Золотой камертон Чайковского
– В принципе ей уже лучше, но долгой беседы я вам разрешить не могу. Десять минут, – привычно категоричным голосом проговорила Варвара Евгеньевна.
– Спасибо, доктор.
На кровати возле окна лежала бледная пожилая женщина с головой, повязанной косынкой, из вялой безжизненной руки ее тянулся к капельнице тоненький проводок. Лежала она не шевелясь, с закрытыми глазами, как неживая. Евграф Никанорович испуганно обернулся к врачу, неужто опоздали?
Та успокаивающе кивнула.
– Евдокия Михайловна, Евдокия Михайловна, – тихонько позвала врач, и глаза больной открылись, взгляд не без труда сфокусировался. – К вам товарищ пришел из уголовного розыска, поговорите с ним, пожалуйста.
Евдокия Михайловна, медленно перевела взгляд на капитана, и он снова засомневался, сможет ли получить от женщины хоть какие-то сведения. Но та смотрела на него выжидающе и вполне осмысленно.
– Евдокия Михайловна, вы работаете уборщицей в филармонии?
Та молча прикрыла глаза.
– Вы знаете, когда и как отравились?
– Яд попал в кровь через рану на пальце, – вмешалась в разговор Варвара Евгеньевна.
– Как вы поранили палец?
– Я гримерки убирала, пыль сметала, мусор из шкафов и столов выгребала. Артисты, они такие, – слабым голосом, с паузами рассказывала Евдокия Михайловна. – Любят после концерта выпить, а бутылки потихоньку в шкаф или под диван, а фантики или бумажки какие – в ящик стола. Главное, чтоб на виду не валялось, вот и ползаешь за ними, убираешь. А тут в ящике стола стала прибирать, вместе с мусором какая-то стекляшка попала да и выскользнула, шлеп на пол и разбилась, а из нее высыпалось что-то белое, вроде сахарной пудры или крахмала. Вот, думаю, чего только не притащат, хотела собрать и палец порезала. Стеклышко-то больно тоненькое оказалось. Ну, я палец пососала и дальше убирать, ранка-то невелика, а уж через час мне как-то совсем заплохело, пришлось неотложку вызывать, – едва слышно проговорила Евдокия Михайловна, прикрывая глаза.
– Все, на сегодня хватит, – беря Евграфа Никаноровича за рукав, проговорила Варвара Евгеньевна.
– Сейчас доктор, сейчас, один вопрос. А чья это была гримерка? Кто ею пользуется?
– Восьмая, – не открывая глаз, проговорила Евдокия Михайловна, и Евграфа Никаноровича вывели из палаты.
– Восьмая грим-уборная? – взглянул на Евграфа Никаноровича поверх очков статный, безукоризненно причесанный, одетый в костюм-тройку администратор. Экий щеголь напыщенный, подумал про себя с неодобрением Евграф Никанорович, стеснительно пряча под стул ноги в старых сапогах.
– У нас одной грим-уборной сегодня одни пользуются, завтра другие, репертуар у нас очень обширный, много гастролирующих коллективов выступает, в том числе и зарубежных, – объяснял Самсон Гербертович, шурша страницами журнала. – А, вот, пожалуйста. За последний месяц. Извольте, – пододвинул он к гостю журнал, и Евграф Никанорович тут же вцепился взглядом в фамилию Минкин, она повторялась за этот месяц не менее десяти раз, в том числе в те числа, что был убит Щеголев.
Вот оно! Вот та сыщицкая удача, что вытягивает любое безнадежное дело, вот та мелочь, тот выверт судьбы, что никогда не дает убийце уйти от расплаты.
Ни одно самое идеально продуманное преступление не остается безнаказанным! Ни одно!
