Офицерский крест. Служба и любовь полковника Генштаба

После этих ее слов капитан стал терять «боеготовность». Чувство офицерской солидарности брало верх над похотью в самый неподходящий момент.

Ему представилось, как где-то в черных гробовых глубинах Тихого океана, в прочном корпусе атомной подводной лодки, героически мучается на боевой службе муж этой чистой и теплой женщины с тонкой талией и давно неласканной грудью… А тем временем сухопутный отпускник Гаевский наслаждается ею.

Она все, наверное, увидела и почувствовала его смятение, она угадала его состояние и пошла на выручку:

– Мой муж потерял здоровье на этой проклятой подлодке… Он становится импотентом и у него все меньше охоты до этих дел… А я вот страдаю… Мне это нужно… Я ничего не могу поделать с собой… Наверное, я так устроена. Так что если ваша армия лишает меня здорового мужа, то извольте, товарищ капитан, отработать долг за него! Но сначала я приведу вас в полную боеготовность! – так сказал она и рассмеялась, медленно опускаясь на колени и давая волю своим шаловливым рукам и губам.

Затем она поднялась с колен и подошла к холодильнику, на котором стоял стакан с какими-то ягодами.

– Вот чудодейственное таежное средство для повышения мужской силы, – тоном доброй врачихи сказала она, протягивая ему горсть ягод. Они были невероятно кислыми, но он добросовестно ел их.

В ту бурную, почти бессонную ночь он впервые познал, что такое голодная и алчная в любовных утехах женщина.

– Я сама, я все сама, – задыхаясь, словно в забытьи надрывно бормотала она, меняя позы, – вы пока отдыхайте, товарищ капитан… Вы отдыхайте…

Она стонала, о, как же она стонала!

Кто-то грозно и нервно стучал в стенку из соседнего номера.

Но даже это не останавливало разгоряченную жену тихоокеанского атомного подводника, которая жадно и страстно стремилась к желанному пику наслаждения. При ярком лунном свете Гаевский очарованно ласкал пляшущие на его животе полушария дивно упругой и трудолюбивой попки…

Она не остановилась даже тогда, когда кто-то суровым старшинским басом заорал в коридоре:

– Дежурная, дежурная, твою мать! Срочно вызовите милицию! Тут в соседнем номере женщину душат!!!

– Ее не душат, товарищ отдыхающий! А дерут как следует! – так же громко ответила дежурная и заржала сипло, по-зэковски.

Гаевский слышал шлепающие по линолеуму ее шаги. Затем – нахальный стук в дверь и тот же насмешливый, гортанный голос дежурной:

– Товарищи отдыхающие, просьба трахаться потише, – вы нормальным людям спать не даете!

В тот момент Гаевскому показалось, что прыгающую на нем голую женщину прошиб удар эпилепсии и она описалась. Какие-то звериные, нечеловеческие звуки вырвались из ее широко распахнутого рта и она, наконец, рухнула на него, царапая ему спину и больно кусая мочку уха. Теплое и липкое расширялось под ним на мятой простыне…

Он, словно только что слезший с операционного стола больной, на дрожащих ногах ушел от нее на рассвете мимо дежурной, тракторно храпящей на коридорном диване под синим солдатским одеялом.

Второй стакан с ягодами тоже остался пустым…

Тем же утром она, не предупредив его, уехала во Владивосток, а Гаевский после бассейна возвратился в свой номер. Убиравшая его старушка в белом переднике блеснула лукавым молодым светом выцветших глаз и сказала игриво:

– Тут одна приятная дамочка вам письмецо оставила… Конвертик под подушкой.

Он распечатал конверт и прочитал: «У меня много ягод, приезжай. Мой телефон…»

Года через полтора он был в командировке во Владивостоке. Позвонил ей. И шутливо сказал: «Это покупатель из Паратунки. У вас ягоды еще продаются?».

– Это кто? Андрей? Слава? Игорь? Все, все, все… Побаловались и хватит. Забудь меня и больше сюда не звони!

