Обэриутские сочинения. Том 2
Далее: СБОРНИК СВЕДЕНИЙ
для каждого, кому предстоит подняться на продуваемый ветрами раус, чтобы сообщить про ночной миракль, играемый на глубине восьми саженей, каждую неделю с пятницы на четверг.
Случайным прохожим представляется удобный случай сбежать в подвал по кривым ступеням. Недостающие, то ли восемь, то ли пять, предусмотрительно заменены холстиной, соломой, разной всячиной.
А внизу, у столов распоряжаются проворные молодцы с узкими, словно птицы, головами в аккуратно залатанных мундирах, красиво стоптанных штиблетах. Прихрамывая, эти давно постаревшие старообрядцы вежливо обзывают пришедших боярами, угощая каждого, разумеется, за наличные, кого маринованными бубликами, кого бочковым саланским пивом, хотя, говоря правду, бояр привлекает постная еда, например, копчёная крапива, отборные макокаки, другие предметы полезного назначения.
Далее: НЕОБХОДИМОЕ ПРОДОЛЖЕНИЕ
Ты, только ты,заклятый друг,боярин в бороде помятой,спешь в наш кругнечётной датыпростёртых плечнемытых рук.Пора-пораблестит «ура!»пришельцев стана выпуклых устах.За кружкой сестьс гуляной естьприсесть на печьнад бочкой лечьразинув рта стремительный овал.Салан испитьв безмолвном хоре,сойдя в подвал – к семейной своре.И он спешил,кружил впотьмах,забыв собачек на лужкахиль на ветвяхс бареткой полой,во рту мелькая кружкой полнойвместившей отражение свечи.во тьме лечить,распадётся тайн квадратный ройи аналой в сплошной азон,подземный чад,где скрипок звон —звук барабана, взятый наугад,в немедленном убранствезаполнит залбез света постоянства,а голоса гремучих зазывалсвой крик, свой хрип, иль скрип,усталый «ух!»закончат разом, в закоулке уха.В твоём глазу удобно молодом,в твоём зрачке убого голубомкак в омуте утраченной водыжеланной небольшой сковороды.Запомни, запомнив дневных тенях пропавший случайза Невкой полнойПряжкой кволойв пляске жениховс модисткой голой.За гранью маяков,за бранью моряковв тоске упавших…Запомни-запомнидавно пропавший случайв дымах, ветрах,в полночной тишинеи пустоте вогнутойдля всех и для тебя замкнутой.Далее: ПЕРЕЧЕНЬ
столпившихся на помосте под глиняными личинами.
Произносит тончайший, хотя и хриплый женский голосок, сопровождаемый всевозможными вздохами, ударами подошв, грустной песней подвешенного за хвост животного, кошки, собачёнки, кто окажется.
Примечание: в ближайшем перерыве
несчастное животное следует вознаградить
мясом, хотя бы рыбой.
Ни один из бояр, от которых в подвале трудно продохнуть (кроме, конечно, пана Кубельчика, дышавшего легко, для остальных приятно), ну, решительно ни один не ожидал услышать эти бабьи звуки, напоминающие контрабас, возникшие среди общего гомона, когда некоторые жадно ухватывали поданную снедь, другие же шумно высказывались, вроде того:
– А каков нынче урожай стрюквы?
– А умён ли философ Бердяев?
Или того хуже:
– А сколько от нас вёрст разместился господь Бог, да и велик ли он ростом?
Тем временем подобный контрабасу голосок задушевно произносил:
– Моряк Петров, ныне лодочник, композитор Вагнер и его сын переросток, зы-гзи-зу, она же Пинега, невеста Петрова, старухи-шарманщицы, барабанщицы, затем усопшие, грубый сторож, лысый господин с неуклюжей переносицей. Случайный встречный, трёхцветный булленбейсер, Иван Гаврилыч Бог, Ангел-Путешественник. Палка о трёх концах со звуком фа. Потом Пуришкевич. Потом Милиционер Слёзкина. Потом апостолы с перьями вместо ушей. И прочие лица для представления менее значительные, к примеру: Шоун Бенбойхало. Даже странно, человек работает, кем? Электриком, а имя вроде клички.
