Однако она также возражает Жаффе: она считает, что «попытка дегомогенизировать Джевонса, Вальраса и Менгера, возможно, привела к тому, что некоторые ключевые общие черты теорий… Джевонса и Менгера оказались в тени»[224 - Ibid. P. 307.]. К сожалению, Пирт пала жертвой неоднозначной терминологии Жаффе: она представляет гомогенизацию и дегомогенизацию как два противоположных подхода, хотя из структуры и содержания ее статьи совершенно очевидно, что она считает их комплементарными. Убедительный пример этой неоднозначности являет собой следующее заявление Пирт: «Может быть, в таком случае имеет смысл “регомогенизировать” Джевонса и Менгера, но не Вальраса?»[225 - Ibid. P. 308.]. То есть она считает, что все три автора в какой-то момент были гомогенизированы, что Жаффе их дегомогенизировал и что, возможно, пришло время регомогенизировать хотя бы двоих из трех на основании их общих взглядов на человека, принимающего решения.
Есть две причины, по которым Пирт не стоит противопоставлять свои аргументы аргументам Жаффе. Одна из них: ничто не свидетельствует о том, что гомогенизация и демогенизация исключают друг друга или что они должны производиться по очереди. Соответственно, нет никакой нужды в «регомогенизации» авторов в области истории экономической теории. Гомогенизация и дегомогенизация отражают разные точки зрения, принятые историками экономической мысли в ходе изучения первоисточников, – скажем, пользуясь примером Жаффе, определение науки либо как знания, вооруженного инструментами, либо как структурированного знания. Более того, может быть полезно взглянуть на Менгера, Джевонса и Вальраса под заголовком «Маржиналистская революция 1870-х гг.», если нужно показать, что их труды обнаружили знаменательный разрыв с классической теорией вообще и Рикардо в частности. Напротив, стремление классифицировать этих авторов вместе может оказаться не столь актуальным для тех, кто видит больше преемственности в аналитических разработках 1870-х гг. Отчасти дело тут в собственных научных интересах историка экономической мысли. И я достаточно пессимистично смотрю на возможность примирить противоборствующие точки зрения при помощи внимательного изучения первоисточников 1870-х гг. Весьма вероятно, что гомогенизация и дегомогенизация сосуществовать будут еще долго.
Есть и другая причина, по которой Пирт не следовало бы перенимать определение дегомогенизации как противоположности гомогенизации, принятое Жаффе. Она начинает с перечисления различий между Менгером, Джевонсом и Вальрасом (точнее, в конечном итоге различий между Вальрасом, с одной стороны, и двумя его современниками – с другой), а заканчивает демонстрацией того, что у Джевонса и Менгера были одинаковые взгляды на экономического человека. Точнее, она настаивает, что «для Джевонса и Менгера вопрос определения цен не был ключевым»[226 - Peart S. J. Jevons and Menger Re-Homogenized? Р. 308.], а для Вальраса был и что последнего «куда меньше интересовала разработка теории субъективной оценки потребительских благ»[227 - Peart S. J. Jevons and Menger Re-Homogenized? Р. 309.]. Далее она подчеркивает, что и Менгер, и Джевонс считают человека, принимающего решения, подверженным заблуждениям, чувствующим нерешительность и сталкивающимся с информационными лакунами. Если статья Пирт – это не попытка соединить дегомогенизацию и гомогенизацию, то я не знаю, что это.
Однако если правда, что дегомогенизацию и гомогенизацию следует рассматривать как взаимодополнения, то от их комбинации должна быть какая-то польза. Иными словами, зачем нам вообще гомогенизировать и дегомогенизировать Менгера, Джевонса и Вальраса? Из статьи Пирт понятно, что оправдание использованию этого смешанного подхода – более ясное понимание воззрений Джевонса и Менгера на экономического человека. Однако нужен ли нам для этого Вальрас? Аналогичным образом, нужен ли нам Джевонс, чтобы разобраться с Менгеровым экономическим человеком? И, наконец, нужен ли нам Менгер, чтобы понять Джевонсова экономического человека?
Пирт не дает подробного ответа на первый вопрос. К примеру, она не высказывает суждения о том, объясняются ли сходные взгляды Джевонса и Менгера на экономического человека тем, что в отличие от Вальраса они концентрируются на поведении при обмене, а не на определении цены при совершенно свободной конкуренции. Сходным образом, тот факт, что «Вальраса куда меньше интересовала разработка теории субъективной оценки потребительских благ», не проливает света на тот факт, что «и Менгер, и Джевонс считают потребителей близорукими и нетерпеливыми»[228 - Ibid. Р. 320.]. Это просто свидетельствует о том, что Вальрас выбрал иное направление исследований. Вальрас вполне может отличаться от Джевонса и Менгера, но это ничего не говорит нам о том, почему у Джевонса и Менгера были схожие взгляды.
