Детектив дальних странствий

Ника

Вероника похоронила маму на маленьком, практически заброшенном еврейском кладбище за городом. Привезла ее к родителям. Аркадию и Розе. Удивительно красивым людям, так и не изучившим за всю жизнь науку счастья. Еврейское «счастье» степным ветром гнало их в спины, встречало ураганом в лицо. Оно превратило их кровь в густой настой тоски, терпения и рвущихся из душ скрытых страстей. Их плач никогда не был слезами. Их труды не вели к деньгам. У них была великая любовь, для которой всегда был готов саван.

Роза, известная киевская модель тех времен, когда проданная с ее прекрасной головы шляпка стоила больше, чем она сама получала в месяц, а то и в год, родила мужу двух дочерей. Не получилось передать им свою красоту, зато несчастьем она поделилась по полной программе. Старшая ее дочь похоронена в Москве. А когда у младшей родилась внучка Вероника, Роза сказала:

– Спасибо тебе, Господи. Она похожа на меня. Я точно знаю.

Кристина, мама Вероники, всхлипнула:

– Чему ты радуешься, мама? Ты передала ей свою судьбу. Я боюсь этого.

И вот Кристина получила возможность продолжить разговор. Рассказать своей матери, как они жили без нее.

Вероника не позвала на похороны своих знакомых. Только двух соседок, с которыми мама общалась. Просто общалась. Друзей и подруг у Кристины не было. Ника положила к трем могилам шесть черных роз. Ей повезло: она искала цветы по городу и по рынку весь вчерашний день. Так она решила – подарить маме и бабушке с дедушкой черные розы. Поздравить со свиданием.

– Ника, зачем ты принесла черные цветы? – спросила одна соседка. – Нехорошо. Принято класть на могилу красные и белые, чтобы человеку в пути было не так страшно.

– Маме понравится, – ответила Вероника. – Черный цвет – это на самом деле покой и сон всех существующих цветов. Это празднично и красиво. Бабушка всегда носила черные платья и черную шляпу с вуалью. А она точно знала, что идет женщине. Всем женщинам нашего рода шел черный цвет. Сейчас он пойдет только мне. Маме там выдадут белые одежды.

После тихих и коротких похорон она заказала близким общий памятник. Заплатила за него крупную сумму: отдала все сбережения. Соседкам памятник, который Вероника выбрала, тоже показался странным. Очень большой, почти не обработанный, неправильной формы черный камень гранита с блеском слез по всей поверхности.

– Молодец, – сказал ей кладбищенский художник. – Правильно выбрала. Это очень редкий и ценный камень.

На памятнике Вероника попросила выбить крупными белыми буквами одно слово: «Бейлисы».

– Ника, а что за слово ты заказала выбить на памятнике? – спросила у нее уже дома соседка Инна Петровна, старая учительница истории.

– Это наша фамилия, – ответила Вероника. – Бабушки, дедушки и мамы до замужества.

– Что-то знакомое, – произнесла Инна Петровна.

– Вы, конечно, знаете, о ком речь. Мой непрямой прапрадед – Мендель Бейлис. Тот самый: «Дело Бейлиса». Арестован в Киеве в тринадцатом году по подозрению в ритуальном убийстве христианского мальчика.

– Кровь христианского младенца! Ну да, конечно, знаю. Его оправдали. Но, господи, девочка. Какой ужас! Мой тебе совет – не рассказывай больше об этом никому. Люди злые и по большей части необразованные. А ты учительница. Репутация может пострадать.

– Инна Петровна, – улыбнулась Вероника. – У меня в принципе нет привычки кому-то рассказывать о чем-либо.

Так прошел день похорон. И пришла ночь настоящего прощания. Вероника поплыла в путь между тем, что было давно, и тем, что прямо сейчас становится прошлым. Она их всех видела, ей являлись чудесные подробности, дивные черты. И все это в запахах и цветах. Золотые лепестки роз в медном тазу с бабушкиным вареньем. Запах ванили от маминой выпечки. Запах трубки дедушки, который двадцать лет прожил в полной неподвижности. Его, молодого и сильного, полностью разбил паралич после очередного допроса в КГБ. Власть так же «любила» ее родных, как их судьба. У Вероники уникальная память. Она помнит себя до того, как научилась говорить. Это они выяснили с мамой, когда она рассказывала свои первые воспоминания.