– Я понятия не имею, о каких склянках вы толкуете! Я ничего в шкаф не клал, я вообще не представляю, как туда могли попасть какие-то бутылки, я не пью! И вообще, почему вы обращаетесь именно ко мне? Я что, единственный пользуюсь этой гримерной? Да там куча народу бывает, она же не закрывается никогда, да туда можно что угодно спрятать, никто не заметит! Никому дела нет, – горячился Исаак Борисович, сидя в кабинете следователя.
– Да, но никто из прочих музыкантов, занимавших ту же грим-уборную, не был близко знаком с Модестом Щеголевым и не присутствовал в вечер убийства на его домашнем торжестве, – мягко проговорил следователь.
– Да объясняю же вам, мне подкинули эту дрянь, и сделать это мог кто угодно! – со слезами в голосе возопил Исаак Борисович.
– Разумеется. Только вот какая загвоздка: вещество, которым был отравлен Модест Щеголев, в аптеках не продается.
– И что?
– А то, что достать его непросто, не каждый может.
– Вы намекаете, что я могу? Где? В музыкальном магазине? У настройщика? – как бы ни храбрился Исаак Борисович, но вид он имел бледный, почти до синевы, руки его дрожали, а на лбу выступила испарина.
– Ну что вы, нет, конечно. Я даже не намекаю, я утверждаю, что это вещество вы без труда могли достать в Научно-исследовательском институте химической промышленности, в котором работает ваша хорошая знакомая Анфиса Павловна Рудквист. Вы сами взяли это вещество в лаборатории или попросили вашу знакомую его достать?
– Что? Ничего я не брал и ничего не просил! Клянусь вам, даю вам слово чести! Я никого не убивал, никаких веществ не брал, я даже не знаю, чем именно занимается Анфиса, мы никогда не разговариваем о ее работе!
Своей вины Исаак Борисович так и не признал. Его знакомая Анфиса Павловна категорически отвергла тот факт, что выносила когда-либо с работы химические вещества, но вынуждена была признать под давлением следствия, что Исаак Минкин несколько раз бывал у них в НИИ с шефскими концертами, где они, собственно, и познакомились. И даже несколько раз заглядывал к ней в лабораторию. Но никакие вещества, тем более ядовитые, у них не пропадали, и никаких разговоров о ядах они с Минкиным никогда не вели.
Учитывая положительные характеристики, выданные гражданке Рудквист на работе, ее ценный вклад в развитие советской науки, а также ходатайства товарищей, против нее не были выдвинуты обвинения в пособничестве, она проходила по делу как свидетель, а вот гражданин Минкин, хоть и не признал своей вины, но все же под давлением неопровержимых улик был признан виновным в убийстве Модеста Щеголева и осужден. Это дело громко освещалось в прессе, капитан Рюмин за успешное раскрытие преступления получил очередное звание и премию, но морального удовлетворения получить не смог. Слишком уж упорно настаивал на своей невиновности Минкин, неожиданно упорно, учитывая его мягкотелость и характер, да и мать его было жалко. Розалия Карповна не смогла пережить позор сына, слегла, а вскоре умерла от сердечной недостаточности.
– Ларочка, тебе надо встряхнуться, нельзя так себя изводить. Луша сказала, ты целыми днями сидишь одна, никуда не выходишь, даже детьми перестала интересоваться. Разве так можно? Ты еще молодая женщина, у тебя вся жизнь впереди. В ней еще будет много хорошего, поверь мне. Главное, выбраться из этого состояния, – держа Ларису Валентиновну за руку, уговаривал Анатолий Михайлович Гудковский под одобрительные кивки Луши и при поддержке Лизы с Ильей. Со дня смерти Модеста Петровича прошел почти год. – Вот что, я завтра же вытребую в Союзе композиторов путевку на море для вас! У детей скоро каникулы, съездите, развеетесь. Сейчас как раз начало сезона, смена обстановки тебе пойдет на пользу. А завтра же мы с тобой пойдем в театр. Да! Причем в Музкомедию! – обрадовался своей идее Анатолий Михайлович.