Далее: БОЯР, ЭЛЕКТРИК И Я
– Три пуда чертей! Мы же чуть-чуть не упустили главного. Прислушайтесь, дважды звякнул колокольчик и таким тонким звуком, будто вы оказались наедине с придорожной былинкой.
Уже в полутьме ковыляют сухобокие подавальщики с коржиками, макоками, с чем попало.
Перестают бушевать шары наподобие человеческих голов, на деках – смычки, наподобие жердей.
Каждый ждёт чудо. Пусть крохотное, некрасивое. Не всё ли равно.
Занавеска раздвигается, и перед гостями предстаёт самое непредвиденное, словом, на помосте ничего не показывается, почти ничего: только ржавая рогожа с намалёванным овалом колеса, дымная лампадка на детских качелях и сам – я, в ночных шлёпанцах и заношенном фраке.
Я рассматриваю лысеющие подбородки и негромко мечтаю: хоть бы раз наши гости, наши бояре, оголили внутренности, хоть бы раз пролепетали:
– Думаете, я рыбак? Кто же тогда – солак или судак?
– А я, думаете, судомойка?
– Ошибаетесь, сударь. У меня бабочки вместо затылка. Я, сударь, кафедральный собор.
– А я, представьте, марганцовка.
– Да, да, – спохватывается моё сознание. Совершенно ясно: как же я сам не догадался прежде. У меня самого кузнечики вместо бёдер, и мой затылок тоже ушёл. И нет его со вчерашнего обеда.
Почему же вы молчите, уважаемые гости? Вместо ответа что-то скрипит, наверное, табуретка, во всяком случае у самого входа. Мне и смотреть не нужно. Я и так знаю, кто там сидит. Сначала удобно развалился, а теперь притворяется, будто на табуретке никого и нет, но я всегда знал: на табуретке тот, который делает вид, что по долгу службы выполняет чужие намерения.
А теперь снова прислушайтесь: он ждёт и булькает.
Рядом со мной ныряет на качелях огонёк вниз-вверх. А из угла от самых дверей доносится:
– Игн буль куль кль кль, – и вдруг – шоун бен бойк игн буль куль ч. ч.
– Вот сами себя и выдали, ваше степенство! А почему под лестницей лампочка вывернута?
Всё же Кубельчик был и остаётся моим лучшим другом, а там на скамейке, у входа, совсем другой. Он оползень, и меня не перестают бороздить его неопрятные бесцельные выходки.
Именно так и будет, пока вокруг подвала не забрезжит бесцветный питерский день… Позвольте, мне же не дают договорить!..
– Эй вы, гости! Распахните глаза, откройте уши! Трижды отзвонил колокольчик. И смотрите, что теперь происходит? Те, которые напялили глиняные маски, а иные, ну чёрт знает что! Окружили меня, выталкивают в самую глубину рогожи.
– Прочь, прочь! Я же ваш наставник сердце дыхание! Боле того: слепая кишка.
Нет, личины не унимаются, продолжают, почти вдохновенно, заталкивать меня, ни в чём не повинного. Словом, намерение глупцов.
Что вы, окаянные, делаете? Хотите превратить человеческое вещество в неестественную для человеческих органов желейность? Опомнитесь!
Тогда я поднимаю руки. Воздействовать неукротимой силой искусства. Другого не остаётся. И я начинаю:
Лети кут лети конЛеми он леми купКити кут кити кунКуп…Смотрите на того, который Петров, которая Пинега? Палка о трёх концах, булленбейсер? Каждый и каждое, что на помосте, становится певучим, мечтательным. Никто не устоял. Сами убедитесь: я на свободе!
Ой, ой… вы, конечно, услышали? Откуда взялся этот безобразный, можно даже сказать, мучительный:
– Хряв! – перешедший в жав?
И кто бы мог подумать, что единственным виновником оказался тоже – он. Воспользовался темнотой и ткнулся мордой прямо в маринованные онучи. Стыд и позор, другого не скажешь!
– Пан Кубельчик, ну, пан Кубельчик, вы же недопустимо громко задремали. Может быть, ваше поведение и естественно, но в то же время совершенно недопустимо.
Могу пояснить: его возраст за девяносто, до некоторой степени извиняющее обстоятельство, тем более, что пел с присвистом совсем не пан и уж, конечно, не Кубельчик, которому не исполнилось и тридцати с небольшим.
