – написать молоком между строк. Как будто бы почтмейстеры всего мира, не говоря уже о шифровальщиках, не догадаются… Однако высохшие строки не проявлялись и на свету – видно было, что Софи их написала, но как же? Так, надобно послать в Лондон за Волевским, но тот пока подъедет… Нет, нужно самостоятельно…

– Принеси мне сулему и карандаш, – потребовал Кристоф от слуги, нагруженного тазом воды и несколькими рубашками из гардероба хозяина на выбор. Тот привык уже не удивляться специфическим и не всегда своевременным просьбам хозяев, поэтому поспешил найти искомое.

– Графиня Доротея вас дожидается, сердиться будет, – как бы между прочим проговорил камердинер.

– Пусть сердится. Скажи, что мне прислали депешу чрезвычайной срочности, и, если она хочет с ней ознакомиться, пусть зайдет ко мне через полчаса.

– Но курьера-то не было сегодня, Ваше Сиятельство, вчера только…

– Сколько раз говорил тебе, что нельзя меня отвлекать, когда я работаю! – прикрикнул Кристоф, который ненавидел, когда к нему приставали с досужими рассуждениями во время занятий, требовавших полного погружения.

Слуга только проворчал: «Слушаю-с, только с графиней вы уж сами извольте разговаривать», и удалился.

Нет, право, слишком много свободы дал он этому парню – уже совсем не парню, а его, графа Кристофа, ровеснику, с которым было пройдено немало приключений, которому давно уже была выдана вольная. Но это лучше, чем превращать его в покорного и запуганного автомата, готового, в случае чего, выдать хозяина с потрохами тому, кто больше заплатит. «Каждого можно купить, только кого-то задешево, а для кого-то и всех сокровищ этого мира будет недостаточно», – Софи тоже это говорила, с присущей ей убедительностью, и Кристофу нередко приходилось убеждаться в правоте ее сентенций. «Сколько же стоишь ты, любовь моя?» – думал он, возясь с расшифровкой – сначала нужно было провести пером, смоченным водой, вдоль строк, скрытых от глаз, затем, не дожидаясь высыхания, добавить сулему – сущую каплю, больше – прожжет бумагу – и дождаться, пока проявятся слова секретного сообщения. Так в его присутствии проделывал этот курьер, этот нагловатый парень, младший брат Софи, который привез фактически все документы с Венского конгресса – протоколы переговоров, решения, которые не были включены в меморандумы, и, главное, шифровки его сестры, из которых Кристоф узнал много занимательного об умонастроениях Меттерниха, Каслри, императора Александра и Талейрана. Именно сей вестник – князь Сергей, кажется – и рассказал ему, как прочесть эти таинственные письмена. Сперва граф Кристоф смотрел на этого молодого человека с известным скепсисом – что может знать шалопай? Но затем испробовал метод – и voila, все как на ладони. Только нужно работать быстрее – по мере высыхания раствора и действия тепла бумага разрушается, и вскоре от послания не должно ничего остаться. Удобно, что скажешь. Софи затем признавалась, что придумала способ сама, и Кристоф ей верил – любовница умела устраивать все как нельзя ловко и практично, чтобы концов не оставалось. Удивительно, что ее брат, при всем внешнем шалопайстве, оказался таким же, как она, в отношении тайной дипломатии, и в это граф долго отказывался верить.

Новость, которую нельзя было предать бумаге, вызывала больше вопросов, чем ответов. И язык, которым ее сообщали, оказался куда более прямолинейным, не допускающим двойных толкований и предваряющим все вопросы. Звучала она так:

«Дорогой, дела сложились как нельзя хуже. О нашем проекте можно забыть. Все вскрылось, и мы были вынуждены смешать все карты. Серж взял всю вину на себя. Но я не знаю, насколько его хватит. Он будет казнен, мы с Пьером почти уверены в этом. Шутки кончились, и нам грозит своя опасность. Посмотри на свое окружение: на тех, кто служит у тебя в посольстве. Постарайся удалить от себя всех подозрительных, под благовидным предлогом. Иначе в подозреваемых можешь оказаться и ты. В любом случае, для того, чтобы узнать о нашем проекте, le Maitre’у требуется время. Он понабрал в комиссию много полезных идиотов, но меж ними есть пара человек прозорливых. Пьер пока не в Петербурге, ему лучше держаться от столицы подальше. Хлопоты с похоронами занимают все его время. Узнав об аресте Сержа, я поняла, что не смогу выехать в имения и отрешиться от мира, как я хотела после того, когда все случилось. Дела семьи требуют моего активного присутствия. Мать стара, дочь слишком молода, братья тут только мешаются…»

Кристоф перевел дыхание. На этом письмо не заканчивалось, но уже было сказано слишком многое. Итак, Софи довольно прямолинейно давала понять, что император Александр узнал то, что не должен был знать. А именно – кому был выгоден проект с тайными обществами, Конституцией и «властью над властью». Кристоф отлично знал, кому, и сам был отчасти впутан в эту историю. Кроме того, вокруг него были люди, активно сотрудничавшие с теми, кто был арестован в Петербурге. «Серж», – вдруг вспомнил Кристоф. – «И он дал себя втянуть. А нынче рискует самой жизнью. Зачем? Или он до конца не понял, к чему все это?»