Та женщина из Владивостока чем-то напоминала ему Валю Любецкую, – жену однокурсника Гаевского по академии.

Гаевские жили тогда в офицерском общежитии и в том декабре устроили у себя в квартире встречу нового года. Было, кажется, еще три или четыре семейных пары.

Сверкала в полутьме огнями елка, горели свечи, из утробы магнитофона звучала музыка, звенел смех, пары танцевали, а сильно набравшийся майор Любецкий храпел, развалившись на диване в безобразной позе.

Гаевский пошел на кухню то ли за штопором, то ли за бутылкой. А следом за ним вошла и Валя с пустой тарелкой.

Гаевский уже выходил с кухни, когда Валя вдруг с какой-то обезьяньей ловкостью повисла у него на шее и теплыми сочными губами стала жадно и нежно целовать его, – Гаевский попытался отстраниться от нее (вдруг жена зайдет на кухню!), и сделал это так резко, что затылком ударился о выключатель и свет на кухне погас.

И тогда он, пользуясь моментом, лихорадочно и страстно измял руками дрожащее и переспелое молодое женское тело – и чуть не съел крупные и сладкие губы Валентины.

Затем включил свет и стремительно ретировался с кухни.

И весь остаток вечеринки, закончившейся уже на рассвете, они с Валей обменивались горячими взглядами тайных любовников.

А потом Гаевский приболел и остался дома один (Людмила отвела сына в детсад и уехала на работу). Он лежал в кровати с температурой, когда в квартиру кто-то позвонил. Накинув халат, он вышел в прихожую и открыл дверь.

За порогом с большой белой тарелкой стояла Валентина – в туго обтягивающих крепкие бедра спортивных тренчиках и в легкой кофточке, пуговицы которой мужественно сдерживали могучий напор крупногабаритной груди (бюстгальтера на ней не было).

– Люда забыла у нас вашу тарелку, – сверкая большими плутовскими глазами, сказала она и решительно ступила за порог…

То, что было потом, – навсегда вошло в лучшую коллекцию приятнейших воспоминаний Гаевского.

Едва щелкнул замок входной двери, как они оба с какой-то нечеловеческой жадностью схватились в поцелуях и ласках, – доселе и стоит в полковничьих глазах картина: белая спина Валентины, прогнувшейся так, как может прогибаться самка, жаждущая самца…

Валентина стонала так, что Гаевский, панически боявшийся в тот миг разоблачения, вынужден был прекратить поршневые движения и закрыть ладонью ее большегубый рот.

Но страсть Валентины к наслаждению была так неуемна, что она в горячке прокусила ему указательный палец и стала обсасывать кровь на нем, еще сильнее провоцируя Гаевского на выплеск тестостерона…

После той волшебной схватки в мрачной прихожей между ними до окончания академии больше ничего не было.

И лишь на выпускном вечере, в ресторане, они вели хмельными плутовскими глазами тайный разговор, вспоминая, видимо, страстные свои лобзания на кухне и в прихожей квартиры офицерского общежития…

Когда официант поставил перед ней пустую белую тарелку, она приподняла ее и с хитрой ухмылкой посмотрела на Гаевского. А он в ответ погрозил ей указательным пальцем, на котором остался едва заметный шрам от ее зубов…

Кто же еще был в той его коллекции? Ах, да, – та невероятно большеглазая женщина со жгучечерными волосами, которую Гаевский однажды вечером повстречал в метро (когда он был под хмельком, то после службы ездил с Арбатской до своего Крылатского в метро). В военной форме он никогда в вагоне не садился.

Он до сих пор помнит, как все было. Он стоял у выхода из вагона, прислонившись спиной к никелированной стойке. Папаха была под мышкой, газета в руках. И поверх ее он и раз, и два, и три стрельнул глазами в изысканно одетую роскошную брюнетку в тех летах, когда женщины изо всех сил пытаются поддерживать «товарный вид», панически боясь времени сексуального заката.