Скажите, почему этот, вроде кильки, измождённый человек снова и снова оказывается ма моём языке. Хотя, вот крест, я до сих пор толком не знаю, во всяком случае главного, о чём давно спорят биологи, даже нейрохирурги: в каком году скончался вельможный Кубельчик – в 1875-ом или в 1876-ом, високосном? И ещё, ну сами взгляните, зачем этот самый пан Кубельчик прополз между столами и теперь… Да посмотрите же! Заглатывает чужую, ему не принадлежащую, саланскую влагу и, задыхаясь, карабкается ко мне на помост?
Теперь о другом.
– Эй вы, Бенбойкало, недостойный стряпчий! Долго ли вы намерены строить, как это говорится, калеокады? (что издавна означало притворство). Конечно, молчит… А я снова, со всей строгостью, спрашиваю: куда делась электрическая лампочка? Если украли, достаньте свечи, нет свечей, принесите хотя бы несколько французских булок.
– Уважаемые гости! Не извольте вскидывать одервенелые конечности. Ещё минута, полминуты, всё уладится и миракль начнётся. Пьеса, осенённая крестом, омытая пивной жижей, очень важная, даже необходимая в склепе с вашими юными останками.
Далее: ПЕРВЫЕ РАДОСТИ
Была продольной встреча ихпо Невскому к Садовойиз трёх дверей не зная чьихона пришла с кушеткой новой.Там – на углу двух улиц эти двое: зи-зу Пинега с лодочником Петровым и повстречались.
Он: Красивенькая! Ты куда?
Она: Вот туда.
Он: А я сюда.
Она: А я отсюда.
Он: Значит по пути.
Она: Гляди, плешь седая и щёки, а туда же.
Он: Это куда туда же? В общем, договаривай.
Она: Могу и показать. Хоть при людях, хоть без всех.
Он: Беда, детка, пенсны в кубрике оставил.
Она: А подзорную трубу не хочешь, валенок стоптанный?
Он: Видали сковородку? Другие похуже меня встретят и не шипят.
Она: А сам плоше себя встречал ли?
Он: Вот и ныне на Невском.
Она: Надо же. Не иначе Федьку шмарыгу. А может Любку горбатую?
Он: В зеркальце поглядись. Разберёшься.
Она (подробно себя рассматривает): И то верно. Недоумок я, недоделок… (протягивает подбежавшему псу, трёхцветному булленбейсеру кусок битой бутылки) На! (ужасно кричит) Уходи, уходи! (нечаянно вываливает из сумки мелкую салаку, запихивает обратно) Ой, ой! (снова роняет, снова запихивает) Ненавижу продателей этих шкур! (почти рыдает) И вас, морских лодочников!
Он: А я лохматых псов, вроде, уважаю. Так и знай.
Она: А повадки, которые у трёхлапых, знаешь? Ну и молчи. (вдруг птичьим голосом) Ко гу-гу! (спохватывается, бьёт себя по щекам. Снова роняет сумку) Маманя, я же ненормальная.
Он: Ладно, поправим. (поднимая сумку) Пардоне сильва плес. А могим и по англицки: мамзелце мозанбикус, ещё сковородице!
Она (поспешно роется): Так и есть. Там же для кошечки салакочки… Где же они? (неожиданно роняет сумку)
Он (поднимает. С изысканной вежливостью): Вот-с, мокерлоз вацерлоз…
Она (открывая сумку): Кажись там. Самым моим прехорошеньким. Понял?
Он: Как не понять. Плохня ты. Совсем плохая… Всё равно поправим.
Она: Поправим-поправим! Хоть ты по англицкому, хоть по всякому знаешь, где уж тебе… на гляди!.. (суёт в лицо Петрову зеркальце) Гляди, гляди: лоб конопатый, и затылок… ой, никак сопли текут? Вон из ушей.
Он: Откуда им взяться, соплям-то? Зря наговариваешь, Феклуша.
Она: Не Феклуша я вовсе.
Он: Мы тоже не те. Ладно, если по совести, текли иной раз. Даже из глаз. Чаще из водопровода. Всякое бывало…
Она (стучит каблуком баретка): Не бывало! Нет, не бывал. Прежде врал и нынче.