Одного не хотела видеть Вероника в эту ночь. Она не хотела видеть будущее. Ника вообще его не хотела.

…Он ничего не видел. Он старался удержать прыгающий подбородок. Руками в наручниках пытался вернуть на место разбитые очки в каплях крови. Кровь текла изо рта по шее, на грудь в белой рубашке. Его голос ему не подчинялся: дрожал и срывался.

– Это страшное недоразумение, – объяснял он. – У меня четверо маленьких детей. Я их обожаю. Мальчик, о котором вы говорите, – друг моего сына. Я его очень люблю. Я даже не могу поверить в то, что с ним такое могло произойти.

А его продолжали бить по лицу. Требовали написать признание в зверском убийстве христианского ребенка Андрея Ющинского.

Так проходили допросы Менделя Бейлиса, киевского рабочего, которого схватили по сфабрикованному обвинению в сентябре тринадцатого года.

А потом привели из соседней камеры его девятилетнего сына. И на глазах отца стали пытать мальчика. Мендель умирал. Но он знал одно: нельзя совершить эту ошибку до своей смерти. Нельзя признаваться в чужом преступлении. Нельзя оставлять такой грех в наследство детям. На его белом, тонком, окровавленном лице жили огромные темно-карие глаза. Они не хотели умирать и слепнуть именно сейчас, когда перед ними истязают ребенка. И уши не глохнут, все слышат и слышат его крик. Крик его мальчика, который так никогда не кричал. Он вообще не кричал. Он в семье знал только бесконечную нежность и понимание.

Мендель не признался в том, чего не совершал. Мирный и трепетный человек в считаные минуты стал стойким узником, постигшим коварство криминального правосудия. Но когда его привели в камеру и бросили одного, он пытался повеситься, скрутив простыню и привязав ее к спинке железной койки. Ему не дали умереть…

Ника тяжело поднялась из-за пустого стола, где она праздновала одинокие сухие поминки, накинула на голову черный платок и пошла в ночь. Это ее свобода наступила. Не нужно больше ночью спасать от боли мужа, не нужно сидеть у изголовья матери. Куда бы она ни пошла, они теперь с нею. Вероника шла по пустой улице и думала о скрученной простыне, привязанной к железной койке. Она думала о том, что такой выбор есть всегда и у всех. И нельзя рассуждать на тему, слабость это или сила: уйти от страданий добровольно. Для кого-то слабость, для кого-то сила. Она думала об этом тогда, когда все произошло. Ее первая беда, определившая взрослую жизнь. Именно тогда жизнь стала окончательно взрослой. Ей было четырнадцать лет. Тогда она впервые подумала об этом выходе из самых чудовищных обстоятельств. И отвергла такое спасение. Подумала тогда, что это их генетическая обреченность – не хотеть мучительно жить. И генетическая склонность оставаться в живых вопреки всему. Думала она так и сейчас.

А счастье было, когда она перестала в него верить. Оно засветилось в глазах и руках мужа. Пусть и не задержалось оно на земле, но осталось в памяти и сердце. И тело… Тело отлично помнит это терпкое и теплое счастье.

Перед тем как произошло с ней несчастье, Ника была в гостях у своего жениха, тридцатилетнего художника, сына адмирала из Севастополя. Виктор так ее любил, так берег, так хотел видеть своей женой, просто так хотел, что спасал от самого себя. Он боялся до нее дотронуться, почти не дышал, находясь рядом. Что и стало причиной беды. Ничего бы не случилось с ней, если бы жених был решительнее, если бы не делал такой проблемы из ее четырнадцати лет. Ника тогда была не менее взрослой, чем сейчас.

Они пришли с Виктором на берег моря. Вероника ходила босыми ногами по кромке воды, сидела в позе Аленушки, смотрела за край земли и воды, а он ее рисовал. Потом эти рисунки будут получать премии, останутся в коллекциях и в музеях. А у нее был только большой снимок одной из работ художника Виктора Феденко. И когда все кончилось для нее, она подарила снимок Марине, попросив повесить так, чтобы Ника его не увидела, когда придет в гости.

