Мезон Санкт-Петербург. Голландские миниатюры о Петре Первом

Мезон Санкт-Петербург

Царь всея Руси Пётр Алексеевич изволил посетить любимую его августейшему сердцу Голландию дважды в 1697 и 1717 годах. Последний визит прошёл с невиданным размахом и в памяти хозяев оставил ряд громких дебошей и разорений. Одно из царских празднеств случилось в огромном имении Санкт-Петербург на реке Фехт в двадцати пяти верстах от Амстердама. Его владелец утрешский немец Кристоффель Брандт, торговый агент Петра, нажил огромное состояние на торговле с Россией – хлебом, льном, лесом, железом, оружием и, особенно, исполняя некие деликатные поручения царя. Единственным, чего не хватало купцу, было дворянское звание, и потому он принимал Петра со свитою с невиданным размахом. Из мраморных фонтанов било красное и белое вино, пьяных гостей катали на садовых тачках по аллеям огромного парка, с реки палили из пушек, а по ночам жгли фейерверки. Любителям истории хорошо известно перечисление убытков и разрушений из слёзной жалобы Брандта парламенту.

С тех пор в Фехте утекло много воды, имение Санкт-Петербург сгорело, земли проданы наследниками в третьи руки, но ещё в середине прошлого века здесь была лесопилка и дровяные склады «Русланд» – Россия. Чтобы найти последние следы пребывания царя в тех местах, я отправился туда летом 1989 года.

Эта пасторальная местность, несмотря на, казалось бы, близкое расположение к Амстердаму, очень уединённая и сохранила старый уклад и милые патриархальные привычки. Чужаков там не приветствуют, особенно иностранцев из бедных стран, к которым, без сомнения, в мнении жителей, относилась моя родина, тогда ещё именовавшаяся Советским Союзом. По предварительно разведанным сведениям жильё в наём не сдавалось, и остановиться можно было лишь у хозяина сельского магазинчика, обязательно представившись художником, ибо то была единственная причина интереса незнакомцев, понятная местным жителям.

Итак, вооружившись необходимыми советами и наставлениями, я собрался в голландскую Россию, расположенную точно между Амстердамом и Утрехтом. Тёплым августовским утром я выехал из гостеприимного замка Лунерслоот, хозяйкой которого была баронесса ван Нагель, праправнучка гофмейстера королевы Анны Павловны и премьер-министра Нидерландов. Надменный чёрный баронский орёл, хранитель замковых ворот, своим золотым крючковатым клювом указывал мне направление – на единственную узенькую дорогу в большой мир. С неё мне предстояло вырулить к арочному автомобильному мосту через Амстердамско-Рейнский канал, чтобы затем снова свернуть в тихие малолюдные места частных владений. Было солнечно, сухо и безветренно, и спортивный велосипед «Батавус» вмиг донёс меня до России.

Миновав старый подъёмный мост через канал, отделяющий деревушку от проезжей дороги, я оказался на небольшой мощёной площади. Справа стоял давно некрашеный, с когда-то белыми облезлыми стенами дом под высокой крутой шиферной крышей. По его фасаду были небольшая низкая дверь и одно огромное окно с надписью «Бар. Пиво. Шаурма. Фалафель». Следом врылся в землю по мшистые окна второй дом, сложенный из блеклого серо-коричневого камня с камнем же выложенным словом «Банк», узкий и мрачный, с узкими же и высокими окнами и круто вздыблённой ярко-оранжевой черепичной крышей.

Двумя столь примечательными домами правая сторона площади заканчивалась. Прямо передо мною была сельская церковь с высеченной надписью над огромными дубовыми вратами: «Благодарение Е.К.В. Виллему II, воздвигнувшему Божий храм в 1820 году». Вправо и влево от церкви шла узкая кирпичная Дорпстраат – главная сельская улочка.

Но моё внимание обратилось на левую сторону площади, ибо то была цель путешествия. Здесь был один дом, сельский магазин, какой у нас принято называть сельпо. Беленый фасад в тридцать метров от моста и до церкви занимали два больших окна и дверь посередине. Над входом краснела вывеска «Ян де Вильт и сыновья. С 1820 года», а выше неё было одно преогромное широкое чердачное окно с настежь распахнутыми тёмно-зелёными деревянными ставнями. Перед магазином располагались стоянка для велосипедов, большой жёлтый почтовый ящик и стойки с цветочными горшками и свежими газетами. Отдельно стояли два зелёных бака с крупными белыми буквами: «Для одежды», «Для обуви» и «Пожертвуйте старую одежду для нуждающихся. Бог не оставит вас».