«Прошу тебя не пытаться отвечать на это письмо, даже шифром или особыми чернилами. Постарайся остаться здесь. Даже если вдруг – и не дай Боже! – тебя отзовут, поселись здесь частным человеком, инкогнито. Если твоя жена откажется, отпусти ее в Россию и оставайся здесь один. Я не знаю, свидимся ли мы еще. Не проходило и дня, чтобы я не думала о тебе, даже посреди всего хаоса и опасностей, которые я претерпела нынче».

Конечно, сентиментальность. Конечно, Софи прекрасно знает, что и он тоже нет-нет да и задумается о ней. Образ собирался из фрагментов воспоминаний – прикосновение руки, поцелуй, блеск ее темно-каштановых волос, тихий, затаенный смех, ее слова.

«За все надо платить», – проговорил Кристоф, сметая пепел от письма со стола. – «Вот ты и заплатила, милая моя».

… – Мне опять пришлось тебя ждать, – предсказуемо недовольным тоном протянула графиня Доротея. Лицо ее было сухим и озабоченным – понятное дело, почитала письмо Поля, вычитала из него нечто предупреждающее и плохое, жаждала обсудить, но не с кем, а в салоне о таком не поговоришь.

– Прошу прощения. Мне прислали кое-что, не терпящее отлагательств, – Кристоф понимал, что его попытки спрятать факт письма от Софи слишком свои.

– Официальный курьер вчера не приезжал. Значит… – Доротея не хотела договаривать. Она прекрасно понимала, кто может передавать письма по неофициальным каналам. Знала, и втайне ненавидела эту женщину. Хоть и восхищалась ею – не могла не восхищаться.

– Да, мне пришлось принять письмо от нее, – монотонным голосом сказал Кристоф, добавляя сливок в кофе. Руки его чуть дрожали – нехорошо. – Да, я помню, что обещал тебе и себе больше никогда так не делать. Но дело шло о Четырнадцатом. И о смерти государя.

– Поль написал мне про Четырнадцатое, – весомо произнесла Доротея. – Это ужасное происшествие, которое ни в коем случае не должно повториться в такой стране, как Россия. Представь себе только, они, пользуясь властью, вывели из казарм…

– А наш милосердный монарх, пользуясь властью, приказал стрелять в них пушками и организовал форменную кавалерийскую атаку, – с легкой иронией в голосе откликнулся Кристхен.

Как всегда, Доротея встала на защиту чести императорской семьи, которую – говорят, не безосновательно – считала своей собственной. Любой из них, даже безрассудный цесаревич Константин, находил в глазах младшей графини Ливен должное оправдание.

– Его Величество иначе не мог поступить. Уверена, у него обливалось сердце кровью… Но ему не оставили другого выхода. Ничьи увещевания – ни Митрополита, ни графа Милорадовича, – их не остановили.

Итак, Поль, ничтоже сумняшеся, скопировал в письме к ней свое описание событий 14 декабря. Ловко, ничего не скажешь. Очевидно, думал, что родители отреагируют на него одинаково. «Плохо же он меня знает», – усмехнулся Кристоф про себя.

– Кстати, о Милорадовиче… Ты же знаешь, что эти подонки и негодяи сотворили с графом, – Доротея подняла на него умоляющие серо-зеленые глаза. В свои сорок лет она оставалась во многом такой же, какой была в девичестве и на самой заре их брака, несмотря на отросшую внешнюю корку цинизма и некоторой светской утонченности.

– Да, знаю, Поль мне описал, – и Кристоф процитировал слова сына из письма.

– Кошмар… Они бы далеко пошли. Только Провидение спасло Его Величества от участи…

– И еще сорок тысяч штыков, которые были в кармане у Михаила Андреевича, но он их почему-то не смог собрать, – невозмутимо возразил он супруге.

– Я тебе удивляюсь, Бонси, – тихо откликнулась она, использовав старое, ласковое прозвище, оставленное в той, давней жизни, когда они еще были вместе и не произошло того, что их навсегда разделило порознь. – Ты спокойно относишься к заговорщикам, к попытке цареубийства, к тому, что мы все бы…

Кристоф отвернулся от нее, заставив ее оборвать фразу.