Марина. Ника не позвала ее на похороны. Не было желания. Да, у нее нет других подруг. Но в тот самый день Ника поставила знак вопроса на самой дружбе в принципе. Она отлично все видела тогда, она все чувствовала, даже теряя сознание. И лишь один момент остался открытым. Какова была роль Марины в том, что случилось с ней, Никой? Что разнесло ее жизнь в клочья? А сейчас Вероника не хочет это знать. Быть может, Марина – последний не безразличный к ней человек на свете.

А утром позвонила Марина.

– Ника, ты совсем сошла с ума! Ты не позвала меня на похороны мамы! Мне только что сказали, что ты ее похоронила.

– Понимаешь, просто захотелось тишины. И зачем делить горечь с другими, я это не понимаю. Мы с тобой вдвоем как-нибудь посидим, вспомним. Мама тебя любила.

– Я знаю. В том-то и дело. Ну, прими мои соболезнования, дорогая. Мне так жаль.

– Спасибо. Я знаю.

– А я вот зачем еще звоню. Буду благодарна, если не откажешь. Замуж я выхожу. Придешь? Других подруг в городе и не осталось.

– Да, конечно, – после небольшой паузы ответила Вероника. – Я его знаю?

– Точно нет. Он приехал в Симферополь недавно. Случайно познакомились. В общем, послезавтра, в семь, у меня.

Вероника вернулась домой, уснула, когда догорели свечи, которые она зажгла у портрета матери. Проснулась в такой оглушительной тишине, в такой беспросветной пустоте, что мысль о свадьбе Марины, на которую ее пригласили, стала спасением.

День свадьбы

Михаил сам разбудил в себе нежность. Он думал о теплых семейных вечерах за круглым столом, когда мужчина и женщина, связанные судьбой и небом, делятся общими планами, делят общее настроение, пьют одно вино и едят один хлеб. Когда воздух дома за их закрытой от мира дверью переносит поцелуи одних губ другим. Когда на них смотрят их дети и постигают главную тайну, основу гармонии. Это всего лишь любовь и крепкая связь мужчины и женщины, величественный, интимный смысл слов: «моя», «твой», «наши». Это вершина существования – любовь.

Михаил хотел еще не именно эту женщину Марину, которая ждет его вечером на свидание, смысл которого совершенно ясен. Он хотел найти в Марине женщину свою. Свою – от кончиков волос до мизинца на ноге. От первого смущения до беспомощного бесстыдства полной открытости и зноя, в котором они расплавятся вместе. Он хотел ту, которую будет боготворить, желать и жалеть, будет ей опорой и главным человеком. Ту, с которой они пойдут по таким ухабам, рвам, под такими грозами и ветрами, которые и называются жизнь. Ту, на которую можно положиться в пути.

Они провели вместе свою первую ночь. Потом еще не одну. Михаил себя не торопил. Он спрашивал себя осторожно: это все возможно? И не менее осторожно отвечал: скорее всего да. Понятно уже, что речь не о знойной страсти, не о романтической влюбленности трубадура. Речь об устойчивом союзе мужчины и женщины во имя своей маленькой вселенной под названием семья. Он не искал в Марине ни исключительного ума, ни ослепительной красоты, ни каких-то ярких добродетелей. Она не Галатея, он не создавал ее по своему вкусу и запредельным критериям. Они встретились совершенно взрослыми, многое познавшими людьми. Пришли друг к другу со своими недостатками, проблемами, со своими планами на будущее. Теперь нужна просто работа. Строительство моста от одной устоявшей личности к другой. Тяжелый, кропотливый труд, который будет украшен теплом физической близости. Союз равных мужа и жены. Так прошел их гражданский брак. К браку законному они пришли не в тумане безумных желаний, а в понимании определившихся общих целей.

Наступил вечер скромной вечеринки по поводу оформления их брака. Михаил пригласил своего партнера по бизнесу. Марина нескольких подруг, две подруги пришли с мужьями. И одна – Вероника – пришла одна. Она была в черном платье. Марина объяснила Михаилу, что Вероника похоронила на днях мать.

Марина была довольна. Гостям явно понравился ее муж. Михаил легко вписался в общий разговор, был искренним, доброжелательным, симпатичным и предупредительным, как хозяин дома. Михаилу эта вечеринка вообще напомнила дом родителей. Уют, покой, причал.