Привязав «Батавус», я вошёл в сельпо. За конторкой сидел хозяин, погружённый в газету. На звякнувший дверной колокольчик он приподнял очки.

– Сегодня воскресенье, короткий день. Через десять минут закрываю, – сказал господин де Вильт и снова углубился в чтение.

Просторное помещение было разделено на два прохода с полками по сторонам. Цены были в полтора-два раза, а на ряд товаров даже в три-пять раз выше привычных городских. Я выбрал датское печенье «Сильфида. Королевский балет» в круглой металлической коробке и длинный узкий, словно змея, стручок индонезийского красного перца.

– Это печенье стоит дорого, целых пятнадцать гульденов, – сказал хозяин, озадаченно подняв очки на лоб. – В городе вы можете купить его за семь или даже за пять. Я держу его на полке как украшение. Все любуются красивой коробкой, но не покупают. А перец очень острый.

– Данкевел, менеер де Вильт. Печенье не главное. Я ищу самый острый перец. И вкусный…

– Это очень острый перец, вот увидите. Вас приятно увидит его адское жжение. И самый вкусный. Он с соседней фермы, – добавил хозяин. – У нас много необыкновенных продуктов, за которыми приезжают знатоки из Амстердама, Утрехта и даже Гааги.

– Я не большой гурман, но некоторым местным дарам природы буду рад, менеер де Вильт.

Де Вильт выскочил из-за прилавка и побежал к полкам.

– Вот! Тогда вот что вы должны непременно купить, – он всунул мне в руки белую полуторалитровку. – Это местный карнемелк, и он лучший в Голландии. Ведь вы любите карнемерк? Это очень жирный молочный продукт, самый полезный для организма. Цена за бутыль всего шесть с половиной гульденов.

– Сколько? – вздрогнул я.

– Вы всегда можете вернуть гульден двадцать пять центов за пустую бутылку, – обнадёжил хозяин.

– Спасибо, менеер де Вильт, я куплю и с удовольствием попробую, – ответил я.

Контакт с хозяином был явно установлен, ибо довольным голосом он продолжал:

– Печенье вы, видимо, купили в подарок. Могу красиво упаковать. К кому вы пожаловали?

– Нет, я не в гости. Я никого не знаю и ищу комнату на короткий срок. На месяц или два.

– Гм… Это невозможно. У нас не сдаются комнаты. Кто вы и откуда?

– Я художник. Свободный художник. Бродяга.

– Это правильно, это хорошо. Художники интересный народ. Вы собираетесь рисовать?

– Не думаю. Мне лишь хочется пожить в сельской тиши в поисках вдохновенья.

– Вы не сказали, откуда вы, – переспросил де Вильт.

– Я из России.

– О! О, так вы из России? В первый раз вижу живого русского. А ведь у нас останавливался ваш самый знаменитый соотечественник.

– Кто он? Наши художники всегда стремились в Италию, Францию, Германию и Швейцарию, и лишь немногие приезжали сюда, чтобы изучить школу старых мастеров.

– Не художник, а царь Петер. Идите за мной!

Де Вильт схватил меня за руку и потащил в заднюю комнату. Там на стене висела старая большая цветная гравюра с усадьбой Санкт-Петербург.

– Да, мне знакома эта чудесная картинка. Я много раз видел её в России. Ею украшены почти все книги о Петре. Мы любим этот домик, но не знаем, в каком он месте и сохранился ли.

Хозяин поражённо уставился на меня, затем порылся на полке и извлёк на божий свет большой альбом многовековой давности – «Иллюстрированные виды загородного имения Мезон Синт-Петерсбург, в провинции Утрехт, в цвете, на 16 листах. 1717».

– Это совсем не домик! Домик царя Петера в Заандаме, а у нас – запомните вы и все русские – у нас, в Русланде – было загородное имение под названием Синкт-Петерсбург! Знайте! И запомните!.. Впрочем, его уже давно нет. Но вы сможете написать здесь самые прекрасные пейзажи, включив в них эти картинки, срисованные с натуры. Если остановитесь у меня.

– Вы правы, менеер де Вильт. Вы подсказали мне прекрасную идею. Перфект. Сколько я должен заплатить за комнату?

– Полторы тысячи гульденов.

– Боже мой! Сколько, менеер де Вильт?

– Пятнадцать сотен флоринов.

Для верности он написал цифру на отрывном листке.