Лиза и Илья, переглянувшись, заулыбались. Они очень любили отца и искренне по нему горевали, но мамино состояние их пугало. И они были рады, что дядя Толя так решительно взялся за нее.
И Лариса Валентиновна сдалась, уступила нажиму Анатолия Михайловича и детей, вышла из дома, медленно, словно нехотя стала возвращаться к жизни, а уже через полгода была прежней, улыбчивой, энергичной, деятельной Ларисой, какой и была до смерти мужа, а еще через год вышла замуж за Анатолия Михайловича, с полного одобрения семьи.
Глава 5
Июль 1965 года.
Дачный поселок под Ленинградом
– Мам, а дядя Толя сегодня приедет? – вбегая на веранду, спросил Илья. – Мы с ребятами завтра хотели на лодке в поход пойти, всего на два дня, ты не волнуйся, – поспешил он успокоить мать. – Как думаешь, дядя Толя разрешит лодку взять?
– Берите и поезжайте, – чуть резковато бросила Лариса Валентиновна, отрываясь от плиты.
– Мам, а вы что, опять с дядей Толей поссорились? – озабоченно спросил Илья, тут же забывая о своих делах.
– Нет, сынок. Просто голова сегодня побаливает, может, давление меняется к дождю? А Лиза на озеро ушла?
– Ага, с этим, как его, с Жоркой Альтом. Тоже мне, жених и невеста, – усмехнулся Илья.
– Илья, как тебе не стыдно? – пряча улыбку, проговорила Лариса Валентиновна. – Ты сам уже взрослый, с первого сентября в институт пойдешь, студент! Скоро начнешь за девушками ухаживать.
– Еще чего! – фыркнул презрительно Илья, встряхивая вихры.
– Ты над сестрой смеешься, а Лиза с Жорой, может, даже поженятся. Будет он твоим родственником.
– Большое счастье. Очкарик. Не могла получше найти.
– Зато Жора очень талантливый мальчик, еще известным пианистом станет, как папа, будем все им гордиться.
– А может, и не будет, к тому же он какой-то нюня. «Ох, мои пальцы, ох, мои уши, ох, моя спина, нога, рука…» Ноет, как девчонка. Надеюсь, они не поженятся, – выходя с веранды, вынес свое резюме Илья.
А Лариса Валентиновна устало опустилась на табуретку. Ее улыбка и напускное веселье стекли с лица, словно смытые дождем.
Со смерти мужа прошло всего восемь лет. Или целых восемь лет? Лариса Валентиновна размышляла, глядя невидящими глазами на заросший, неухоженный сад за окном.
Как она прожила эти годы без Модеста? Гм. Не умерла, не погибла, а как-то незаметно пришла в себя, вышла замуж, вырастила детей. Да, дети самая большая радость в ее жизни. Лиза умница и красавица, того и гляди, замуж выскочит, уже на третьем курсе института. Илюша тоже молодцом. Спортсмен, и учится хорошо, в престижный институт поступил. Все сам, никто не помогал. С детьми отношения сложись хорошие, доверительные, за второе замужество они на нее не рассердились, не обиделись, и отчима приняли хорошо. И жили они первое время очень дружно, весело. На отдых всегда вместе ездили, гостей принимали, да и без гостей в их доме было хорошо, уютно. А потом все как-то незаметно изменилось, Лариса Валентиновна даже не заметила, когда это произошло.
Зашипела плитка, полезла через край кастрюли пена от бульона. Лариса Валентиновна спохватилась, выключила плитку и снова села на табурет. Когда же их с Толей семейная жизнь дала трещину?
Перед ее глазами стали пролистываться страницы их семейной жизни – застолья, праздники, тихие воскресные утра, походы в театры, прогулки в осеннем Павловске, покупка новой машины, поездки на море, первый успех Анатолия.