– Так что – мы имели дело с якобинцами? – откликнулся он. – С карбонариями, риеговцами или кем там? Как ты все это расскажешь послезавтра тем, кто будет спрашивать?

Доротея промолчала, скрестив перед собой тонкие пальцы. Наверняка, она тоже обдумывала этот вопрос.

– Им это окажется не слишком интересным, – продолжала она. – А ежели кто из вигов спросит… хотя те ко мне никогда не ходят, но это ничего не значит, наши тоже могут выдать нечто подобное, просто из желания подразнить, особенно герцог Кларенский. То я скажу, что это рано или поздно должно было произойти, ведь мы видим губительные влияния, в том числе, поощряемые Британией в других странах… Кстати, как же я благодарна тому, что Поль не вступил ни в какое общество и не оказался в числе заговорщиков! А ведь каков соблазн для молодого человека. И, признаться, – тут она уже понизила голос. – Я это вовсе не приписываю благоприятному влиянию Алекса.

Здесь граф вынужден был согласиться с супругой.

– Я полагаю, нашему сыну вообще там нечего делать, – добавил он.

Огонек изумления зажегся в зелено-серых глазах Доротеи.

– Бонси, ты же сам говорил, что им надо послужить, показаться государю на глаза, чтобы их запомнили, чтобы они смогли сделать карьеру… Я, помнится, возражала, ведь климат там убийственный, как помнишь.

– Обстоятельства изменились, – произнес Кристоф, все еще думая, как именно преподать жене новость, полученную им в письме Софи. – И нам придется меняться вместе с ними.

– Ты имеешь в виду смену государя? – подхватила графиня. – Напротив, все только к лучшему. Николаю есть за что быть благодарным нам. Мы же одна семья с ним, в чем ты сам убедился десять лет назад. Таким образом, мы можем рассчитывать на самые блестящие перспективы. Неужели тебе это не ясно?

– Десять лет назад Николай не знал, что станет императором. А власть меняет людей, – остановил ее Кристоф. Он помнил, как нынешний государь – тогда еще молчаливый отрок с безукоризненными, несколько холодными манерами – ездил с визитами по Европе, заехал и в Англию, приобрел множество благоприятных отзывов, несколько сгладив критичное отношение англичан к российской императорской фамилии. Тогда этот юноша показался Кристофу глуповатым, и кто знал, что именно он станет государем? Александр казался вечным и неизменным, как скала, цесаревич Константин еще не был женат морганатическим браком на польской панне, а будущее Николая виделось ровным и ничем не примечательным, не лучше и не блистательнее будущего любого аристократа Империи. Кристоф тогда сказал, пользуясь свободой слова и вновь обретенной уверенностью в себе, что, мол, для дивизионного генерала сей великий князь был хорош, для чего-то большего – он остановился, пожал плечами, и этот его жест был истолкован, как нужно. Он даже не опорочил своим высказыванием императорскую фамилию и государя лично.

– Откуда ему знать, какова власть? Он будет слушать тех, кто ему говорит, – продолжила Доротея. – Включая и тебя.

– Приказываешь мне также поехать в Петербург и служить там? – Кристоф иронично оглядел жену, не веря, что она поступится своим положением законодательницы мнений и мод ради того, чтобы оказаться в стране, где, по ее признанию, она более не могла жить.

– Напротив! – воскликнула Доротея нетерпеливо. – Полагаю, что если там будет Поль… Да и Алекс останется там же, никуда не денется.

– Алекс, – усмехнулся Кристоф. – Конечно, Алекс останется. И будет делать все, что ему говорят. Как будто ты не знаешь своего брата.

– Именно он оказался с государем на той площади, напротив этих ужасных людей, – горячо возразила Доротея. – Государь будет полагать его своим спасителем… И опять же, он назначен в следствие…

Кристоф промолчал и уставился в тарелку. Он мог бы ей ответить, что люди склонны избавляться от тех, кого считают свидетелями собственного позора. Событие на Петровской площади назвать триумфом можно было с большой натяжкой. Даже бестолковый отчет Поля давал прекрасное представление о том, что победа, ежели и была, может назваться пирровой. Таким образом, присутствие генерала Александра Бенкендорфа близ особы его императорского величества гарантировало, скорее, его провал. Назначение того в следователи тоже погоды не делало. Таков был покойный – или все-таки не покойный, кто теперь знает – император. И нет никаких оснований, что Николай вдруг окажется иным.