Гости шутили, смеялись, подпевали музыке, которую включила Марина. Она разрешила мужчинам курить. И в оранжевом электрическом свете ретроабажура поплыли легкие табачные облака. И сквозь одно из них Михаил вдруг увидел женское лицо, которое ярко просияло над другим концом стола. Это подруга Марины Вероника подняла голову, сдвинула черный газовый шарф, которым были окутаны ее волосы и шея. Ничего подобного Михаил никогда не видел в своей жизни. Ему показалось, что он представлял себе это лицо, эти глаза, эти волосы, эти губы, эту шею… Но когда и в связи с чем представлял? Он задумался.

– А теперь скажи мне, что Ника красавица, – уже не очень трезво дернула его за рукав Марина. – Так говорят все мужики в моем доме, которые видят в первый раз Нику.

– Не скажу, – растерянно ответил Михаил. – Я просто подумал, какое необычное сочетание цветов. Ее глаза и волосы…

Он так сказал и почувствовал двойное чувство вины. Он солгал Марине: да, ее подруга настоящая красавица. И он предал и Марину, и эту незнакомую печальную женщину в траурной одежде. Но любой мужчина, прошедший ненастный путь неудачного брака, поймет его. Посреди этого пути часто бывает минное поле под названием женская ревность.

Первая законная брачная ночь и началась как законная. Марина вышла из ванной, перед кроватью сладко потянулась и со вкусом зевнула. Когда союз тел состоялся, Марина без паузы спросила:

– Тебя по-прежнему зовут партнеры в Канаду?

– Приглашают. Мне не очень хочется. Здесь дело только развивается.

– Надо ехать, – скомандовала она. – Здесь у нас перспектив нет. Таким шансом не бросаются. Многие люди едут в никуда.

Михаил сформулировал мысль, которая появилась давно. Он – не просто мужчина в жизни Марины, не просто партнер и муж. Он – шанс. Совершенно конкретный. И от этой навязанной ему миссии ему никуда не деться. Впрочем, Канада – хорошая страна.

Через год

Марина стояла у окна своей квартиры в Торонто и с трудом сдерживала раздражение. Она смотрела на улицу с нормальными, оживленными, деловыми людьми, которые безмятежно гуляли или торопились по важным делам, а перед глазами стояло его несчастное лицо. Его потемневшее, погасшее, отстраненное и чужое лицо. Если это муж, значит, нужно согласиться с мнением, что брак – это каторга.

Да, в горе и в радости вместе. Но там не было сказано, что горе имеет право быть важнее жены, что оно может быть орудием пытки, непреходящим содержанием жизни. У Михаила удар, шок, но прошел месяц… У нее в животе зашевелился их ребенок. Ей нужны силы, покой, радость, уверенность в их завтрашнем дне.

Месяц назад Михаил получил сообщение о том, что в Калининграде погиб его сын Артур. Он взялся сам ремонтировать проводку. Разряд тока сжег его мгновенно. Ему было чуть больше шестнадцати лет.

После похорон Артура Марина постаралась быть к Михаилу ближе. Вместе в горе, как велено. Но сколько там быть вместе? Жизнь не остановилась от того, что его сын умер. И да, нужно сказать себе прямо и резко. А может, и ему. Она не вместе с ним в этом маниакальном стремлении заточить себя в темноте потери. Марина даже попыталась себе представить, что погиб их общий сын. Она пошла дальше. Она представила, что узнала о смерти Костика. То есть она сделала все, что могла, чтобы понять состояние Михаила. Вывод: что с этим поделаешь, если ничего поделать нельзя? Привыкнуть. Сделать над собой усилие. И мысль, которая покажется ему чудовищной, но на самом деле это нормальная констатация факта. Одно приходит на смену другому. Умер Артур, стало больше возможностей, чтобы поставить на ноги их ребенка, который скоро появится на свет.

Марина резко повернулась.

– Скажи, наконец, когда закончится эта твоя хандра? Когда ты выйдешь из своего оцепенения? Когда заметишь меня? Меня и своего ребенка, который был так нужен прежде всего тебе!

– Марина. – Михаил поднялся из-за стола, за которым сидел, такой смятенный и растерянный, что ей на мгновение стало его жалко. – Марина, я, наверное, не нахожу слов, чтобы тебе объяснить. Это обрыв такой связи, такой бесконечной связи… Не я должен был узнать об этом обрыве. «Ужасная судьба отца и сына – жить розно и в разлуке умереть». Так написал Лермонтов. Не думаю, что это понятно только мужчине. Только отцу. Ты мать. О чем ты, Марина? Ужасно даже сыну, который узнает о смерти отца. А наоборот – это крушение. Это отсутствие завтрашнего дня. Это приговор без надежды на помилование.