Да, это была музыка к фильму, легкая комедия, но музыка захватила всех. Когда бы ты ни включил радио, всегда можно было услышать то один, то другой мотив. Толик стал востребованным, его приглашали для работы в кино, ему заказывали песни известные исполнители.
Да, да. В то лето они впервые поехали отдыхать без него. У Толи было много работы, он был бодр, полон энергии, планов, он был весел, внимателен к ним, засыпал подарками. А вот потом появились новые друзья, некоторые из них оказались не очень приятными людьми, несколько циничными, слишком насмешливыми, с какими-то непонятными взглядами, старые их друзья, бывавшие в доме еще при Модесте Петровиче, исчезли, удалились. Атмосфера в доме стала меняться, а три-четыре года назад у Ларисы Валентиновны впервые появилось подозрение, что муж ей изменяет.
Да, это было тоже летом, в тот год он стал реже бывать на даче, как-то отдалился от них, а потом Лариса неожиданно приехала с дачи домой, ей нужно было забрать кое-что из вещей, Толик все никак не мог выбраться к ним, и она решил съездить на денек в город. Дети остались на даче. В квартире было до странности пустынно, словно муж не появлялся дома несколько дней.
Луша к тому времени у них уже не работала. Толик сказал, что это буржуйские замашки – держать домработницу, к тому же большой расход, и что они сами могут справиться с хозяйством. Луша так плакала, прощаясь, у Ларисы Валентиновны чуть сердце не разорвалось от жалости. Будь жив Модест Петрович, Луша наверняка осталась бы с ними навсегда. Он воспринимал Лушу как члена семьи, любил ее, а вот с Толиком у нее отношения не сложились. Но Лариса Валентиновна была вынуждена согласиться с мужем, потому что он содержал ее, приемных детей, сама она тогда не работала, и это было его правом отказать Луше. Лиза с Ильей первое время ужасно тосковали по ней, а потом все как-то наладилось. А Лариса Валентиновна пошла работать, ей вдруг стало неуютно полностью зависеть от мужа. Да и тот одобрил ее решение, сказал, что так она не будет скучать.
А потом настал день, когда Лариса без предупреждения вернулась в город. Она несколько дней подряд не могла дозвониться до мужа, а когда приехала домой, нашла нежилую, какую-то мертвую квартиру. И пока она собирала нужные вещи, вдруг вернулся Толик. Сперва растерялся, увидев Ларису, потом почему-то рассердился. Они поссорились. А Лариса вскоре узнала от одной знакомой, что у Анатолия роман с молодой скрипачкой из Оркестра радио и телевидения. Лариса не поверила, но потом была аспирантка консерватории, потом журналистка, актриса, потом Лариса устроила скандал, они едва не развелись. Это было два года назад. Тогда Анатолий ее успокоил, уговорил, умолил. Они помирились. Как узнала позже Лариса, в этот период он как раз оформлял визу для работы за границей над каким-то дурацким совместным итальянско-советским кино. Фильм вышел настолько бездарным, что в итоге его не стали нигде показывать. Зато Толик привез из-за границы радиоприемник фирмы «Грюндик», роскошный костюм, джинсы и кожаное пальто. Ларисе и детям в подарок достались ручки и блокнотики.
Она молчала почти неделю, часами бродила по квартире, глядя, как сильно изменился дом со дня смерти Модеста Петровича, и вспоминала, вспоминала, вспоминала, а затем в один прекрасный вечер, дождавшись, когда Анатолий вернулся домой слегка навеселе, пахнущий французскими духами, поставила ему ультиматум. Или он завтра же съезжает с квартиры, прихватив только свои личные вещи, и Лариса тихо подает на развод. Или он раз и навсегда прекращает свой разгульный образ жизни, а если еще хоть раз позволит себе интрижку на стороне, развод состоится с участием профкома, парткома, руководства Союза композиторов, и этот скандал окончательно и бесповоротно разрушит его карьеру.
