Рука и сердце
Но миссис Ли не слышала ее, она лишилась чувств. Нечаянная радость, жгучий стыд и внезапный прилив любви к малышке – всего сразу ей было не вынести. Сьюзен понадобилось время, чтобы вернуть ее к жизни. И бедная женщина, дрожа всем телом, слабея от нетерпения, принялась перебирать детские платьица. Среди тряпья обнаружился клочок бумаги (первоначально приколотый к свертку булавкой), о котором забыла упомянуть Сьюзен; на нем круглым твердым почерком было выведено: «Назовите ее Анна. Она не плаксивая и сообразительная. Благослови вас Господь, простите меня!»
Записка не давала никаких ключей; единственным связующим звеном могло служить лишь имя, Анна, впрочем весьма распространенное. Однако миссис Ли вмиг узнала материю на детском платьице – оно было перешито из платья, которое они с дочкой купили в Рочдейле. Она поднялась с кресла и простерла руки над склоненной головой Сьюзен, благословляя ее:
– Да хранит вас Господь, да смилостивится он над вами в час нужды, как вы смилостивились над бедной крошкой!
Она взяла девочку на руки, сменила страдальческое выражение лица на ласковую улыбку и горячо расцеловала ее, приговаривая: «Нэнни, Нэнни, кровиночка моя!» Малышка успокоилась, заглянула ей в лицо и разулыбалась в ответ.
– У нее дочкины глаза, – сказала миссис Ли.
– Я ведь толком ее и не видела. Но если вы узнали платье, должно быть, ребенок ее. Вот только где она сама?
– Бог весть, – вздохнула миссис Ли. – Не верю я, что она умерла. Не верю, и все тут.
– Нет-нет, она не умерла! Время от времени кто-то подбрасывает нам под дверь бумажный пакетик с деньгами, обычно там пара монет по полкроны, а однажды оказался целый соверен. Всего Нэнниных денег у меня собралось семь фунтов тридцать шиллингов. Я к ним не прикасаюсь и часто думаю, что для несчастной матери нет большего блаженства, чем приносить эти монеты. Отец хотел заявить в полицию, чтобы ее выследили, но я ему запретила, побоялась, что она заметит слежку и больше не придет. Мне казалось, наш священный долг – оставить ей эту возможность. Нет, на такое я пойти не могла!
– Ох, только бы нам ее найти! Прижала бы ее к груди и с нею вместе уснула навеки.
– Полно, не убивайтесь так! – ласково сказала Сьюзен. – В жизни всякое случается, может быть, она еще выйдет на прямую дорогу, вспомните Марию Магдалину.
– И то верно! Однако я оказалась права – Уилл ошибался в вас. Он ведь думал, что вы в его сторону больше не посмотрели бы, кабы узнали про Лиззи. Но у вас доброта не на словах, а в душе.
– Мне жаль, что он считает меня черствой, – покраснев, тихо сказала Сьюзен.
Тут миссис Ли не на шутку встревожилась – не оказала ли она сыну медвежью услугу, не уронила ли его в глазах Сьюзен.
– Поймите, Уилл очень высоко вас ставит… Послушать его – чистое золото и то недостойно лежать под вашими ногами! Сын думает, что он вам не ровня, не говоря уж про то, какая у него сестра. Он вас так любит, что все свое ни в грош не ставит, дескать, куда уж нам в калашный ряд… Но он хороший парень и хороший сын… Если бы выбрали его, не прогадали бы. Так что вы не истолкуйте мои слова превратно, я про него худого слова не скажу.
Сьюзен молчала, низко склонив голову. До этой минуты она не предполагала, что у Уилла столь серьезные чувства и намерения, и теперь опасалась, что миссис Ли нарисовала слишком радужную картину, весьма далекую от правды. В любом случае природная скромность не позволяла ей откровенно высказать свои чувства кому-либо, кроме главного заинтересованного лица. И она сочла за благо перевести разговор на девочку.