Он: Красивенькая, не бесись и знай – когда говорю поправим, так тому и быть.
Она: Да, ну? Лично сам?
Он: Будем поправлять при помощи меня самого.
Она: Ой, даже в затылок шибануло! (вдруг присела, завертелась волчком)
Верь, верь верюТеперь верю.Ты зверь – теперверь!(прыгает, хлопает в ладоши) Вот радость! Ну, радость! Матерь Божья, святая богородица, у-у-у. Описаюсь от счастья (бежит в темноту, Петров следом за ней)
Кто-то под глиняной маской поспешно задёргивает занавеску.
– Пардон, минуточку, скоро продолжим.
Далее: НЕОБЯЗАТЕЛЬНОЕ ДОБАВЛЕНИЕ
Проспект полнел.Трубой гудел…Такой плыла картина,приказом властелина.– Я жить хочу, волну распив сначала,у самого причала, —природы шум она перекричала.В ответ Петров кружился,прохожих задевал.– Сегодня я женился, —небу полноводному рыбак сказал.К утру им было не унять утехпрятных положений,тех уморительных движений.– Мне, старику-молодцуи девочке подростку,чтоб снова разойтись,услышав словневнятный слог:кики реку!да кук ри кок!Все вы знаете про тот подвал незванный го-хо-го, то ли ещё как. Знаете ли, чем заполнен их кухонный чан, который на плите? А я знаю – слезами. Сам не разберусь, откуда у гостей столько жалости. Тем более ничего дурного не случилось. Сами видели. А что произойдёт дальше, никто не знает. И зачем только стараньями Господа произведено такое множество горемык? Взглянули бы на вельможного пана. Глаза у этого Кубельчика будто семафорные огни. Здесь все рыдают, кроме, конечно, Бейнбойнало. Этот постоянный притворщик убедил других, будто ушёл за булками, а сам продолжает изображать, что его никогда не было. Кого-кого, меня не проведёшь. Вот и теперь в перерыве, шуме и криках, я отчётливо слышу:
– Игн буль куль. ч.ч.
Далее: ВЕЧЕРНИЙ ПСАЛОМ
Тогда из подворотни вышли две старухи.Их внешний вид был длинный-длинный.В потьмах скрипели их сухие рукиОни шарманку пристально вертелиИ груди тощие вздымая непосильно(вот приманка!)слова язвительные пели под шарманку– Ох вам и трудно, ох и больноОх, и труднопо жёсткой улице ступать.Над сединой волостут фонарей мерцаньено нету света в мокрой вышинено нету света в мокрой вышине.Уж лучше травки нюхать в полеони дождя приняли запахблагоухание болот,благоухание болот.Брусники скромную печальПознать в уединеньи рта.А сучьев скрученных изгибыприблизитьи уснуть-уснутьсреди дремучих пнейв глуши кустов дремучих:дней сыпучих,фей липучих…Смотрите в глубину полянвооружённым взглядомтуда где детство бродит между кочекс плетёною кошёлкой у локтя.Там форм спокойствие,там сельский шопоткоровьих дум напоминает трезвостьи вдохновенье шавки на мостуи нежность рыбки под мостом.Дотянув последнюю ноту, старухи заговорили с таким видом, будто были обыкновенные колпинские соседки в очереди за протухшей кашей.