Тот вечер был не самым приятным в жизни Анатолия Гудковского, но Лариса хорошо подготовилась к разговору, и с тех пор держала мужа в ежовых рукавицах.
Анатолий долго шел к успеху и признанию и не готов был все это потерять в один миг. С той ночи в их жизни настал новый период, Анатолий вновь стал примерным семьянином, вот только радости это никому не приносило. В глазах общества они были благополучной супружеской парой, любящей и дружной. А на деле совершенно чужими друг другу людьми, живущими под одной крышей.
Так они прожили год, мучительный для обоих. Анатолий больше не бегал по бабам, зато стал выпивать.
Лариса Валентиновна тяжело и протяжно вздохнула. В последнее время ей все чаще стало казаться, что со смертью первого мужа закончилось в ее жизни все хорошее, что было ей отпущено богом.
Модест любил ее, любил детей, они были настоящей семьей, у них были друзья, их общие друзья, общие радости и общие печали. Жизнь казалась тогда Ларисе прекрасной сказкой. Наивная, тогда она считала, что и все так живут, радостно, счастливо, в любви и достатке. Потому что окончилась война, умер Сталин, потому что вокруг просыпался, набирал силу новый радостный мир, в котором вот-вот восторжествует коммунизм. Она искренне верила в это, пока не умер Модест.
Господи, какой же наивной и счастливой она была тогда! Лариса Валентиновна печально улыбнулась, качая головой, и увидела, как по дорожке к веранде идет Толя.
Она тут же встала, поправила косынку и, включив плитку, вернулась к нарезке овощей.
– Привет, Лариска! – это мерзкое обращение появилось в обиходе у Анатолия недавно, и только когда он бывал пьян.
– Ты опять напился? Не рано? – приподняв точеные брови, брезгливо переспросила Лариса Валентиновна. В свои сорок с хвостиком она все еще была хороша, ее красота обрела зрелость и законченность черт.
– Учитывая перспективу нашей встречи, в самый раз, – похабно улыбаясь, ответил Анатолий. – Что, опять своим оглоедам стряпаешь?
– Не смей так говорить о моих детях! – вспылила она, едва не просыпав мимо кастрюли нарезанный картофель.
– Не нравится… – засовывая в рот веточку укропа, самодовольно протянул Анатолий. – А на моем горбу кататься нравится? – мгновенно меняясь в лице, воскликнул он зло.
– Не смей меня упрекать. Ты все эти годы жил в квартире Модеста Петровича, пользовался его вещами, связями, славой! У нас с детьми были сбережения, я работаю! – едва не срываясь на крик, одернула его Лариса Валентиновна. Подобные разговоры возникали между ними все чаще, и если сначала она тушевалась, не знала, что ответить, чувствовала себя виноватой, то со временем обида и злость помогли ей собраться и найтись с ответом. Оттого и скандалы с каждым разом становились все острее и громче. – Ты всем обязан нашей семье! Это талант и имя Модеста помогли тебе выдвинуться!
– Я обязан?! – вскочил на ноги Анатолий, руки его дрожали. – До сих пор гением считаешь муженька своего бывшего? Талантом небось до сих пор восхищаешься, детишкам про него рассказываешь? Так вот, не было у него никакого выдающегося таланта! Не было! – брызгая слюной, кричал Анатолий, опасно нависая над Ларисой Валентиновной. – Был он обычным записным бездарем и таким бы и остался! Он и сам это знал, так что можешь глаза не пучить! Если бы не камертон, он бы двух нот вместе не сложил! Камертон, вот что сделало его знаменитостью.
Лариса Валентиновна с презрительным высокомерием взглянула на мужа. Его выпады в адрес Модеста были жалки и оскорбительны одновременно.