– Я верю, что он полюбит Нэнни, непременно полюбит! – сказала Сьюзен. – Она просто прелесть, перед ней невозможно устоять. Особенно когда он узнает, что это его племянница. И если малышка завоюет его сердце, то, вероятно, он и к сестре своей будет снисходительнее. Вам так не кажется?
– Не знаю, не знаю, – покачала головой миссис Ли. – У него в глазах мелькает что-то такое, точь-в-точь как у его отца, отчего мне… Хотя он честный малый и всегда поступает по совести, будьте уверены. Все дело во мне: не умею я настоять на своем, один суровый взгляд – и у меня душа в пятки, вот и брякаю с перепугу не то, что надо. Да будь моя воля, прямо сейчас забрала бы Нэнни с собой, так ведь Том, младший мой, ничего не знает, думает, что сестрица его умерла, а к Уиллу я не умею найти подход. Потому и страшусь сделать то, что должна, говорю вам как на духу. Но вы, пожалуйста, не думайте худо об Уилле. Просто он сам такой правильный, что ему невдомек, отчего другие совершают проступки. А главное, вы уж мне поверьте, он любит вас, крепко любит!
– Я не готова была бы сейчас расстаться с Нэнни, – поспешно заверила ее Сьюзен, дабы не слушать смущавшие ее откровения о сердечной привязанности Уилла к ней самой. – И он скоро смирится с ее существованием, иначе и быть не может. А я тем временем буду начеку и, когда несчастная мать снова придет оставить деньги, постараюсь изловить ее.
– Да, голубка, постарайтесь, изловите мою непутевую Лиззи. Я всем сердцем люблю вас за доброту к ее ребенку, но если вы и ее саму сумеете мне вернуть, то я до гробовой доски буду за вас Бога молить и, покуда жива, с нею вместе стану служить вам верой и правдой. Для меня сейчас она на первом месте, о ней кручинюсь! Благослови вас Господь, голубушка. На душе теперь много легче, чем до нашего разговора. Но мне пора и честь знать, сыновья меня уже обыскались. Прощай, дитятко мое! – Она расцеловала малышку. – Если соберусь с духом, расскажу Уиллу про все, что было сегодня промеж нас. Так можно ему прийти к вам потолковать?
– Да, разумеется, отец будет рад повидаться с ним, – ответила Сьюзен.
Тон, которым были произнесены эти слова, успокоил растревоженное сердце матери, напрасно опасавшейся, будто своими речами она навредила сыну. Напоследок покрыв ребенка поцелуями и снова истово, со слезами на глазах благословив Сьюзен, миссис Ли поспешила домой.
Глава третья
В тот вечер миссис Ли впервые за много месяцев осталась дома. Даже «ученый» Том, оторвав голову от своих книжек, с изумлением воззрился на нее, но потом вспомнил, что Уилл нездоров и матери об этом известно, а раз так, ее желание побыть дома и приглядеть за ним только естественно. И действительно, она не сводила с него заботливого взгляда. Полные любви материнские глаза были прикованы к лицу сына – необычайно хмурому, печальному, удрученному. Когда Том пошел спать, она поднялась и, приблизившись к Уиллу, который невидящим взглядом смотрел на огонь, поцеловала его в лоб со словами:
– Уилл, сынок, сегодня я была у Сьюзен Палмер!
Ее рука лежала у него на плече и почувствовала, как он весь сжался. Однако минуту-другую он сидел молча и только после вымолвил:
– Зачем, мама?
– Ну как зачем, сынок, как же матери не посмотреть, на кого ее сын глаз положил! Но я к ней с уважением, ты не думай. Надела все самое лучшее и вести себя старалась так, чтобы ты был мною доволен. Стараться-то старалась, да потом, веришь ли, про все позабыла!
Она надеялась, что сын захочет узнать, отчего же она про все позабыла, но он только спросил:
– Как она, мама?
– Уилл, ты же знаешь, я ее раньше не видела, а так, что же, хорошая девушка, воспитанная. Очень она мне по сердцу пришлась, и было отчего!