Приняв паузу в разговоре за молчание, Доротея собралась еще было что-то сказать, но Кристоф перехватил нить беседы. Семейный завтрак шел насмарку, придется им обоим подкреплять свои силы в одиночестве.

– Ты не думала о том, что может выявить следствие? – вопрос его прозвучал холодно и беспристрастно.

Жена посмотрела на него широко раскрытыми глазами. Кофейная чашка – конечно, веджвудский костяной фарфор, небесно-голубой фон с белыми барельефами, – застыла у нее в руке, вот-вот упадет. Доротея знала, – в общих чертах, настолько, насколько ей полезно это знать для общей осведомленности – что бояться им есть чего. Что цепочка идет к ним, и ежели кто-то ретивый, желающий выслужиться перед государем, нащупает ее, потянет, то вытянет и их обоих. А там возможно все, что угодно. Если, к тому же, учесть, что Софи открыто пишет о своем провале, о том, что все может быть обнаружено, об аресте ее младшего брата, занимавшегося, как это говорили в его время, «службой в поле»…

– Я подозреваю, что твой второй секретарь, князь Горчаков, может знать слишком многое, – Доротея собралась, посмотрела в сторону, отхлебнула кофе и поморщилась – сварен он был на его вкус, то есть, крепкий настолько, что горечь не могли заглушить даже в обилии добавленные сливки. – У меня есть основания так полагать. И доказательства тоже есть, если так хочешь. Он опасен. Могут заподозрить, что ты прикрываешь крамолу…

– Подожди, – Кристоф чувствовал, что у него уже голова начинает идти кругом. – Еще никого не обвинили…

Сказал он это больше для успокоения жены, но та взглянула на него как на последнего глупца, коим, как подозревал граф, его отчасти и считает.

– А нам никогда об этом не напишут. Отстрани его. Отошли под благовидным предлогом, – отрывисто продолжила она. – Придумай что-нибудь… Его пребывание здесь опасно.

– Мне его некем заменить, – Кристоф не думал даже о молодом и нахальном всезнайке, назначенном ему в секретари. У Горчакова было все для начала блистательной карьеры по дипломатической части – происхождение, способности и ум. Он прекрасно знал цену себе и своим талантам и не переставал доказывать своему начальству подобное. Кристоф не слишком одобрял его напористость и резкость суждений: толков-то он толков, и пусть закончил Императорский Лицей первым среди прочих, и пусть имеет множество влиятельной родни, и пусть его матушка, эстляндка, рожденная фон Ферзен, даже когда-то была весьма близкой знакомой графа Ливена, и в свете себя умеет вести, но молодость и категоричность никуда не девается. Кроме того, англичане ненавидят тех, кто еще спесивее их. Не удостоившиеся чести родиться на их острове почитались здешними обитателями варварами, и мастерство ведения дел с ними заключалось в том, чтобы подыгрывать им в этом убеждении, не скатываясь, впрочем, в дурновкусие и откровенную театральщину. Горчаков же был слишком русский князь, слишком вельможа и слишком ребенок, чтобы подхватить эту манеру незамедлительно. Впрочем, в остальных отношениях Ливен был доволен своим подчиненным и не собирался избавляться от него.

– Чем же он опасен в этом отношении? – спросил Кристоф, прекрасно зная, что его супруга не может быть в таком вопросе объективной.

– Ты же видел, как он держит себя, – прошептала Доротея так, словно бы Горчаков находился в соседней комнате и мог подслушать разговор. – Словно никто ему не закон, не указ. И у него много друзей, да, много друзей из тех… Ты понимаешь, из кого.

– У тебя что, уже есть сведения о том, кто именно туда замешан? – раздраженно откликнулся Кристоф. Его уже давно заботили и тревожили те ситуации, когда оказывалось, будто бы его супруга знает нечто большее, чем он сам. Император Александр доверял ей больше, чем ему, – этот факт был очевиден для всех и приводил очевидцев к выводу, будто бы граф некомпетентен и ничего не может сделать сам.

Жена ему ничего не ответила. Она безнадежно посмотрела на почти нетронутый завтрак, встала из-за стола и направилась прямым, чеканным шагом к двери, мимо изумленных лакеев. Такие ситуации уже повторялись, как правило, после того, как всплывало имя Софи. Нынче она сдалась быстрее, – без всяких чувств подумал граф, прежде чем приступить к еде в гордом одиночестве. Но, уже выйдя в коридор, Доротея, очевидно, передумала и повернулась, сказав:

– У Алекса был список всех заговорщиков еще пять лет назад. Покойный государь оставил его без внимания. Но государь нынешний найдет каждого, кто есть в этом списке. Кстати, фамилия Волконского там тоже есть.