Что касается двух других вопросов, Пирт выражается яснее, хотя она могла бы и больше углубиться в объяснение сходных черт Менгерова и Джевонсова экономического человека. Дело в том, что ее аргументация, хотя и интересная, остается сомнительной. Возможно, между взглядами Джевонса и Менгера на экономического человека и есть сходство. Однако похоже на то, что это сходство заслоняет одно ключевое расхождение между Джевонсом и Менгером. В то время как описание экономического человека как заблуждающегося, плохо информированного существа у Менгера относится к сфере теории, за исключением теории цен, у Джевонса оно преимущественно относится к сфере практики. Конечно, не следует забывать случай торга при заключении сделки (bargaining), в ходе которого Джевонсов экономический человек напоминает Менгерова тем, что принятие им решений очень сильно зависит от информации. Очевидно, что в таких ситуациях необходимая информация не связана с «общностью знания», на которую Джевонс ссылается в случае совершенного рынка; она приобретается «в ходе сделки». Однако, как признает сама Пирт, в подобных ситуациях экономическим человеком движут мотивы, которые более или менее чужды экономической теории. Аналогичным образом можно найти общие черты в идеях Джевонса и Менгера о том, как потребители принимают решения. Пирт утверждает, что и у Джевонса, и у Менгера потребители могут заблуждаться относительно того, что на самом деле является для них благом. Однако и здесь тоже, как оказывается, сравнение должно быть уточнено. Когда «Джевонс признавал, что действия потребителей являются следствием множества “внешних”, “прихотливых” или “пагубных” воздействий»[229 - Peart S. J. Jevons and Menger Re-Homogenized? Р. 315.], он всего лишь хотел сказать, что на практике его условия максимизации полезности могут быть неприменимы. Соответственно, сомнительно, что Джевонс счел бы подобные воздействия частью экономической теории. Напротив, у Менгера понятия «действительных» и «воображаемых» благ открывают возможность для изучения ошибок самой экономической теорией. В любом случае остается неразрешенным вопрос: существует ли однозначная связь между тем, как принятие решений рассматривается в теории обмена, и тем, как оно рассматривается в теории полезности?
III. В заключение я хотел бы подчеркнуть, что попытка Жаффе дегомогенизировать Менгера, Джевонса и Вальраса все еще актуальна. Более того, критической необходимостью является признание вклада каждого из авторов в экономическую науку как самостоятельного, поскольку это может обогатить содержание современной экономической теории. На сегодняшний день только теория экономического равновесия Вальраса пользуется заслуженным вниманием. Однако, как наглядно демонстрирует нам Пирт, историкам экономической мысли может также быть весьма полезно исследовать сходство между экономическим человеком у Менгера и Джевонса не только потому, что оно может пролить свет на их рекомендации относительно экономической политики, но и потому, что оно представляет собой интересную точку зрения на эволюцию парадигмы homo economicus начиная с 1870-х гг.
Перевод с английского Н. В. Автономовой
Р. Ф. Эбер
Джевонс и Менгер: регомогенизация. кто настоящий «третий лишний»?
Комментарий к статье С. Дж. Пирт
Перевод сделан по: Hеbert R. Jevons and Menger Re-Homogenized: Who Is the Real “Odd Man out”? A Comment on Peart // The American Journal of Economics and Sociology. 1998. Vol. 57. No. 3. P. 327–332.
I. Введение
Работа Сандры Дж. Пирт «Джевонс и Менгер: регомогенизация? Жаффе двадцать лет спустя» – это попытка по прошествии двух десятилетий произвести переоценку тезиса Жаффе, который он выдвинул как упрек историкам экономической науки в склонности не замечать различий между отцами-основателями так называемой маржиналистской революции – Джевонсом, Менгером и Вальрасом. Жаффе выражал недовольство тем, что тенденция к гомогенизации первооткрывателей маржинализма заслоняет важные различия между их концепциями и что из них троих Менгер был «третьим лишним»[230 - Jaf е W. Menger, Jevons and Walras De-Homogenized // Economic Inquiry. 1976. Vol. 14. P. 511–524.]. Пересмотрев этот вопрос, Пирт, однако, заключает, что расхождения между Джевонсом и Менгером не так уж велики, как казалось Жаффе, и что при внимательном рассмотрении «третьим лишним» выступает Вальрас. Я нахожу исследование Пирт во многих отношениях убедительным, особенно в той части, где она пишет об образовании естественного союза между Джевонсом и Менгером по поводу ключевых проблем, таких как значимость процесса, неопределенности, ошибок и фактора времени. Я также считаю, что многие современные историки экономической мысли упустили фундаментальный характер смены парадигмы, представляющей собой переход от классической экономической теории к неоклассической. Это обстоятельство по-прежнему делает затруднительным понимание места, занимаемого соответственно Джевонсом, Менгером и Вальрасом в истории экономической науки.