– Это очень и очень дорого. Ведь в Амстердаме можно найти комнату за пятьдесят или сто гульденов, а в самом центре напротив королевского дворца за двести-триста пятьдесят. В крайнем случае – за пятьсот.

– Это в Амстердаме! Там роятся тысячи туристов. Вы не понимаете суть. Ведь у нас парадиз. Я вам сейчас покажу.

Де Вильт замкнул кассу и повесил на двери табличку «Закрыто».

Мы вышли из сельпо и протиснулись через узкую калитку между домом и мостом через канал. Крутая деревянная лестница – трап – вывела нас наверх, на крышу. Войдя в просторную полутёмную мансарду, я упёрся взглядом в большое вычурное сооружение напротив входной двери, которое принял за старинный камин. Стены мансарды образовывались крутыми скатами крыши. Всё внутри было захламлено мольбертами, холстами, коробками с красками и прочим художническим скарбом. На дюжине высоких старинных треногах – пюпитрах под пыльными пологами угадывались картины.

На торцах мансарды было по большому окну – правое выходило на знакомую мне площадь, а левое на задний двор. Хозяин поднял раму окна на площадь, закрепив её длинным тонким медным штырём на цепочке. Внутрь пахнуло свежим воздухом. Сверху площадь была как на ладони. Крыши бара и банка покрывал зелёный мох, не видный снизу. Также взору открылась колокольня церкви с высоким шпилем, увенчанным золочёным крестом с королевской короной.

– Ваша церковь католическая? – спросил я хозяина.

Словно бы услышав неприятное слово, мой собеседник перекрестился.

– Мы все протестанты. Наша церковь возведена королём Виллемом Вторым в знак примирения протестантов, – хозяин показал рукой в направлении Амстердама, а затем в сторону Утрехта, – и католиков. С тех пор всё осталось без изменений. Но это не главное для вас. Посмотрите на пейзаж с другой стороны дома.

С этими словами он подошёл ко второму окну и поднял раму.

– Вот сюда садитесь и смотрите. Вы всё поймёте сами.

Перед окном стояло большое кресло эпохи рококо, обитое жёлтым набивным шёлком. Я устроился в нём, положив руки на резные подлокотники, и устремил взгляд вдаль. Это было некое заколдованное место, открывающее иной мир. Увиденное мною было удивительным театром красоты и гармонии. Большим, грандиозным представлением истинной голландской натуры.

За окном шла черепичная крыша пристройки, в которой жила семья де Вильт. За нею шла узкая полоса яблоневого и вишнёвого сада «богатого аптекаря из Утрехта», согласно комментарию хозяина. Церковь и церковную школу разделяла мощённая площадка со старинным водяным насосом. За школой было поместье «амстердамского адвоката» с садом, конюшней и другими постройками. В адвокатском саду стоял странный кургузый дом – узкий по фасаду, но очень высокий в два этажа, словно бы перенесённый сюда из тесного Амстердама. В конце Дорпстраат виднелось белоснежное строение «бельгийского барона, тоже адвоката». Этот двухэтажный дом в восемь окон по фасаду оставлял впечатление чего-то лёгкого, воздушного. Крыша была покрыта необыкновенной голубой черепицей, над которой возвышался купол небольшой башенки. Двери баронского дома охранял рыкающий беломраморный лев, а золотой обод зелёного каменного глобуса указывал время согласно ходу солнца. Далее шли молочная ферма с длинными тусклыми коровниками и «дом пилота, национального героя».

Всё пространство за ними занимали тщательно ухоженные поля, разбитые каналами и протоками-дайками на идеально правильные участки цветущей земли, гордости этого маленького трудолюбивого народа. Стада коров и овец виднелись тут и там. По воде величественно плыли большие белоснежные лебеди. Бесчисленные утки бестолково сновали, ныряли и дрались меж собою. Несколько старых мельниц медленными, ленивыми кругами рассекали воздух. Справа же поля переходили в торфяные болота, за которыми за зелёными купами местами серебрилось озеро Анкефейн, а по левой стороне горизонта беспрерывная зелёная линия верхушек дерев ограждала берег Амстердамско-Рейнского канала.

Но прекраснее всего было небо. Бездонное голубое небо отделяло от нежно-зелёной поверхности земли буйная гряда гребнистых облаков – идеально ровная по нижнему краю, с красно-розово-пурпурными завитушками наверху, точь-в-точь как на священных тибетских танках. Это небо поразило меня, ибо я представлял, что такая фантастическая картина возможна лишь на восточных миниатюрах. Возглас восхищения вырвался из моих уст.