Уилл удивленно взглянул на мать. Она всегда стеснялась чужих, а тут после первой же встречи такое признание! Хотя чему удивляться? Разве есть на свете человек, который, увидев Сьюзен, не полюбил бы ее? Поэтому он опять ни о чем не спросил, и бедной матери пришлось набраться смелости для новой попытки свернуть разговор на желанный предмет – знать бы только, с какого конца зайти!
– Уилл! – сказала она (скорее – выпалила, отчаявшись исподволь подвести к тому, о чем ей так хотелось рассказать). – Я поведала ей все как на духу.
– Мама! Ты меня погубила! – Он вскочил на ноги и застыл перед ней с побелевшим от страха лицом.
– Нет же, нет, сынок ты мой дорогой, не гляди на меня так испуганно, ничего я тебя не погубила! – воскликнула она, положив ладони ему на плечи и ласково заглядывая ему в лицо. – Она не из тех, кто глух к материнскому горю. Нет, сынок, она сама доброта. Такая не осудит и не оттолкнет оступившегося. Она чтит не букву, но дух Святого Евангелия. Не робей, Уилл, ты своего добьешься – я хорошенько следила за ней и знаю, что говорю, хотя женщине не пристало выдавать тайну другой женщины. Сядь, сынок, а то вон побелел как полотно.
Он сел. Мать придвинула табуретку и уселась у его ног.
– Значит, ты рассказала ей о Лиззи? – сипло спросил он.
– Рассказала, все рассказала, и она горько плакала над моей бедой и сокрушалась, что бес попутал мою бедную девочку. А потом лицо ее вдруг просветлело, словно бы солнца луч заиграл на нем, словно бы ее осенило! И что ты думаешь, сынок, какая счастливая мысль ей пришла?.. Боязно вымолвить, но я не должна сомневаться, что в сердце своем, перед Богом и Божьими ангелами, ты возблагодаришь ее, как и я возблагодарила, за ее великую доброту. Малышка Нэнни никакая ей не племянница, это дитя нашей Лиззи – моя внученька! – Мать не могла больше сдерживаться, слезы градом покатились из глаз, но взгляд ее по-прежнему был прикован к лицу сына.
– Так она знала, что это ребенок Лиззи? Ничего не пойму, – пробормотал он, покраснев до ушей.
– Теперь узнала, а сперва, конечно, не знала, просто по доброте душевной приютила несчастного младенчика, а что подкидыш – дитя греха, догадаться нетрудно. И она все делала для этой крохи, кормила-поила, ухаживала чуть ли не с самого рождения и привязалась к ней, как к родной… Уилл, ты ведь тоже полюбишь ее? – умоляюще спросила мать.
Он ответил не сразу.
– Постараюсь, мама. Дай мне время, все это как обухом по голове. Представить только, чтобы Сьюзен связалась с подкидышем!..
– Да, Уилл! А каково представить, чтобы Сьюзен связалась еще и с матерью подкидыша! Скоро и такое может случиться. Сердце у нее доброе, жалостливое, и о моей пропавшей девочке она говорит с надеждой – обещает помочь мне найти ее. Она, наша Лиззи, иногда приходит оставить под дверью денежки на ребенка. Ты только подумай, Уилл! Вот ведь какая она, Сьюзен: светлая и чистая, как ангел небесный; как ангел, исполнена надежды и милосердия; и, как ангел, готова возрадоваться раскаявшейся грешнице! Уилл, сынок, во мне теперь нет страха, и я буду говорить, а ты слушай и не перечь. Я твоя мать, и я требую, ибо знаю, что я права и со мною Бог! Ежели Он направит нашу бедную, заблудшую девочку к порогу Сьюзен и этот чистый ангел приведет ее, умытую слезами раскаяния, под отчий кров, обещай, что ты никогда не попрекнешь ее прежним грехом, но будешь добр и заботлив к той, которая «пропадала и нашлась»[2]. Благослови тебя Господь, и дай тебе Бог ввести Сьюзен в наш дом как свою жену!