– Что таращишься, не знала, почему он за него так цепляется? Волшебный камертон этот, волшебный! – нетвердо стоя на ногах, теперь уже опереточно шипел Анатолий. – Он мне сам как-то по пьяни проговорился, давно еще. Сразу после консерватории, мы его первый успех отмечали, он так нажрался, так рад был, что болтал обо всем подряд, а когда понял, что сболтнул, сразу протрезвел. От страха, наверное, а потом в шутку все обратить попытался, натужно так. Вот тогда я и понял – правда все это. И точно, Модеста как на волне вверх вынесло, пикнуть не успел. А я вкалывал, пороги обивал, писал по ночам, по колхозам колесил с концертами, с нотами своими куда только не совался, никому не нужен был Анатолий Гудковский. Никому! А Модька уже весь в регалиях, званиях, квартира у него, машина, концерты в лучших залах, оперы, арии, песенки по радио. А я? С голоду подыхай в безвестности? Кукиш вам! – выкинул резко руку со сжатыми в фигу пальцами Анатолий, и глаза его блестели пьяным, каким-то бешеным блеском.
– Что ты несешь, при чем здесь камертон? – испуганно глядя на мужа, спросила Лариса Валентиновна. Таким страшным она Анатолия еще не видела. – Модест был просто талантлив и трудолюбив.
– Чушь! Не был! Бездарь он был, бездарь!
– Ты пьян, тебе надо пойти прилечь, ты сам не соображаешь, что несешь!
– Да, я пьян, – мрачнея, согласился Анатолий. – Пьян потому, что мне тошно! Тошно, слышишь ты, курица безмозглая! – Лариса Валентиновна вспыхнула. Так гадко Анатолий ее еще не обзывал.
– Я всю жизнь мечтал о славе, деньгах, почете. Смотрел на Модьку и завидовал, страшно завидовал, до слез. Иногда смотрел на его сытую счастливую морду где-нибудь в газете или на афише и думал: а где бы ты без камертона своего был, сволочь? А потом стал иначе думать, а отобрать бы его у тебя, сукина сына, вот было бы весело. Щеголев выдохся, исписался, новая опера композитора Щеголева провалилась!
– Что ты несешь? Толя, у тебя белая горячка, ты же не соображаешь ничего! – с тоскливым ужасом проговорила Лариса Валентиновна. Ей страшно хотелось, чтобы он замолчал, сейчас же, немедленно. Она не хотела его слушать и попыталась выскочить с веранды, но он преградил ей дорогу.
– Куда собралась? Нет уж, ты послушай, – в глазах Анатолия плескалась какая-то отчаянная решимость.
– Нет, нет. Хватит! – вырывалась Лариса Валентиновна.
– Слушай! – рявкнул Анатолий, прижав ее к стене. – Я решил отобрать у него камертон, и я отобрал! Ясно? И камертон, и всю жизнь! И квартиру, и славу, и даже тебя, курицу! – выкрикивал в лицо жене Анатолий.
– Я сама отдала тебе камертон после смерти Модеста, ты ничего не отбирал, – бормотала Лариса Валентиновна, пытаясь вывернуться из крепкой хватки мужа. – Ты просто подобрал его. У тебя бы не хватило ни сил, ни смелости отобрать что-то у Модеста! Он был сильнее тебя, выше, отважнее, он был Человеком, а ты и мизинца его не стоишь!
– Врешь! Дура! Ты все врешь! Ты ничего не знаешь! Это я отобрал камертон, я убил Модеста и отобрал камертон! Я его у-бил! – глядя в глаза жены, отчеканил Анатолий и пьяно, самодовольно хохотнул, но тут же спохватился и резко, без шуток схватил Ларису за горло. – Что, собралась в милицию бежать?
– Господи, нет! Ты правда бредишь… У тебя белая горячка! Модеста убил Исаак Минкин. – В голосе Ларисы Валентиновны против воли прозвучала жалость.