II. Проблема «революционности» предельной полезности
Тенденция к гомогенизации Джевонса, Менгера и Вальраса возникла вследствие непонимания фундаментального характера смены парадигмы экономической науки – от классической к неоклассической. Значение ключевых изменений, произошедших после 1850 г. в экономической теории, заключалось не столько в том, что в мышление экономистов проникло понятие полезности, сколько в том, что объяснения сдвинулись из плоскости макроэкономики (вопросы экономического роста и распределения доходов) в плоскость микроэкономики (решения, принимаемые фирмой и индивидуальным потребителем). В конце концов, еще древние греки признавали полезность стимулирующим фактором человеческого поведения. Смит осознавал это, хотя и сторонился полезности в своих парадоксальных рассуждениях о ценности. Бентам вернул концепции полезности былую славу, пусть и в роли агрегированного показателя благосостояния. Джевонс очевидным образом считал Бентама автором правильной теории человеческого поведения, хотя и сделал центром своего анализа не соображения коллективного благосостояния (как у Бентама), а решения индивида. Аналогично, концепция маржинализма также в какой-то мере присутствовала в классической теории. Взять хотя бы теорию ренты Рикардо, согласно которой отдача от земли основывалась на ее предельной производительности, соответствующей плодородности. Или – фон Тюнена, который блестяще применял маржиналистский принцип в собственной версии сельскохозяйственной экономики. Тем не менее экономисты-классики от Смита до Милля не нашли сколь-либо важного места в своих теориях для полезности, а значит, и для предельной полезности. Сениор, к примеру, признавал это понятие, но ни разу им не воспользовался[231 - Senior N. W. An Outline of the Science of Political Economy [1836]. N.Y.: Augustus M. Kelley, 1965. (Reprints of Economic Classics).].
Необходимость в понятии предельности (marginal concept), как в свое время писал Хатчисон, появляется, когда одинаковые, следующие одна за другой единицы благ или факторов производства имеют разное значение для потребителя или производителя[232 - Hutchison T.W. A Review of Economic Doctrines 1870–1929. Oxford: Clarendon Press, 1953.]. Поскольку экономисты классической школы обращались преимущественно к конкурентным рынкам, где нет расхождения между предельными и средними издержками, для основных классических моделей понятие предельности, равно как и разделение ценности на предельную и среднюю, было достаточно бесполезным. Отсутствие или наличие соображений, связанных с полезностью, не является тут главным. Таким образом, Хатчисон верно заключил, что «в предельной полезности важно скорее прилагательное, чем существительное»[233 - Ibid.].
III. Джевонс, Менгер и традиция инженеров-экономистов
Важным – недооцененным – экзогенным явлением, которое и обнаружило необходимость в понятии предельности, была железная дорога. Воплощенная на практике новая технология, железная дорога произвела настоящую транспортную революцию; однако она также вызвала теоретическую революцию в экономической науке. Железная дорога сулила огромные потенциальные выгоды практически для всех потребителей, но при этом требовала крупных капиталовложений. Изучение того, насколько такие инвестиции целесообразны, особенно когда в дело должны были пойти государственные средства, изначально было вотчиной инженеров. Поэтому не удивительно, что настоящими пионерами маржиналистского анализа были инженеры, такие как Элле[234 - Ellet C., Jr. An Essay on the Laws of Trade in Reference to the Works of Internal Improvement in the United States [1839]. N.Y.: Augustus M. Kelley, 1966. (Reprints of Economic Classics).], Дюпюи[235 - Dupuit J. De la mesure de l’utilitе de travaux publics // Annales des ponts et chaussеes, mеmoires et documents. 2e ser. 1844. Vol. 8. No. 2. P. 332–275; Dupuit J. De l’infl uence des pеages sur l’utilitе des voies de communication // Ibid. 1849. Vol. 17. No. 1. P. 170–248.] и Ларднер[236 - Lardner D. Railway Economy [1850]. N.Y.: Augustus M. Kelley, 1968. (Reprints of Economic Classics).]. Эти авторы, наряду с менее известными, столкнулись с новыми задачами, связанными с определением цен и объемов выпуска продукции фирмами-монополистами, которые несли высокие постоянные и низкие переменные издержки, а также имели резко возрастающую отдачу. Проблема распределения издержек и поиска оптимальных железнодорожных тарифов стала главной в экономике нового транспорта, и полезность для потребителя была неотъемлемой частью этой проблемы. Классическая теория плохо подходила для решения подобных задач. Поэтому инженеры, опираясь на свои специальные знания и ресурсы, стали искать новые аналитические инструменты, и эти поиски ознаменовали начало плодотворного периода открытий и изобретений.