Перед ним стояла уже не покладистая, добрая, вечно заискивающая мама, а живое воплощение силы и достоинства, словно в ее уста Господь вложил свою волю. Она держалась так необычно, так величаво, что перед ее новой манерой отступили и гордость Уилла, и его упрямство. Когда она заговорила, он тихо поднялся с места и склонил голову в молчаливом почтении к ее словам и к той высшей воле, которой они продиктованы. И ответил ей с таким смирением, что она сама изумилась, ее ли сын это сказал:
– Обещаю, мама.
– И если я до этого не доживу… все равно… обещай, что вернешь домой заблудшую овечку, исцелишь ее печали и приведешь к престолу Отца Небесного. Сынок, мочи нет говорить! В глазах темно…
Он усадил ее в кресло, сбегал за водой. Она открыла глаза и улыбнулась:
– Благослови тебя Бог, Уилл. Ох, гора с плеч! Я так рада, словно уже нашла ее!
В тот вечер старик Палмер припозднился дольше обычного. Сьюзен опасалась, что он принялся за старое – завернул в кабак и напился, и эта мысль угнетала ее, не давала вполне насладиться счастьем от сознания, что Уилл ее любит. Она долго не ложилась, поджидая отца, но он все не шел. Приготовив к его приходу все, что нужно, она поднялась к себе и в приливе нежности, с молитвой в душе засмотрелась на розовую от сна девочку, спавшую в ее постели. Едва Сьюзен легла, детские ручки обняли ее за шею (Нэнни всегда спала очень чутко) со всей силой любви доверчивого маленького сердца, и она поняла, что всегда будет ей защитой и опорой, хотя в своем дремотном состоянии не сумела бы облечь это чувство в слова.
Не успела Сьюзен уснуть, как услышала, что отец наконец-то явился домой и еле держится на ногах: сперва он подергал снаружи окно, потом долго возился с дверью, громко и бессвязно бранясь. Притулившееся к ней крохотное невинное существо казалось еще милее и дороже, когда она поневоле обратилась мыслями к гуляке-отцу. Теперь вот кричит снизу, чтобы ему зажгли свет… Спички и все прочее, что могло ему понадобиться, она, как всегда, оставила для него на комоде, но он, видно, основательно набрался, а с огнем шутки плохи. Она тихонько встала с постели, завернулась в накидку и пошла вниз помочь ему.
Увы! Как ни осторожно разомкнула она обвивавшие ее шею детские ручки, девочка проснулась и, не обнаружив подле себя своей обожаемой Сьюзи, испугалась, что ее оставили одну в страшной таинственной темноте, которой нет конца и края. Нэнни вылезла из постели и как была, в ночной рубашонке, потопала к двери. Внизу горел свет – там Сьюзи, там безопасно! Сперва две ступеньки наверх, а дальше – крутая лестница вниз. Все еще полусонная, она на секунду замерла на верхней ступеньке, покачнулась – и упала! Скатилась по лестнице и ударилась головой о каменный пол. Сьюзен подлетела к ней, испуганно прижала к себе и принялась бормотать ласковые слова, но веки, закрывшие фиалковые глазки, не открылись, и бледные губы не издали даже самого слабого звука. И падавшие на нее капля за каплей горючие слезы не разбудили ее. Она лежала на коленях у Сьюзен совершенно неподвижно – ее короткая жизнь завершилась. Не помня себя от ужаса, Сьюзен отнесла девочку наверх, в постель. Потом наспех, кое-как оделась, руки ее не слушались… Отец завалился спать на скамье внизу, да если бы и очнулся, от него все равно не было бы никакой пользы, скорее лишняя помеха. Сьюзен выскочила за дверь и побежала по пустынной, притихшей улице, на которой шаги отдавались гулким эхом, к ближайшему доктору. Но вслед за ней, словно подхваченная внезапным страхом, устремилась чья-то тень. Сьюзен принялась судорожно дергать ручку звонка – тень, низко пригнувшись, скрылась за ближайшим выступом. Из окна наверху выглянул доктор.