Далее: НАПУТСТВИЕ
То дзин, то дзень,то час речейс ватагой римских ягерейсанкт петербургских битюговтаков сияющий Петровв рубахе неопрятной.Летит как дым,как трёхэтажный дом.с пахмелья неприятный.Гляди каков?Тут гул смолкает,тает над Невой ночной,ветры адмиралтейский шпиль качают,а выше туч обледенелых бьётся рой-косой…– каких забот опасная гроза-коса,вас за углом подстерегает?Нет спасения для вас, —шелестел старух негромкий бас, —кто с нами, ну-ка – мы в шинок.Вот естества наука,прощай, щенок, девица-львица.Вас грубый сторож стережёт.Нас грубая землица.Тут старух померкли силуэты,только скрип, только треск,только шелест слышен где-то.Их в догонку из окошкастарик разил сторожевойржавой ложкой, бесцветною рукой.Ему немножко помешали,когда старухи причитали.– Я для себя глядел «Декамерона»при помощи Брокгауза и Эфрона,его тома познаньям помогают,на вёсла мыслей делая нажим,напоминая Фета и его режим.Глянь, у Варшавского вокзалавитрина Френца Мана.В ней тленья смесь – живого с неживым,кармана вестьбез честной лжи —правдивого обмана.Сам Френц намыленный лежитдостойный соблюдая вид,желает он немного – тринкен.Под утро разобью витринку.Мне данный путь указан богом.Бог тут живёт, в четвёртом этаже.С четвёртого двора ведёт к нему дорога,к нему пора уже.Скорей летите птичкой маловатойв его продолговатые палаты.Далее: ПРЕДШЕСТВИЕ
Петров
(ступая по тёмной слякоти, натыкаясь на что попало):
Как свету многоон теплом богат.Под нашими ступнями общая дорога.Пинега:
Нас в жизни ожидает тысяча карат…Ты верно послан сновидениемПод воробьёв столичных пенье.По шаткой лестнице, в пылиони взобрались как моглидворовый аромат вдыхая.Кухарки с плошками метлой махалираспространяя пот.Петрова взгляд Пинегу жмёт:виденье перед ним летает.Пренебрегая темнотойс отцовским зонтиком под мышкойспускался ангел молодойдремать в Таврическом садунад хиругрическою книжкой.Движеньем тих, повадкой прост,его был невысоким рост,а выражение лица напоминало мертвеца.Пинега:
Приятный вид, хотя и без усов(Пинега прячет в башмачок улыбку)но тела моего засовне отворить с его фигурой зыбкой.Ангел путешественник:
Ну, город, ну, столица,украли наш дверной засов.тут ходят подозрительные лица,напоминая грязных сов.Пинега:
Гляди, он воспитаньем не богат,так мужики с баклашками рычат.Петров:
Он просто банщик волосатыйнабивший череп ватойрассудок взгромоздивший на полок —всем утвердительный урок!..Обидных выражений будто не заметя, забросив котелок в уголок, крылатый помычал, побренчал и отвечал.
Ангел путешественник:
Вам неустройства здешние ругая,скажу: в лесах Булонских жизнь другая.Без мелких краж – никчёмного позора,без драк мастеровых на пасмурном углу,но с тихой стойкостью девичьих взоров,теорий покоривших мглуупрямого Фурье и Сен-Симона.Теперь по-летнему горячие лучиещё ложатся вкосьна вежливых бульваров молодую осень,ещё торговец баклажанами кричитупругие слова…А свежестью душистою полейещё влекут газонов точные просторы.Пусть сердцу русскому милей,когда мороз порхает у дверей.Тот снежный час настигнет скоров пыли проспектов звонкие кофейни,больных фиакров окруженьес густым абсентом на устах,Курбе брадатых под зонтами,чьи мысли на холстах ютятся,земную сложность отражая вкратценеукротимыми кистями.Ура! зиме, родной печали,которую бездомным черти накачали.Пять лет в Париже я прожил,Ночами с Мистингет дружил,ветвистый Пикассо изображал меня неоднократнорисунком точным и приятнымпронзительной своей рукой,чтоб прелесть моего лицав его кубических твореньяхправдивою пылала красотой.Пинега:
В крови гаренье,и желтизна в глазах,дрожит мой шаг над каменной ступенью.Ангел путешественник:
Скажу вам так:В домах парижских нет блаженства,но здесь, в четвёртом этаже,туда пора уже,постигнете вы совершенство,простую млаго, благо, влаго дать…Сказал, откланялсяи ночи нарушая гладьв маршах растворился лестниц.Так в петербургских тучах неизменныхневерный исчезает месяц —частями и попеременно…Далее: ПРИХОД ТУДА
Петров
(на ходу обнимая Пинегу):
Воображаю, ах,вид ангела размятого в кубах.О, декаденские произведенья!В них бочка дёгтя заключает ложечку варенья…И смеялся он притом, непобритыми щеками, перевёрнутым лицом. Длань прижав к её груди. За ступенькою ступеньку оставляя позади.