Джевонс и Менгер с интересом восприняли эти разработки, в то время как Вальрас оставался к ним равнодушен[237 - Официальный путь к профессии инженера-строителя во Франции лежал через Политехническую школу (Еcole polytechnique) и Национальную школу мостов и дорог (Еcole nationale des ponts et chaussееs). Последняя была чем-то вроде аспирантуры для выпускников первой, которые хотели стать гражданскими инженерами на государственной службе. Вальрас не сумел сдать вступительный экзамен в Политехническую школу, так что оба эти учебных заведения были для него закрыты, и он до конца жизни имел зуб на французское инженерное ведомство.]. У нас есть даже собственное признание Джевонса в том, что книга Ларднера повлияла на него, когда он писал свои первые экономические эссе о проблемах железнодорожной отрасли Нового Южного Уэльса. Он также был осведомлен и о других прорывных исследованиях инженеров. К примеру, Дженкинсово графическое изображение спроса и предложения побудило его отдать свою работу в печать быстрее, чем он изначально планировал. В случае Менгера сложнее проследить прямые связи с трудами инженеров-экономистов, потому что он нигде явно не упоминал о них. Однако его личная библиотека была оснащена самой разнообразной литературой. Только из трудов французов (которые, пожалуй, были наиболее основательны в своих изысканиях) мы находим в библиотеке Менгера следующие: подборку журнала «Annales des pontes et chaussеes» (за 1844–1849 гг., когда в нем издавались прорывные статьи Дюпюи), книги Инара[238 - Isnard A. N. Traitе des richesses: 2 vols. Londres: Lausanne Fran?ois Grasset, 1781.], Дютана[239 - Dutens J. M. Analyze raisonnеe des principes fondamentaux de l’еconomie politique. Paris: Chez Courcier, 1804; Dutens J. M. Philosophie de l’еconomie politique, ou nouvelle exposition des principes de cette science. Paris: J. P. Aillaud, 1835.], Казо[240 - col1_0 Elеments d’еconomie privеe et publique, ou Science de la valeur des choses, et de la richesse des individus et des nations. Paris: Huzard, 1825; Cazaux I. F. G. Bases fondamentales de l’еconomie politique, d’aprеs la nature des choses. Paris: Huzard, 1826.], Дю Мениль-Мариньи[241 - Du Mesnil-Marigny J. Les libre-еchangistes et les protectionnistes conciliеs ou solution compl?te des principales questions еconomique. 2e ed. Paris: Guillaumin, 1860; Du Mesnil-Marigny J. L’еconomie politique devenue science exacte, ou, Les libre еchangistes et les protectionnistes conciliеs [1878]. 3e ed. Paris: E. Pion, 1998.], Дюпюи[242 - Dupuit J. La libertе commerciale: son principe et ses consеquences. Paris: Gillaumin, 1861; Dupuit J. Еtudes thеoriques et pratiques sur le mouvement des eauх dans les canaux dеcouverts et ? travers les terrains permеables. 2e ed. Paris: Dunod, 1863; Dupuit J. Traitе thеorique et pratique de la conduite et de la distribution des eauх. 2e ed. Paris: Dunod, 1865.] и Фовиля[243 - Foville A. [de]. La transformation des moyens de transport et ses consеquences еconomiques et sociales. Paris: Guillaumin, 1880. Полный перечень книг см. в библиотеке Менгера в «Katalog der Carl Menger Bibliothek» в Университете Хитоцубаси в Токио (Katalog der Carl Menger Bibliothek in der Hitotsubashi-Universitaet. 2 vols. Tokyo: Bibliothek von der Hitotsubashi-Universitaet, 1955). Оценку того относительного вклада, который внесли перечисленные выше инженеры в инженерно-экономическую традицию см. у Этнера (Etner F. Histoire du calcul еconomique en France [1953]. Paris: Economica, 1987), а также у нас и Экелунда (Ekelund R. B., Jr., Hеbert R.F. Secret Origins of Modern Microeconomics: Dupuit and the Engineers. Chicago, IL: University of Chicago Press, 1999). На протяжении всего XIX в. // австрийские инженеры-железнодорожники учились в парижской Национальной школе мостов и дорог, и французские гражданские инженеры часто использовали данные по австрийским железным дорогам в своих эмпирических исследованиях.].