– Ребенок упал с лестницы! Краун-стрит, дом девять. Кажется, умирает! Пожалуйста, ради Бога, сэр, скорее! Краун-стрит, дом девять.
– Сейчас приду, – сказал он и закрыл окно.
– Ради Бога, которым вы его заклинали, ради Бога, скажите мне – вы Сьюзен Палмер? Неужто мой ребенок умирает? – сказала тень, выскочив из укрытия и схватив бедную Сьюзен за руку.
– Девочка двух лет… Я не знаю, чья она, но люблю ее как дочь. Пойдемте, пойдемте со мной, кто бы вы ни были!
Они быстро двинулись назад по безмолвным улицам – безмолвным, как ночь. Войдя в дом, Сьюзен на ходу взяла лампу и пошла с ней наверх. Незнакомка следовала за ней по пятам.
С безумным, горящим взором женщина замерла у кровати, ни разу не взглянув на Сьюзен, и стала жадно всматриваться в побелевшее детское личико. Она прижала руку к сердцу, словно пытаясь унять его стук, склонилась к ребенку и припала ухом к бледным губам. Потом, ничего не сказав, отдернула одеяло, которым Сьюзен заботливо покрыла девочку, и положила ладонь на тельце с левой стороны.
– Она умерла, умерла! – воздев руки, в отчаянии крикнула женщина.
Вид ее был ужасен. Глядя на изможденное, обезумевшее лицо, Сьюзен затрепетала, но это продолжалось всего мгновение. Бог вложил мужество в ее сердце – ее безвинные руки обняли грешное, отверженное создание, а мокрое от слез лицо опустилось на грудь страдалицы. Ее гневно оттолкнули.
– Ты убила ее!.. Не уберегла… Позволить ребенку упасть с лестницы!.. Ты убила, убила ее!
Смахнув мутную пелену, застилавшую ей взор, и устремив на несчастную мать чистые ангельские глаза, Сьюзен скорбно вымолвила:
– Я жизнь свою положила бы за нее.
– Ох, я сама, сама отдала ее на погибель! – вскричала убитая горем мать с яростным отчаянием, которое иногда прорывается у тех, кого никто не любит и кому некого любить, а значит, незачем и щадить чьи-то чувства.
– Т-ш-ш, – остановила ее Сьюзен, – доктор пришел. Даст Бог, она выживет.
Женщина резко обернулась. Доктор уже поднялся по лестнице. Увы, материнское сердце не ошиблось: девочка умерла.
Едва доктор вынес свой вердикт, мать без чувств рухнула на пол. Как ни глубока была печаль Сьюзен, ей пришлось забыть о себе и своей утрате – о милом ребенке, которого она так долго холила и лелеяла. Она спросила доктора, чем можно помочь доведенной до крайности несчастной, простертой на полу у их ног.
– Это ее мать! – пояснила она.
– Надо было лучше смотреть за ребенком, – ворчливо обронил доктор.
– Девочка спала со мной, это я оставила ее без присмотра, – сказала Сьюзен.
– Я вернусь к себе и приготовлю успокоительные капли, а вы покамест уложите ее в постель.
Сьюзен достала кое-что из своей одежды и осторожно раздела неподвижное, безвольное женское тело. В доме не было свободной кровати – только ее собственная и скамья, где спал отец. Она осторожно подняла с постели свою ненаглядную бездыханную девочку, чтобы отнести ее вниз, но мать вдруг открыла глаза и, увидав, чтó она намеревается сделать, жалобно сказала:
– Я недостойна прикасаться к ней, ведь я грешница. И я не вправе говорить с вами так, как давеча говорила. Но я вижу, вы добрая, очень добрая. Можно мне взять мое дитя на руки и побыть с ней немного?