Прихожая была невелика,в тенях, блуждающих по стенкам,Бадья стояла с дождевой водой,немного крыша протекала беспрерывною струёй.Они вошли сюда несмелые,став с расстройства белыми.Плечо к плечу устав прижали,среди прихожей робко встав.Под низким облак дуновеньемуста его негромкие шептали.Петров:
С твоей руки прикосновенья (нюхает)мы заступаем в мокрое лафе-кафе.Входит лысый господин с неуклюжей переносицей.
Вошедший:
Сегодня не было моленья,и я немного подшофе.Пинега:
Какое странное явленье,нет, какое странное явленье…Петров:
Хоть он в старинном сюртукев руке с ломтём гавядины,взгляд его неистов.Он, верно, был кавалеристом,главы сшибая гадинам.Вошедший:
Кто вас прислал сюда, малютки?Петров:
Один старик из полосатой будки.Вошедший:
Старик всегда был исполнителен и точен,к нам постояльцевнаправляя каждой ночью.Вбегает пёстрой шерсти собачёнка, остановилась, в Петрова вглядывается.
Пинега:
Ай-ай!Петров:
Зато я, как положено моряку-рыбаку, совершенно не боюсь собак. Но вот при виде этой пёстренькой весь позеленел.
Вошедший:
Глупости какие!Не бойтесь, пёсикимеет хмурый вид,но даже лаять не желает.А по ночам скулитв надежде раздобыть награду(бросает говядину)Бери, mon cher!Моё решенье: входите, будем рады!Пинега:
Так началось моё переселенье.Вошедший
(покашливая):
Теперь, кхы-кхы, я буду вам провожатый.За мной, за мной!Allons enfants!Аlons бум-бум!Далее: ВЫНУЖДЕННАЯ ВСТРЕЧА
У стен, взлетевших к потолкуОбоями, украшенных цветочками,сидел бесспорный человекколючею бородкой вверх.Кругом в лохматых волосах,с ясной рюмочкой бездонной,ноги плети разбросав.Кто эти, которые там стоят?Как будто невзначай спросил.– Ночлежники пришли, душою дети,Надежды фантики тая, —Провожатого послышался ответ.– Отвали ему на чай!Петрова проважатый попросил.Разумный тот приняв совет,Петров сыскал копеек двадцать,Ещё Пинега из чулка рублей дала пятнадцать.Тут мохнатый господин,став лицом, став грудью красный,верно был простолюдин,поведением ужасный.Бородёнкою, что мельницею машет,а руками-кренделями тычет в бок.– Мне, – говорит, – становится прекрасно,примите уваженье нашеот страдающего телом:от Бога!Он питается голодной корочкой,познания храня на полочке.Ой, светик, ох, горюшко! —скажите делом,Кто своровал очёчки?Я наблюдать желаюпухленькие ручки.Они-василёчки,волосочков стаю.Смотрите человечки, я повсеместно таю!В животе моём томленье,плоть кудрявая в смятенье,ах, какая рыженькая вишня!Пинега:
Не ждала такого я переселенья.Провожатый:
Сегодня мы хватили лишнего…Петров:
Простите, сударь.Я с невестой —пепел труб, вагранок гарь,подыскать решили место,неразумные мы твари,в светлой сакле над землёй,и взошли к вам, растворённые,в галках мыслях преклонённые.И трепещем как листвав ожиданьи божества…ГОСПОДИН БОГ:
Ты обмишулился, любезник мой,напрасен твой приятный слог.В своём величии румяномЯ сам перед тобой:Степан Гаврилыч Бог,судьбы залечивающий раны.Провожатый:
Приходят, понимаешь, людис душой простёртой, как на блюде,а их встречает поведеньедостойное сожаленья.Ты хорошо схватил на чай.Теперь без лишних промедленийвали, Гаврилыч, начинай.ГОСПОДИН БОГ:
Сквозь грязь бельяи кости лбовя вижу их насквозь.С предельностью такойклопа я наблюдал в диване,хитросплетения его несвязных мыслей постигал.А в час другой не меньшийв кармане блох бездомных настигал.Их положительный рассказсмерял рассудка стройные лады,беспечно верующим стадувручал,кадильницей клубя.А вам, для нашего началаскажу немного, но любя.Петров:
Довольствуемся малыми слушаем тебя…ГОСПОДИН БОГ:
гвы ять кыхал абак.Петров:
Чегой-то?ГОСПОДИН БОГ:
гвы ять кыхалабак имел имею…Уразумел?Петров:
Прости. Не разумею.ГОСПОДИН БОГ:
Эх, неучёность, мрак.Начнём с другого бока:Амел абакгвы ятьимел-имею…Петров:
Не ухватить и не понять…ГОСПОДИН БОГ:
Имею-иметь-имеешьОсьмушками! осьмушками!Ну, разумеешь?Петров:
Осьмушками! гвы ять кыхал!Не А, не Бе, то звук инойшершавый тощий и больной.ГОСПОДИН БОГ:
Но-хал!Пинега:
Петров, Бог не в себе!ГОСПОДИН БОГ:
Простите, сударь,вы с невестойдрянь земли, утробы гарь,жизни тухлые помои.Обрести хотите место,неразумные вы твари,в светлой сакле над землёй…а стоите над трясинойразвеваясь как осины.Всё. Теперь со злостиЯ вам переламаю кости.В зловонный зад вгоню свечуи чрева гниль разворочу!Он с воплем сорвал тряпицу, за которой была скрыта другая комната.