С одной стороны, наличие в библиотеке Менгера этих книг и журналов – это лишь косвенное свидетельство, но с другой стороны, у нас есть все основания предположить, что Менгер был погружен в инженерно-экономическую литературу, поскольку он не был простым библиофилом, собирающим книги лишь для коллекции. Особенно вероятно то, что он впитал смелые идеи Дюпюи, многие из которых столь удивительно похожи на его собственные.
IV. Заключение
Можно с уверенностью сказать, что благодаря ключевой роли, сыгранной ранее инженерами в развитии экономической теории, к 1870 г. переход от макроэкономических изысканий к микроэкономическим в Европе был в полном разгаре. Когда этот переход набрал обороты, стало возможным выделить два явственно различимых подхода: подход с точки зрения частичного равновесия Джевонса, Менгера и Маршалла и подход с точки зрения общего равновесия Вальраса. Дюпюи предвосхитил появление теории частичного равновесия, которую Маршалл довел до совершенства поколение спустя. Однако концепция общего равновесия стала теоретическим новшеством первого порядка, и вся заслуга его изобретения принадлежит одному Вальрасу. Как подчеркивали Жаффе и другие исследователи, предельная полезность для Вальраса была почти второстепенным, хотя и стержневым понятием, потому что она позволила ему преодолеть аналитическую пропасть между спросом и уравнениями цен, необходимыми для его системы общего равновесия. Говоря словами Жаффе, «Вальрас не поднимался от предельной полезности на уровень своей системы общего равновесия, он, наоборот, спустился с этого уровня к предельной полезности»[244 - Jaf е W. Menger, Jevons and Walras. Р. 513.]. Напротив, Джевонс и Менгер начали с понятия субъективной полезности и строили свои теории снизу вверх[245 - Жаффе также добавил, что, в отличие от Джевонса и Менгера, «Леон Вальрас стремился завершить свою модель конкурентного рынка, а не изложить теорию субъективной оценки потребительских благ» (Jaf е W. Menger, Jevons and Walras. Р. 515).].
Двадцать лет назад Жаффе оказал нам услугу, предупредив об опасности смешения авторов в одну кучу путем выделения сходств между ними и игнорирования различий. В разумных пределах каждый автор должен оцениваться согласно его или ее заслугам в соответствующих исторических условиях. Однако есть смысл и в том, чтобы объединять авторов в «лагеря» в соответствии с тем, как они повлияли на развитие экономической теории. Экономисты ХХ в., как витязи на распутье, стояли перед выбором между системами частичного равновесия и общего равновесия. Судя по тому пути, который они для себя избрали, очевидно, что Вальрас принадлежал к одному лагерю, а Джевонс и Менгер – к другому.
Перевод с английского Н. В. Автономовой
Экономическая реальность: пространственные и исторические срезы
Г. Д. Гловели
Перипетии экономических периодизаций истории
I. У истоков: от Просвещения XVIII в. к эволюционизму XIX в.
Первые опыты периодизации истории хозяйственного быта появились в просветительском контексте противопоставления цивилизованных народов дикарям и оформления политической экономии как самосознания гражданского общества. Французское[246 - Нелишне напомнить, что слово «цивилизация» (civilisation) произошло от французского глагола civiliser («смягчать нравы», «просвещать»), восходящего к латинским словам civitas – «город» и civilis – «гражданский». Происхождение понятия исследовано Л. Февром (Февр Л. Бои за историю / пер. с фр. М.: Наука, 1991. С. 239–281).] (А. Р. Ж. Тюрго, Ж. А. Н. де Кондорсе), а затем и немецкое (И. Г. Гердер, Г. В. Ф. Гегель) Просвещение ввело в философию истории идею прогресса. Шотландское Просвещение (А. Смит и его друг А. Фергюсон) положило начало соотнесению экономического прогресса со стадиальными различиями в сферах занятости и характере собственности.
Фергюсон, исходя из этих различий, в «Очерке истории гражданского общества» (1767) первым выделил стадии дикости (пропитание посредством охоты, рыболовства, собирательства и уравнительное распределение), варварства (скотоводческо-земледельческое состояние с переходом к частной собственности) и цивилизации (неравенство, обусловленное наличием крупного землевладения и применением капитала). Смит своими лекциями в Университете Глазго вдохновил русского слушателя Семена Десницкого, который по возвращении на родину (1767) стал первым русским профессором права. В «Юридическом рассуждении о разных понятиях, какие имеют народы о собственности» (1781) Десницкий выделил уже не три, а четыре «состояния хозяйственного быта» народов: охотничье-собирательское («первоначальное»), скотоводческое («пастушеское»), земледельческое («хлебопашественное») и торгово-промышленное («коммерческое»).
Шотландский просветитель и практикующий джентльменфермер Генри Хоум (лорд Кеймс, 1716–1782), а затем один из видных деятелей (и жертв) Французской революции Антуан Барнав (1761–1793) ввели в возникшую хозяйственно-стадиальную схему географическое ограничение: восхождение по всем ступеням осуществилось только в странах умеренного климатического пояса. Барнав отметил, что нации Западной Европы опередили прочие страны в торгово-промышленном состоянии благодаря выгодным географическим условиям для навигации и коммерции (изобилие заливов, озер и судоходных рек), содействовавшим усилению городов как центров движимого капитала в приморских странах умеренного пояса.
Барнав указывал также и на связь перехода от одной стадии к другой с ростом населения. Его книга «Введение во Французскую революцию» была издана, однако, только через пятьдесят лет (1843) после его гибели на гильотине, и демографический критерий вошел в историко-хозяйственную периодизацию благодаря другим авторам, прежде всего географу и этнографу итальянского происхождения Адриано Бальби (1782–1848). Бальби указал на многократный рост плотности населения при переходе от охотничьего к скотоводческому состоянию и на дальнейшее сгущение населения у земледельческих и торговых народов.
Далее к поискам критериев хозяйственной периодизации подключились скандинавские археологи, выделявшие роль материалов, из которых делались орудия труда и средства обмена. Датчанин Кристиан Томсен (1788–1865) вывел последовательность «каменный век – бронзовый век – железный век», а швед Свен Нильссон (1787–1887) связал с началом использования металлов переход от дикости (охоты и собирательства) к последующим состояниям кочевого скотоводства (номадизма) и оседлого земледелия, а с началом чеканки монеты – переход к цивилизации.
С середины XIX в. и география, и этнография, и историография вошли в круг исследовательских дисциплин, воспринявших общенаучную идею эволюционных закономерностей. Сложившаяся в Германии историческая школа в политэкономии сфокусировала свое внимание на таких аспектах цивилизации, как расширение масштабов обмена и развитие форм промышленности. Предтеча школы Фридрих Лист в «Национальной системе политической экономии» (1841) выдвинул линейную схему пяти стадий: дикарской, пастушеской, земледельческой, земледельческо-мануфактурной и высшей, «земледельческо-мануфактурно-коммерческой». Эта весьма упрощенная и прямолинейная схема была отброшена, но ее заменили периодизации, основанные на критерии уровня менового оборота. Сначала Б. Гильдебранд (1864) ввел категорию натурального хозяйства, противопоставив его как первую стадию двум стадиям менового хозяйства – денежной и кредитной[247 - Hildebrand B. Naturalwirtschaft, Geldwirtschaft und Kreditwirtschaft // Jahrbucher f?r National?konomie und Statistik. Bd. 2. Jena: Mauke, 1864. P. 1–24.]. Затем К. Бюхер (1893) соотнес уровень менового оборота с длиной пути, проходимого продуктом от производителя до потребителя[248 - B?cher K. Die Entstehung der Volkswirtschaft. Sechs Vortr?ge. T?bingen: Verlag der H. Laupp’fchen Buchhandlung, 1893 (рус. пер.: Бюхер К. Возникновение народного хозяйства. Публичные лекции и очерки / под ред. и с предисл. И. М. Кулишера: в 2 вып. СПб.: Тип. Н. Н. Клобукова, 1907).]. Схема удлинения этого пути у цивилизованных народов выглядела следующим образом: 1) замкнутое домашнее хозяйство (потребление произведенных в хозяйстве предметов в нем же); 2) городское хозяйство (поступление произведенных предметов для потребления непосредственно в другое хозяйство); 3) народное хозяйство (предметы доходят от производителя к потребителю через ряд посредствующих звеньев). Бюхер показал, что с удлинением пути оборота развиваются и формы промышленности – от работы на себя (1) и на заказ домохозяина (2) к городскому ремеслу (3) и далее (стадия народного хозяйства) – к кустарной промышленности (4) и фабричному производству (5).
Эта эволюция сопровождается распространением сферы влияния капитала вплоть до полного охвата им национальной экономики. На ступени домашнего производства нет капитала (1), а имеются лишь потребительские блага разной степени готовности к потреблению. В производстве на заказ капиталом является лишь инструмент в руках работника (2), изготовляющего продукт для потребителя либо дома у того, либо дома у себя; в ремесле капитал пополняют помещение и сырье (3), но продукт сбывается непосредственному потребителю. В кустарной промышленности уже и продукт становится капиталом, но не работника, а купца-предпринимателя; раньше, чем перейти к потребителю, продукт становится средством наживы одного или нескольких посредников-купцов (4). Наконец, в фабричной системе рабочий лишается капитала в виде материала и капитала в виде орудий – все составные части капитала сосредоточиваются в руках фабриканта-предпринимателя, который сам занимается и сбытом своих товаров (5).
Историческая школа в политэкономии способствовала выделению экономической истории в особую науку. Ее главные задачи российским адептом школы И. М. Кулишером были охарактеризованы как установление периодизации хозяйственной жизни народов и обоснование социальных реформ[249 - Кулишер И. М. Экономическая история как наука и периоды в хозяйственном развитии народов // Русская мысль. 1908. Кн. 7. С. 53–65.]. Историческая школа стремилась оправдать направляемые государством преобразования в хозяйстве и социальном (рабочем) вопросе. Эволюционный подход исторической школы предполагал неизбежность изменений, но постепенных, без революционных скачков. И этим он принципиально отличался от другого сложившегося историко-стадиального подхода в политэкономии – формационного, связавшего рабочий вопрос с доктриной радикальных революционных преобразований собственности.
II. Формационные подходы
Концепция индустриального общества – основа формационных подходов
В широковещательном – от В. Ульянова-Ленина[250 - Ленин В. И. Три источника и три составные части марксизма // Ленин В. И. Полн. собр. соч. 5-е изд. Т. 23. М.: Политиздат, 1973. С. 40–48.] (1913) до Ж. Аттали[251 - Аттали Ж. Карл Маркс. Мировой дух / пер. с фр. М.: Молодая гвардия, 2008.] (2005) – представлении К. Маркса в трех ипостасях как немецкого философа, английского политэконома-классика и общеевропейского революционера-социалиста обычно не замечают одного важного момента. Антиисторизму классической школы английской буржуазной политэкономии противостоит историзм двух других источников марксизма: немецкой диалектики и утопического социализма. М. И. Туган-Барановский, отметив как общую черту утопического (и так называемого научного) социализма то, что идеал выставляется в качестве результата исторического развития, особо выделил учение Ш. Фурье о гарантизме как идею общественно-национального минимума в новом строе, в который преобразуется строй буржуазной цивилизации[252 - Туган-Барановский М. И. Общественно-экономические воззрения Н. Г. Чернышевского // Памяти Н. Г. Чернышевского. СПб.: Вольное экономическое общество, 1910. (Труды ВЭО. Т. 1. Вып. 1. Отд. 5. С. 3). У Фурье гарантизм – переходная ступень между строем цивилизации и «социантизмом» («полуассоциацией», перерастающей далее в «гармонизм» – «ассоциацию»).].
За трагикомическим опытом «биржи справедливого обмена» Р. Оуэна и его последователей стояла идея историзма форм обмена (бартер – деньги – «трудовые квитанции»). Но, конечно, решающее влияние на марксизм оказало учение К. А. Сен-Симона и его школы, систематизированное в «Изложении учения Сен-Симона» (1828–1829) С.-А. Базара и Б. П. Анфантена. По существу, не Маркс и Энгельс, а Сен-Симон и сен-симонисты должны считаться основателями формационного подхода, соединившего идею линейно-стадиальной периодизации истории и положение о совпадении интересов определенных общественных классов с общим направлением экономического и социального прогресса.
Сен-Симон ввел понятие индустриального общества, сменяющего в результате ряда революций (политических и научных) военно-теократическое сословное общество; сен-симонисты – идею убывания классового антагонизма и возрастания ассоциации вплоть до централизованного научного планирования работ. Из сен-симонизма исторический материализм и «пролетарская политэкономия» Маркса и Энгельса заимствовали критерий стадиального смягчения эксплуатации человека человеком (рабовладение, крепостное право, наемный труд), тогда как другой критерий – стадиальный прогресс знания (религиозное, метафизическое, научное) перешел в позитивизм и социологию О. Конта.
Заслуживает внимания абзац в «Изложении учения Сен-Симона», который еще до появления самого слова «социализм» очертил формационное понимание социализма, ставшее через марксистскую идеологию каноническим в СССР:
«Человек эксплуатировал до сих пор человека. Господа, рабы; патриции, плебеи; сеньоры, крепостные; земельные собственники, арендаторы; бездельники, труженики – такова прогрессивная история человечества до настоящего времени. Всемирная ассоциация – вот наше будущее. Каждому по его способности, каждой способности по ее делам – вот новое право, которое заменит право завоевания и право рождения»[253 - Изложение учения Сен-Симона. М.: Изд-во АН СССР, 1961. С. 110–111.].
Наконец, из сен-симонизма марксистское учение о способах производства и общественно-экономических формациях заимствовало эталонный подход. Характеристика формаций основывалась на анализе опыта отдельных «образцовых» «классических» стран и регионов: рабовладельческих Греции и Римской империи, феодально-сословной Франции, индустриально-капиталистической Англии. Резюмировав основы формационной теории прогресса в предисловии к работе «К критике политической экономии» (1859), Маркс заявил в предисловии к первому тому «Капитала» (1867), что страна, промышленно более развитая, показывает менее развитой стране картину ее собственного будущего.
Стадии капиталистической формации
Из систематизации экономической истории Англии Маркс вывел членение капиталистической формации на две исторические стадии, отождествив с ранней – мануфактуру[254 - В обыденном словоупотреблении в западных языках, перешедшем после реформ Петра I и в русский язык, мануфактура (по-русски буквально «рукоделие») – крупное предприятие в обрабатывающей промышленности вообще. Категориальное разграничение мануфактуры и фабрики, аналогичное Марксову, раньше него сделал российский политэконом А. К. Корсак в книге «О формах промышленности вообще и о значении домашнего производства (кустарной и домашней промышленности) в Западной Европе и в России» (1861). См.: Гловели Г. А. Корсак – первый русский экономист-компаративист // Вопросы экономики. 2011. № 7. С. 62–78.] (применение детализированного ручного труда многих наемных работников), а со зрелой – фабричное машинное производство. Переход от одной стадии к другой был отождествлен Марксом с промышленным переворотом в Англии, ранее исследованным Ф. Энгельсом («Положение рабочего класса в Англии», 1845) и датированным 1760–1830 гг.
Понятие мануфактурного периода у Маркса и Энгельса в целом синонимично понятию эпохи первоначального накопления капитала и господства торгового капитала в Западной Европе. Это стадия перехода от общества феодальных стеснений к обществу свободной конкуренции капиталистических фабрик. Хронологические рамки этой эпохи вмещают также великие буржуазные революции. К ним Маркс и Энгельс отнесли революции Нидерландскую (война за независимость от Испании, 1566–1609), Английскую (парламентский «Великий мятеж», 1640–1649), Французскую (низвержение «Старого режима», 1789–1794).
Уточнение деталей как мануфактурной, так и фабричной стадии капиталистического способа производства было сделано последователями германской новой исторической школы, хотя ее основатель-лидер Г. Шмоллер считал, что самый термин «капитализм»[255 - В Германии его ввел в обиход А. Шеффле («Kapitalismus und Sozialismus», 1870), в России – В. П. Воронцов («Судьбы капитализма в России», 1882), но общеевропейское распространение началось лишь после выхода книг В. Зомбарта в 1900-е гг.] надо оставить газетчикам. А. Гельд (1844–1880) выяснил, что преобладающей формой мануфактуры была не централизованная мануфактура, как полагал Маркс, а рассеянная; И. Кулишер охарактеризовал институциональную сторону внедрения фабричного машинного производства как ликвидацию всех установлений и учреждений, препятствовавших свободной конкуренции[256 - Кулишер И.М. История экономического быта Западной Европы. Челябинск: Социум, 2004. Т. 2. С. 457.].
Но последующее развитие крупной фабричной промышленности, ее сращивание с капиталом крупных банков и биржевой торговлей, «новым» протекционизмом и «новым» империализмом, подчинение отраслевых рынков картельным соглашениям заставило как марксистов, так и представителей новой исторической школы в политэкономии сделать вывод о пришедшей на смену свободной конкуренции стадии капиталистического способа производства. Следуя трактату Р. Гильфердинга «Финансовый капитал» (1910; рус. пер. И. Степанова, 1912), российские социал-демократы называли эту стадию стадией капитализма финансового (Н. Бухарин), синдицированного (М. Павлович), монополистического и государственно-монополистического (В. Ульянов-Ленин). В сочинениях В. Ульянова-Ленина (включая книгу «Империализм как высшая стадия капитализма» 1917) были сделаны выводы, что эта стадия создала «полнейшую материальную предпосылку» для «пролетарской революции» и социализма и поэтому она – «последняя» для капитализма.