– Сегодня очень тихий день. Но небеса здесь быстро меняются. Это привлекает пейзажистов. Через этот дом прошли поколения художников, – сказал де Вильт.

– Кто-то из известных был? – полюбопытствовал я.

– Все они были, известные и нет. Все художники приезжают сюда со времён Рембрандта. При мне останавливались Куккук-сын и Мондриан. Я даже не берусь перечислять, – сказав это, хозяин закручинился. – Только всё это в прошлом. В последние десять лет поток иссяк. Модерн убил пейзаж. И Голливуд.

– Неужели Мондриан был у вас? Трудно в это поверить. Ведь он легенда.

Де Вильт включил свет, затем отбросил полог с одной из картин. То был сразу узнаваемый красный Мондриан.

– Это «Дельфина»! – вырвалось у меня.

– Вы знаете Дельфину? – голос хозяина потеплел. – Вы там были?

– Я даже просился пожить там недельку, – ответил я. – Мне не повезло, в Дельфине нет комнаты для гостей, но я целый день провёл на мельнице, всё осмотрел и перещупал. И даже ради меня хозяева подняли на крыльях паруса. Вы же знаете, какое это торжественное действо. Прежде, чем запустить крылья, мельница обязана поднять национальный флаг.

Хозяин схватил мою руку, крепко её сжал и затряс.

– Я вам не всё показал! – вскричал он. – Сейчас вы увидите такое, из-за чего ни за что на свете не захотите уезжать отсюда.

Он ринулся к камину и – внезапно для меня – скрылся в нём.

– Идите за мной. Сюда! – голос де Вильта звучал, словно из бочки, а под его ногами загремели металлические листы.

Камин оказался портиком с дверью, за которой скрывалась узкая зелёная винтовая лестница. С грохотом взбежав по ней, я оказался в башенке-ротонде с четырьмя арочными проёмами. Под куполом башенки висел старый чёрно-зелёный колокол с привязанным к языку длинным оранжевым кожаным ремнём.

Башенка была на шесть метров выше мансарды, и вид с неё был ещё более впечатляющим. К северу за барьером деревьев были видны не только суда, ползущие по каналу в обе стороны, но и Лунерслоот, а за ним строящиеся вокруг футбольного стадиона новостройки и серая пелена самого Амстердама. На востоке, словно на ладони, виднелись городок Вейсп и тёмное пятно графского замка Мауден, и далее за ними угадывался простор внутреннего моря. На юге, за озером, за болотами и за лесами белела вышка телецентра в Хилверсуме, до которой было пятнадцать километров. На западе же две нескончаемые цепочки взлетающих и садящихся самолётов указывали на аэропорт Схипхол.

Кругом были поля, поля и поля, сады, рощи и леса, реки, каналы и протоки, мельницы, шпили церквей и одиноко разбросанные фермы. Над всем этим земным парадизом царило небо, переменчивое голландское небо, запечатлённое на тысячах полотнах старых и новых мастеров.

Со звонницы церкви раздался механический манерный бой, и следом колокол пробил полдень. Из церкви начали выходить степенные прихожане.

– Разве эта красота не стоит полутора тысяч? – спросил де Вильт.

– Стоит.

– Вот мы и поладили, – заключил мой хозяин. – Я был сразу в том уверен. Вы мне кажетесь вдумчивой натурой. Не спешите, поживите здесь спокойно. Соседи не будут мешать. Где вы жили до этого?

– Я в Голландии во второй раз. Сейчас я здесь уже два месяца. Первый из них прожил в Лейдене при колледже иезуитов, – ответил я, – а сейчас проживаю в замке Лунерслоот.

– Сколько вы платили иезуитам? – с подозрением спросил де Вильт.

– Они просили тридцать пять гульденов за большую гостевую комнату с удобствами и мраморным камином, с завтраками и общим обеденным столом.

– Бьюсь об заклад, что эти заносчивые господа пытались обратить вас в католицизм.

– Совсем нет, эти милые господа мне не навязывались, а религиозные диспуты меня не интересовали. Но иезуиты были в числе первооткрывателей новых земель, и я порылся в их библиотеке. То и было целью моего проживания у них.

– Новые земли? Где?