Ее голос был так разительно не похож на тот, каким она кричала, пока с ней не случился припадок, что Сьюзен едва узнала его – столько в нем было кротости, столько искренней мольбы, перед которой нельзя устоять. Черты ее тоже утратили все следы гнева, словно их разгладил нерушимый покой могилы. Сьюзен потеряла дар речи и молча положила ребенка на руки матери. Но смотреть на них было выше ее сил, она упала на колени и разрыдалась.
– О Боже, Боже, смилостивься над ней, прости ее, пошли ей утешение!
Мать гладила детское личико и что-то тихо, ласково, с улыбкой приговаривала, словно качала живого ребенка. Она сходит с ума, подумала Сьюзен, не прерывая молитвы, а слезы все катились и катились у нее из глаз.
Наконец явился доктор с каплями. Мать покорно приняла лекарство, не ведая, что пьет и зачем. Доктор сидел возле нее, пока она не заснула. Тогда он неслышно встал и, поманив Сьюзен к двери, распорядился:
– Заберите у нее тело ребенка. Она не проснется. С этим успокоительным она проспит много часов. Я загляну к вам до полудня. Сейчас уже светает. До свидания.
Сьюзен закрыла за ним дверь и потом осторожно высвободила мертвое тельце из материнских рук. Она не могла противиться желанию в последний раз прижать к груди свою милую девочку и все смотрела на ее покойное, безмолвное, бледное личико, чтобы навеки запечатлеть его в памяти.
Ни ночью, ни в часы дневного бденьяНе смоют слезы светлого виденья;Ни туча мыслей, ни краса вселеннойНе затуманят образ незабвенный.Дитя! Навеки в сердце мне проникТвой ангельски невинный, чистый лик[3].Потом она вспомнила об одном важном деле. Приведя дом в порядок – ее отец после учиненного им ночного переполоха спал беспробудным сном, – она отправилась в путь по тихим и пока еще безлюдным улицам, хотя солнце светило уже вовсю, в ту часть города, где поселилось семейство Ли. Когда она достигла цели, миссис Ли, привыкшая вставать с рассветом, как раз открывала ставни на окнах. Сьюзен тронула ее за руку и, не проронив ни слова, прошла в дом. Она опустилась на колени перед изумленной миссис Ли и заплакала так горько, как еще никогда в жизни не плакала. Кошмарная ночь выпила из нее все силы, и теперь, когда от ее воли уже ничего не зависело, она утратила самообладание и не могла выдавить из себя ни слова.
– Ах ты, бедняжка! Какое горе привело тебя в такой час? Скажи скорее. Ну-ну, ничего, поплачь, коли не можешь говорить. Облегчи сердце, после расскажешь.
– Нэнни умерла! – прорыдала Сьюзен. – Я оставила ее, мне надо было спуститься к отцу, а она упала с лестницы и разбилась. Ох, беда, беда!.. Но это не все. Ее мать… она сейчас у нас в доме! Пойдемте, взглянете, точно ли это ваша Лиззи.
Миссис Ли онемела от услышанного, но, хоть руки у нее тряслись, быстро оделась и не чуя под собой ног заспешила вместе со Сьюзен на Краун-стрит.
Глава четвертая
Когда они входили в дом на Краун-стрит, дверь открылась не полностью, словно ее заклинило, и Сьюзен в недоумении окинула взглядом крыльцо. Помеха тотчас обнаружилась в виде маленького газетного свертка – с деньгами, как она догадалась.
– Смотрите! – с горечью сказала Сюзен, подняв сверток. – Вчера вечером мать снова подбросила деньги на ребенка.