– Ну, – нетерпеливо произнесла Марина. – Допустим. То есть я соглашусь. Обрыв, ужасно, неестественно. Но почему без завтрашнего дня? Почему приговор? Ты хочешь, чтобы твой младший сын родился в семье приговоренного? Чтобы над ним склонился причитающий и жалкий отец, который отказывается отвечать за его будущее?

– Это все из моих слов не вытекает, – горько и устало сказал Михаил. – Младший сын – это другая, надеюсь, счастливая история. И моя любовь, ответственность уже принадлежат ему. Мы говорим, не слыша друг друга. Давай просто пройдем, если не вместе, то рядом этот печальный путь. Этот кусочек времени. Я справлюсь сам. Потерпи.

– Почему ты сказал: не вместе? – удивленно спросила Марина. – Разве я сказала, что мы не вместе?

– Ты это не произнесла. Я просто это услышал.

Прошло несколько дней общей пустоты и общего непонимания, отторжения. Михаил не прикасался к жене. А для беременной женщины это так важно – знать, что она не теряет своей притягательности, толстея и покрываясь пигментными пятнами. А если бы прикоснулся… Раздражение Марины задушило в ней женщину. Ей это теперь не нужно.

Но однажды Михаил пришел домой почти оживленным. Смотрел на нее прежним открытым взглядом, как будто хотел сказать что-то очень важное, нужное и хорошее. И сказал:

– Марина, дорогая, я понял, что нам нужно делать. И с этим нельзя тянуть. Мы должны срочно вызвать твоего Костика сюда. Он окончит школу, его могут забрать в армию. А армия теперь не та, из которой непременно возвращаются живыми. Даже без войны. А война для нашей бывшей родины никогда не кончается. И главное, я понял, что сына нельзя выпускать из виду. Необходима причастность к его жизни, радостям, страданиям, каждому дню. Ты согласна? Ты рада?

– Чему? – после довольно продолжительной паузы спросила Марина. – Чему я должна радоваться? Тому, что мы повесим на себя такой серьезный расход? Тому, что Костик может теперь сам не заниматься устройством своей судьбы, как положено мужчине? Он приедет и будет ждать, чтобы ты принес ему судьбу на блюдечке! Ты опять забыл, что у нас скоро родится ребенок?

– Я не забыл, – почти брезгливо произнес Михаил. – В коробке на улице наш младший сын жить не будет. И ты это прекрасно знаешь. Извини, мне неприятно дальше обсуждать эту тему. У тебя какая-то органическая проблема. Физиология. Калькулятор то ли в сердце, то ли в мозгу, то ли их два. Я все сделаю сам. Костик будет жить с нами. Это мое решение. Все.

И он все сделал сам. Марина в это время продолжала цепенеть уже от унижения. Ей казалось, что все ее права, с таким трудом завоеванные, попраны. К тому же Михаил ее оскорбил. Упрекнул в корысти. Как будто бояться бедности – это недостаток. Это не калькулятор в ее мозгах. Это просто наличие мозгов.

И однажды ночью Марина проснулась от ненависти. Она прокрутила в мыслях все оскорбления, унижения, несчастья своей жизни, и ее затрясло. Она, в этой ночи своего прозрения, должна была ответить себе на такие вопросы. Она выбралась из всего этого на самом деле? Она не зря выстраивала сложную игру, ловушки и сценарии порабощения человека, который показался ей единственным шансом? Это действительно был ее единственный шанс? Она еще толком не вздохнула облегченно, а ее превратили в курицу, высиживающую яйцо. И что ужаснее: лежать разбитой мордой в пол под ногами озверевшего и ничего не соображающего алкоголика или услышать от разумного и владеющего собой мужчины, что ты последняя дрянь? Что ты корыстная, ущербная и не способна понять высокие страдания.

«Второе ужаснее», – сказала себе почти светская почти дама, ступившая на цивилизованную землю ногой, которая никогда не сделает шаг в обратном направлении. Он сказал, что это его решение? Марина приняла свое.