– Иезуиты для вас, менеер де Вильт, члены противоборствующего религиозного направления, а для меня они первые европейцы, открывшие Тибет и многие части Азии. Я вижу в них исследователей, первопроходцев, оставивших ценные записки и дневники. Ведь я из России, человек с востока, и всё я вижу иными глазами и понимаю по-иному, не так, как вы, голландцы. Познакомившись ближе, иезуиты позволили жить бесплатно, сколько мне нужно.

– А баронесса? Ведь она давно никого не принимает. Мы даже не знаем, жива ли она.

– Прапрадед её сиятельства всю жизнь преданно служил русской королеве, и любые разговоры о деньгах баронесса ван Нагель посчитала бы оскорблением. Так что эти два месяца я прожил бесплатно, сохранив деньги для вашего чудесного местечка.

Я взялся за ремень, прикреплённый к языку колокола, и несильно дёрнул. Колокол глухо отозвался. Стены и купол ротонды отозвались эхом, в моих ушах загудело. Прихожане замерли, из церкви выглянул молоденький патер, а из бара выбежали два выпивохи. Задрав головы, все смотрели на меня.

– Вам заплатить всю сумму сразу? – прокричал я, невольно борясь с гулом в ушах.

– Раз вы от баронессы ван Нагель и были в Дельфине, то я возьму с вас только тысячу гульденов.

– Прекрасно, данкевел. Меня устраивает. А почему вы не чистите колокол, менеер де Вильт? Он чёрный, словно бы для сатанинской мессы. А в церкви напротив колокол сверкает, словно новая игрушка.

– Некому чистить. Я всегда занят, а жена сюда не заберётся.

– Хорошо, хозяин, я найду время и отполирую его, чтобы не чувствовать себя звонарём в преисподней.

– Если вы сделаете это, то я верну вам половину суммы за комнату, и она обойдётся вам всего лишь в пятьсот. Тогда это будет даром. Вниз винтовая лестница ведёт в магазин. Но по ночам магазин замкнут, потому входите либо по трапу, либо через наш дом. Вход к нам со двора.

Де Вильт пересчитал деньги и спрятал их в нагрудный карман. Затем он вручил мне ключ и сбежал вниз в магазин.

– Менеер де Вильт, как найти местного историка, не подскажите? – прокричал я вслед.

– Спросите Хенка! – отозвался хозяин. – Вы найдёте его утром в баре. Или я приглашу его в гости…

Помахав патеру, его пастве и выпивохам, я ещё раз осмотрелся, вдохнул полной грудью и спустился вниз. Перед сельпо же раскланялся через окно с госпожой де Вильт, затем отомкнул велосипед и отправился в Лунерслоот за пожитками.

К себе я отправился не сразу, а сделав большой крюк – сначала пятнадцать вёрст на восток до Вейспа, оттуда в старинный графский замок Мауден, затем, переправившись через канал, не спеша ближе к ночи докатил до Лунерслоота.

Старая баронесса уже отошла ко сну, и я не осмелился её побеспокоить. Её мажордом Берт, импозантный седой старик в колете с гобеленовым передом и кожаной спиной, в белоснежном шёлковом шарфе, многослойно и туго обматывающем шею, и в белых лайковых перчатках, загрузил мой «Батавус» под капот ржавого пикапа. Я взял свои книги и нехитрые пожитки, и с пыхтением мы отправились в Россию. С превеликим трудом дряхлый дребезжащий «Ситрун», окрещённый «уточкой», преодолел подъём на мост через канал. Переправившись через Фехт у деревушки Фрейланд, мы четверть часа стояли в тихом закутке, ожидая, пока остынет слабенький мотор.

Внезапно и быстро спустилась ночь. Тёмное небо, без тени облачка, поражало своею глубиной, и сияло, и переливалось яркими звёздами. Огромная луна большим холодным глазом смотрела на нас, крохотных мурашек, копошившихся у холодной механической коробки. Точно так же триста лет назад освещала она ночные причуды Петра, и так же бесстрастно взирала на короля Виллема, воздвигавшего каменную церковь ради примирения религиозных чувств верноподданных.

Наконец мы тронулись. Старая машина, натужно пыхтя и стрекоча, передвигалась вдвое медленнее велосипеда, но я не роптал, а наслаждался тихой августовской ночью. Внезапно Берт отчаянно утопил ногу на тормозе. С визгом, скрипом и чиханием уточка, клюнув носом, замерла. Перед нами, в свете фар, стояла корова. Берт посигналил, затем спросил, боюсь ли коров?