– Исаак Минкин сел за убийство, которого не совершал, – почти нормальным голосом проговорил Анатолий. – Я вообще не думал, что милиция докопается, что Модеста отравили. Не зря же я яд в институте спер, кстати, в том самом, в котором пассия дурака Минкина работала. Смешно. Никто даже не вспомнил, что мы вместе с Минкиным были на том шефском концерте, что нас с экскурсией по НИИ водили, рассказывали о развитии советской химической промышленности и ее вкладе в народное хозяйство, а я в это время одной лаборанточке глазки строил и про разные колбы и пробирочки расспрашивал. Вот так этот яд и стащил, а они и не хватились. Заверяли следствие, что у них ни грамма вещества не пропало.
– Боже мой! Что же ты наделал? Да нет. Ты врешь! Ты просто позлить меня хочешь!
– Хочу. Все эти годы смотрю на тебя и представляю твою физиономию, как бы тебя перекосило, узнай ты, что я, а не Минкин, Модеста прикончил. Все эти годы меня распирало от желания все тебе вывалить, чтобы тебя кошмары по ночам мучили, чтобы ты минуты покоя не знала.
– Так это правда ты, – в ужасе прошептала Лариса Валентиновна. – Ты убил Модеста! А свалил все на бедного Минкина! Нет. Ты бы не смог, нет. Как же так, ты же… мы же с тобой… ты жил с нами в его доме…
– Да, но в милицию идти не советую. Во-первых, не поверят, во-вторых, подумай, как у тебя за спиной шептаться начнут: она жила с убийцей, а дети так и вовсе проклянут! Они у тебя правильные. А если все же вякнешь, жалеть будешь долго, и тебя, и гаденышей раздавлю. Запомни, – Анатолий склонился к самому лицу Ларисы Валентиновны, уставившись зрачками в ее зрачки.
– Ты врешь, ты все врешь! Ты просто пугаешь меня! – затрясла она головой, вырываясь из его железной хватки. – Ты не мог этого сделать! Ты все врешь!
Анатолий одернул пиджак, встряхнулся и, проведя рукой по лицу, словно стирая с него мерзкую гримасу, проговорил твердо и уверенно, глядя в глаза жене:
– Хочешь и дальше спокойно жить, забудь все, что слышала. – И шагнул в прохладные сумерки дома.
Лариса Валентиновна упала на табуретку. Спина у нее была вся мокрая, на лбу выступили капельки пота, руки трясли так, что она поспешила положить на стол ножик.
Анатолий – убийца. Восемь лет с убийцей. В одной постели, за одним столом. Он обнимал ее, обнимал детей. Он целовал ее. Лариса схватила полотенце и принялась тереть свои губы, словно желая содрать с них кожу. Перед глазами мелькали картины, от которых ей становилось тошно, стыдно, смертельно стыдно. От которых хотелось умереть.
Лариса Валентиновна долго сидела недвижимая, оцепеневшая. Может, час, может, два. Суп давно выкипел, но ее это больше не волновало, в доме стояла тишина.
Она больше не может оставаться на даче. Илья ушел на два дня в поход, Лиза собиралась вечером в город на концерт с Жорой Альтом, она уедет с ними.
Лариса Валентиновна встала, тихо прошлась по дому. В кабинете, в кабинете Модеста Петровича, на его любимом диване спал Анатолий. Она осторожно вошла в комнату, ощупала его пиджак, висящий на стуле, осмотрела стол. Камертона не было. Ну что ж.
Утро принесло Анатолию Михайловичу острую головную боль и ужасающую сухость во рту, зато избавило от воспоминаний.
– Лара! Лариса! – прохрипел он пересохшими губами. – Принеси рассольчику. Ну или хоть чего. Хоть воды. Лара! Лиза! Люди!
Увы, на его призыв никто не отозвался.
– Бросили, – горестно всхлипнул Анатолий Михайлович, раздираемый жалостью к себе. – На озеро небось ушли. Бесчувственные нахалки.
Пришлось самому вставать с дивана, ползти на веранду, искать пиво, вино, воду, проводить реанимационные мероприятия.