Прочь, прочь!Там досидите ночь,авось найдёте местотебе халде с твоей невестой.Мокрицы, прелые онучи,умалишённых испражненья.Блевотина индюшек.К башкирам упеку,дубьё, яловый тын —в Баштым,в Уфу!!Не знаю, что ещё сказать: Тьфу!И он показал им голый живот.Они сомкнулись без движения,глядели косо врозь.А между тем, в дверяхпромокший ангел вырос.У ног его кольцом свивалсятрёхцветный булленбейсер Бум.Взор ангела смеялсяпод влияньем нехороших дум.ГОСПОДИН БОГ:
Где шляешься, бездельник?А вы идите, идите.А то я возьму да прямо в вас плюну.Будет неприятно, неопрятно,некультурно. Превеликий грех.За его спиной раздался грозный смех.
Далее: ПРИБЛИЖЕНИЕ ОКОНЧАНИЯ
свят, свят, что там была за комната, куда они попали, и что в этой комнате творилось:
На низеньких палатях,на пёстрых одеяльцах,в убогой атмосферевалялись постояльцы,не то люди, не то звери.Куда же встать,куда присесть им,чтоб сердца успокоить стук?И как синички на насесте,взобравшись на сундукОни делили крошки из кармана,делили нежность рук и ног.Потёртые странички из далёкого романанапоминал их уголок – бедные птички.Ещё дремота не успелаих обступить со всех сторон,ещё солдатка злобно пела,изображая временамито слабый вздох, то грубый стон.Ещё тянул на флейте нотуГорбун, качая сединами,и голосил молитву кто-токлюкою тыча в потолок,когда сквозняк прохладным духомв их тёмный угол приволокгосподина с неуклюжей переносицейи круглым ухом.Вошедший
(Петрову):
Разрешите, сударь? Вас тут спрашивают.Петров:
Жандармы?Вошедший:
Хуже.Далее: ВЕНЕЦ
что думалось под УСТРАШАЮЩИМ СЛОВОМ «хуже»? Неизвестно. Остальное происходило, словно бы заранее предусмотрено. Тот, с неуклюжей переносицей, отошёл в сторону и замер. Появился названный ангелом ещё путешественником и тоже замер, будто эти двое уподобились вбежавшему Буму, конечно, разделявшему всеобщее окаменение. Иначе возник пожелавший соблюдать тишину Иван Гаврилыч. С протяжным рёвом приблизился он к Пинеге и, напоминая искусного врача, заглянул ей в рот. Потом вскрикнул: «Эн и Энзя», более значительное: «Кинг и Балис» и самое важное: «Бори Бойкл». Пока этот вошедший занимался выкриками, называемые Петровым и Пинегой, ничего не ответив на умалишённые слова, отсели друг от друга. В те же мгновения названный Иваном Гаврилычем, а ещё Богом (какой же миракль без богов), приблизился к стоявшим и, подобно другим, молча замер. Тогда и утвердилась никем не нарушаемая тишина.