Когда-то в детстве я ездил на зимних и летних каникулах на деревню к тётке, имевшей двенадцать детей, а потому державшей стадо коров, до сотни овец и много другой живности. Её стадо коров состояло из четырёх-шести молочных коров, вдвое больше нетелей и до полудюжины сосунков – Ночек и Зорек, Февральков и Февралек, Мартков и Март. Приехав в село, я сразу мчался в коровник, где моя любимица чёрно-белая Зорька с большими рогами и крутыми боками встречала меня протяжным утробным мычанием. Я тыкался лицом в тёплым мокрый нос, чесал длинные рога и хлопал по бокам. Зорька милостиво принимала мои ухаживания. Она терпела от меня все чудачества, и даже когда я прыгал с забора на её костистую спину, то не сбрасывала меня, а, обернувшись, лизала мне колени.

Я вылез из машины и подошёл к корове. Это была молодая и глупая тёлка. Её большие глаза бессмысленно уставились на меня. Я ткнулся в её тёплый мягкий нос, провёл ладонью по переносице, затем, ухватив корову левой рукой за короткий рог, хлопнул правой по боку.

– Иди, иди прочь, корова. Иди домой спать. Ночь уже. Бай-бай.

Корова отпрыгнула и встала поперёк дороги.

– Возьмите ветку и отхлестайте её, – прокричал Берт, несколько раз нажав на клаксон.

Кряканье уточки не произвело на корову впечатления. Она по-прежнему бессмысленно смотрела мне в глаза. Тогда я развернулся и пошёл в обратном направлении. Корова безмолвно и бесстрастно последовала за мною. Отойдя шагов двадцать, я обернулся, потрепал тёлку за ухо и вернулся к машине. Путь был свободен. Уточка, чихнув, натужно тронулась. Неподвижная корова провожала нас взглядом.

– Кажется, она приняла штурвал «Батавуса» за бычьи рога, – сказал я, указав на торчащие из под капота рожки руля.

– Корова молодая, глупая. А вы добрый, – сказал Берт. – Надо было отхлестать её.

– Берт, зачем и за что хлестать? Вы посмотрите, какая чудесная тихая ночь.

Берт крякнул, точь-в-точь как его машина, и уставился на дорогу. Огромная луна по-прежнему тускло смотрела на нас. Кругом было тихо, уютно и тепло. Через несколько минут окружающая красота сельской ночи вытеснила из головы глупую потерявшуюся корову. А когда, наконец, перед нами открылась ночная Россия, я ахнул.

За тёмной колышущейся водной полосой канала ярко светился окнами бар, над которым беспокойными пульсирующими красными точками и тире отстукивался позднему путнику призыв: «Бар – Пиво – Шаурма – Фалафель», отражающийся полыхающими всплесками на стене и в окнах сельпо. Подъёмный мост отбрасывал причудливую извивающуюся тень. А сверху угрожающе нависала тёмная громада церкви. И во всё горло где-то бесшабашно заливался соловей. Его пронзительные трели вызвали из памяти детские воспоминания о сказках Андерсена. Да, слушая и читая те чудесные простенькие истории, я, малыш из далёкого советского детства, видел именно такую необыкновенную готическую картинку.

Мы пересекли мост и въехали на брусчатку площади. Перед баром на лавках сидело всё мужское население России – не больше дюжины джентльменов в возрасте от пятидесяти, одетых очень свободно.

– Утром понедельник, – сердито буркнул Берт, затем выгрузил велосипед, развернулся и с треском отбыл, оставив меня наедине с новыми соседями.

Меня приветствовал виденный днём патер. Видно было, что сюда он заглянул сразу после окончания вечернего воскресного таинства, и сейчас, задрав подол сутаны, под которой виднелись серые клетчатые брюки и рыжие стоптанные мокасины, махал мне рукой с крепко зажатой в ней большой пивной кружкой.

– Мы с открытыми сердцами приветствуем вас, пришелец! Присоединяйтесь к нам. Мы как братья разделим все ваши тревоги и заботы. Мы единая, одна семья. Мир вам! Добро пожаловать!

– Аминь! – загалдели и засмеялись отдыхающие.

Я поклонился гостеприимным хозяевам. Ко мне подошёл хозяин бара – мужчина лет пятидесяти с узкими, бегающими по сторонам пронзительными глазами. Он протягивал мне полную кружку.

– Добро пожаловать, рюс. Ян рассказал о вас. Мы будем рады быть полезными вам. Моё заведение открыто круглые сутки. Меня зовут Фриц. Вашу выпивку могу записывать в кредит.