…Из клиники она вернулась слабая, опустошенная, но спокойная. Выпила дома таблетку, отдохнула и вышла на звук открываемой двери. Что Марина почувствовала, сообщая Михаилу о том, что ребенка больше нет? Что она убила его. Просто так, потому что это было в ее власти. Она перед собой не лицемерила. Она чувствовала облегчение. Она испытала сладость мести. Второй раз в своей жизни она испытала сладость мести, которая тем дороже, чем больше боли и страдания испытает объект. Малыш, которого больше нет, не сумел остановить воинственное вдохновение женщины Марины. Она передумала быть матерью.

Эффект превзошел ее ожидания. Михаил наконец потерял свою выдержку. Он наконец избавил ее от своей самодостаточности. Он был так потерян, так нелеп, что допустил мысль о том, что она просто проверяет его. Что сказала неправду. Когда он смотрел медицинские документы, Марина со скрытым удовлетворением фиксировала, как поникла голова того, кто в считаные месяцы стал сиротой-отцом двух детей. Кто имел наивность считать, что общий дом, общая постель могут сделать двух чужих людей родными.

Михаил поседел за ночь. Смерть беззащитного малыша была настолько страшнее и трагичнее несчастного случая с Артуром… Ребенок связан с матерью в первые же месяцы своего зарождения. Он должен плыть по ее водам в такой яркий и заманчивый мир. Он должен был получить отпущенный ему набор радости и открытий. Он уже был. И доплыл по предательским водам к скальпелю хирурга-палача. И разорвалось, наверное, от боли его сердечко. Михаил не сказал всего этого жене. Он произнес утром:

– Ты мне неприятна. Ты – убийца.

Марина издала саркастический смешок. Хлопнула дверью, ушла в свою комнату. А там зажала руками рот и прокусила до крови одну ладонь. Не такой хотела она победы в этом сражении. Она хотела бы, чтобы поверженный муж приполз бы к ней на любых условиях. Как к единственному родному человеку. А не так. Не обвинителем.

Теперь она страстно желала лишь одного: пусть ему будет плохо. Еще хуже, чем сейчас.

Он свободен. Так говорил себе Михаил в Канаде. Я свободен. Я свободен от родины. Я свободен теперь и от очередного неудачного брака. Как пел Высоцкий: «И ежели останешься живой, гуляй, рванина, от рубля и выше». Остался живой, гулять можно именно выше рубля. Отчего же рвется и тоскует сердце? Поймет ли это кто-нибудь? Даже если будет желание.

Михаил оставил Марине их квартиру, переехал на время в отель, присматривая жилище, которое подходило бы к новой жизни. Теперь, возможно, навсегда – это жизнь холостяка. Слишком больно выходить из собственных иллюзий. Два брака и два ребенка, которым судьба отказала в жизни.

Он стал тягостно свободен от забот о живом сыне. Свободен от ожидания своего продолжения в том, кто должен был родиться. Он уже свободен даже от отвращения и ненависти к Марине, убившей его ребенка. Он свободен от семейных вечеров. И сейчас от женщины в принципе. Он волен быть одиноким волком, воющим на луну. Он уже умеет, как полагается в цивилизованном мире, говорить всем, что у него все ок. Улыбаться и пожимать дружеские, но безразличные руки.

Михаил внимательно смотрит в лица партнеров, приятелей, знакомых и незнакомых людей. Лица уверенных, самодостаточных и радушных людей. Всегда навстречу – сияющая улыбка, оживленное приветствие, открытость и доверие. И в какой-то момент ослепительно приветливая улыбка вдруг превращается в намек на осторожный оскал здорового и сильного хищника, доброго от сознания своей силы и того, что всегда сумеет себя защитить.

Это просто здравый смысл, понимает он. Это хорошее необходимое качество делового, успешного человека. Но… Никому из русских не убежать от России, которая будет «все так же жить, плясать и плакать у забора», как писал Есенин. В этом смысле не важны ни национальность, ни образование, ни талант. У всех позади одни кресты, под которыми предки, все ходили по той земле, которая хранит тайны множества загубленных жизней, а кровь невиновных вливается в жилы томительной печалью, больной памятью. И безразличный, просто спокойный взгляд оставляет на коже следы, а глаза слишком часто туманятся слезами. Такая предрасположенность у тех, кто рожден в несвободе и кто не лишен собственных мыслей и памяти, как манкурт.