Но миссис Ли ее не слушала. Всего несколько шагов отделяли ее, быть может, от пропавшей дочери, и она устремилась вперед на слабеющих ногах и с трепетом в сердце, которое готово было выпрыгнуть из груди. Она поднялась в темную, притихшую спальню и, не глядя на детский трупик, прошла к постели, отдернула занавеску и увидела Лиззи, но не прежнюю – пригожую, веселую, резвую, беззаботную. Нынешняя Лиззи выглядела много старше своих лет, ее красота померкла, глубокие морщины неизбывной заботы и – увы! – нужды (как представлялось матери) пролегли на щеках, таких кругленьких, гладких и румяных, когда ее лицо в последний раз радовало материнский взор. А ныне даже во сне оно хранило печать безысходности, даже во сне дочь разучилась улыбаться. Но эти несомненные приметы греха и горя, всего, что довелось ей испытать, только усиливали любовь матери к своему несчастному чаду. Она жадно вглядывалась в дорогое лицо, смотрела и не могла насмотреться. Потом наклонилась и поцеловала бледную руку, выпроставшуюся из-под простыней. Спящая не шелохнулась. Мать вернула ее руку на покрывало с бесконечной осторожностью, хотя в этом не было нужды – дочь все равно ничего бы не почувствовала. Она не подавала никаких признаков жизни, не считая того, что изредка из груди ее вырывался полувздох-полувсхлип. Миссис Ли долго сидела подле нее и все смотрела, не в силах оторваться и задернуть занавеску.
Сьюзен тоже охотнее осталась бы подле своей ненаглядной девочки, но на ней лежало слишком много обязанностей. Так уж повелось, что все привыкли перекладывать свои заботы на ее плечи. Ее отец, с утра бывший не в духе после вчерашних излишеств, не преминул поставить ей в вину гибель маленькой Нэнни, и какое-то время она покорно сносила его попреки, но потом не выдержала и расплакалась. Тогда он попытался ее утешить, но так неуклюже, что лучше бы промолчал: оно и ладно, рассудил он, что ребенок помер, не их ребенок-то, нечего и горевать. Она в отчаянии заломила руки и, встав перед ним, взмолилась, чтобы он не говорил больше ни слова. Потом ей предстояло выполнить формальности, связанные с коронерским расследованием; предупредить всех, что уроки в школе отменяются; кликнуть соседского мальчика, чтобы сбегал к Уильяму Ли, которого, по ее мнению, необходимо было известить о местонахождении его матери и обо всем, что случилось. Она попросила гонца на словах передать Уиллу, чтобы он пришел к ней для разговора и что его мать уже здесь, в ее доме. К счастью, отец поплелся на ближайшую извозчичью биржу – разузнать последние сплетни и похвалиться своими ночными подвигами, вернее, тем, что сохранилось от них в его памяти; к счастью – поскольку он все еще пребывал в неведении относительно того, что в спальне наверху находятся две незнакомые женщины, обе в забытьи, хотя и по разным причинам.
Уилл пришел в обеденный час – раскрасневшийся, взволнованный, радостно-нетерпеливый. Сьюзен, напротив, очень спокойная, без кровинки в лице, встретила его мягким, любящим взглядом.
– Уилл, – негромко сказала она, глядя ему глаза в глаза, – в спальне наверху твоя сестра.
– Моя сестра! – повторил он упавшим голосом, и взор его помрачнел.
Это не укрылось от Сьюзен, и на сердце ее набежало облако, но она не подала виду и невозмутимо продолжила:
– Оказалось, что она мать крошки Нэнни, о чем ты, вероятно, знаешь. Бедняжка Нэнни убилась прошлой ночью – упала с лестницы.
После этих слов спокойствие покинуло ее, и долго сдерживаемая боль прорвалась наружу. Ноги у нее подломились, она села, спрятала от него свое лицо и горько заплакала. Он забыл про все на свете, кроме пылкого желания успокоить ее и приласкать. Наклонившись над ней, он обнял ее за талию:
– Ах, Сьюзен! Если бы я мог утешить тебя! Не плачь, ради Бога, не надо!
Он повторял одно и то же снова и снова, как заклинание, менялся только тон. Постепенно она справилась с собой, утерла глаза и посмотрела на него своим прежним спокойным, чистым, бесстрашным взглядом: