Састер. Крымский детектив. Часть I

Когда Иннокентий только поселился здесь, он лично сбивал старую штукатурку до основы и укреплял, и лицевал стены наново. Тогда саманные стены ему нравились. Дюбеля не проваливались в них, как в ракушечнике, и полочки держались крепко.

Теперь нутро из глиняных кирпичей выглядело мерзко, отталкивающе, будто Иннокентий вернулся доживать век в сырой земле.

В могиле.

Он тряхнул головой, отгоняя образ, направился в каморку с умывальником и заглянул внутрь. Воды не было.

И ванной не было, лишь стоял высокий, как трибуна, толчок. Иннокентий усмехнулся. Они всегда жили без ванной – перебивались чайниками, тазиками и летним душем. Аня не возражала, но Агата… Агата припоминала эту ванную при каждой ссоре.

Чего-чего, а припоминать она умела.

Иннокентий вытащил из-за толчка красное ведро и прогулялся до края причала, где зачерпнул морской воды и улыбнулся солнцу, тёплой осени, нахохленным чайкам.

Вместо тряпки он намочил свою старую футболку и взялся за пыль.

Тёмные влажные полосы прочертили подоконники и табуретки, гнилую клеенку на столе. Заблестел дисковый телефон, умылся старый телевизор.

На зоне телевизор был единственной ниточкой, что ещё соединяла с внешним миром; здесь телевизор казался чем-то чужеродным, словно бы та – тюремная – реальность заразила эту.

Словно бы болезнь и не кончалась.

Иннокентий сердито поотрывал куски лопнувших обоев и нехотя принялся за пятно Агаты.

Оно не смывалось.

Ему вспомнилась сказка о Синей Бороде. Мрачная, страшная сказка – Иннокентий никогда её не любил, но Аня в детстве просила читать снова и снова, а потом засыпала как ни в чём не бывало.

Он намылил воду, потёр сильнее, с остервенением, а когда и это не помогло, отправился в город, к магазину знакомого грека, которого помнил ещё по прошлой жизни.

Солнце вовсю припекало, несмотря на осень и густые чёрные облака; одежда прилипала к телу. Грека на месте не оказалось. Вместо него покупателей встречал супермаркет «Одиссей» – в зелёно-желтых оттенках, в буйстве красок и товаров. Битый час Иннокентий ходил туда-сюда, пытаясь найти чистящее средство и не понимая логики продавцов. Голова разболелась, шныри-кассиры поглядывали на него, будто он собирался что-то украсть.

Наконец, в одном из рядов Иннокентий с облегчением схватил бутылку Domestos, голубого, как тропическое море.

Честно отстояв в очереди, он узнал, что денег на тропическое море нет, и купил за полтинник соду, которую посоветовала кассирша.

Снова пошёл хоровод: пятно Агаты – сода – тряпка. Солнце раскаляло затон, нагревало дом охраны, и пот ручейками сбегал по спине. Иннокентий до остервенелости тёр паркет, в боку кололо, спина ныла, и хотелось напиться в рога холодным пивом.

Агата не уходила.

Казалось, она поселилась здесь навечно – впиталась, всосалась, клеймила собой, словно издеваясь, словно мстя за их неудачное замужество.

В глазах поплыл туман, на пальцах вздулись мозоли.

Агата-Агата.

За окном потемнело, когда облако нашло на солнце, и стену напротив озарили красно-синие огни пятнадцатилетней давности. В дом охраны вошёл молодой Костян со своими операми – вплыл, будто уточка с утятами, – что-то заорал, закрякал, показывая на пятно.

Тогда оно ещё блестело, тогда ещё только сворачивалась и коркой подсыхала кровь. У Иннокентия болели кулаки, осколки зеркала торчали из костяшек, и была жгучая обида: на Агату, на Костяна, на судьбу.

А больше ничего память не сохранила – ни холод наручников, ни допросы, ни приговор.

С годами всё слилось в серую муть, в мутную реку без начала и конца: тёмные коридоры, тусклые бараки, тусклые камеры; смрад медленно умирающих в заточении тел и смрад душ, гниющих в этих телах.

– Паскуда!..

Облако ушло, и солнце вновь наполнило золотым сиянием дом охраны. Заблестел-заискрился мокрый паркет, по которому перебирала ножками сколопендра, здоровенная, так что хотелось убежать от нее по потолку. Осенью, когда ночи становились холодными, вся эта мелькая живность – пауки, мухоловки, сколопендры – стремилась к теплу и превращала в царство Аида любой дом, стоящий на земле. И только Ане почему-то нравилось брать их в руки.

Иннокентий швырнул тряпку в ведро и вытер вспотевший лоб.

Сода тут не поможет.

И хлорка. И все возможные «чистины-доместосы».

В колонии зэков, у которых не было никого и ничего, ни кола ни гроша, называли сиротами. Иннокентия тоже так называли, но он никогда не принимал это всерьёз. Всегда была Аня. Далеко, очень далеко, но была.

Сейчас Иннокентий впервые почувствовал себя тем сиротой, которого ничто не грело на свободе.

Он обыскал карманы в поисках монет и выложил их на дырявую клеёнку.

38 рублей.

Он обшарил тумбочку, ящик в столе, старую одежду в старом, как затон, чемодане. Нашёл иконку Николая Угодника, приятно удивился, помялся и начал тихо молиться:

Примечания