В скучнолицей компании пассажиров брюнетка выделялась, как бриллиант на серой мостовой. Такие женщины очень редко ездят в метро.

Видимо, и она обратила внимание на Гаевского, лишь на доли секунды задержав на нем взгляд – чуть больше положенного для благовоспитанной женщины.

Вот тех долей секунды им обоим и хватило, чтобы вместе, словно давним знакомым, рядышком выйти из вагона на Филевской. Уже на улице Гаевский представился прекрасной брюнетке, она же с деланной холодностью бросила в ответ:

– Ася.

– Такие женщины в здешних краях и без охраны? – ляпнул Гаевский первое, что пришло на ум, – я вас никогда здесь почему-то не видел.

Она ответила, что живет на другом конце Москвы и приехала проведать приболевшую сестру.

Он проводил ее до автобусной остановки. Она шла рядом с ним с надменным видом царицы, у которой полковник был второсортным пажом.

Гаевский несколько раз вежливо порывался развить знакомство с дамой, но она не подавала вида, что желает этого и лишь встав с его помощью на площадку автобуса загадочно ухмыльнулась и, небрежно держа визитку зажатую меж пальцев лайковой перчатки, засунула белую картонку за борт его шинели.

Он позвонил ей вскоре. В пятницу да, точно в пятницу, ибо только в такой день после окончания рабочего дня в Генштабе, уже традиционно принимал с душевным другом-сослуживцем «по пять капель».

Ася жила на 16-й Парковой. Она сообщила Артему Павловичу, что не может принять его в тот же пятничный вечер, но заметила, что если у него есть желание встретиться, то лучше это сделать в субботу – ближе к полудню. И сообщила точный адрес.

Рано утром в субботу Гаевский сообщил жене, что ему нужно на службу (Людмила давно привыкла, что по субботам он был на службе), затем вызвал свою служебную машину (УАЗик с солдатиком Сашей), по дороге на 16-ю Парковую купил цветы, бутылку шампанского (ну какой гусар едет к даме в гости без шампанского!), коробку конфет «Свидание» и двинул в путь. Правда, на всякий случай прихватил еще и бутылку дорогого виски, сильно опустошив кошелек (ну не лакать же ему дамский напиток!).

Ася жила в серой десятиэтажке рядом с Измайловским парком. Она встретила Гаевского с той безукоризненностью в макияже, в прическе, в одежде, как это делают самые изысканные любовницы, желающие изо всех сил ослепить кавалера своей красотой.

Стол в большой комнате был щедро накрыт, в проем приоткрытой двери в спальню был виден край кровати под белым покрывалом.

Пока Ася что-то доделывала на кухне, а Гаевский рассматривал фотоснимки на стене. И был ошарашен одним из них, – женщина, к которой он приехал на свидание, была… женой полковника!

– Да-да, это мой муж, – сказала Ася чуть стеснительно, застав его за рассматриванием снимков, – он тоже полковник… Уже в запасе, правда. Но преподает в академии Генштаба… На кафедре химзащиты… Сейчас лежит в госпитале… Вчера ему сделали операцию… Я проведывала его…. Аденома…

Слушая это, Гаевский чувствовал, что теряет аппетит к этой роскошной и ароматной брюнетке («Ну что же мне так не везет… Какое-то наваждение… Опять жена офицера», – мрачно думал он, – как-то нехорошо получается… Снова покушаюсь на личную собственность сослуживца»).

Подумав так, он уже, кажется, намеревался благопристойно закончить свидание, вежливо ретироваться, не доводя его до заветной развязки. Видимо, Ася была проницательным человеком. Словно прочитав его мысли, она стала разрушать его сомнения, смело поворачивая течение свидания в нужное русло. Она покрутила в руках принесенную Гаевским бутылку шотландского виски и решительно сказала:

– А теперь и я хочу выпить чего-нибудь покрепче. Давайте напьемся.

После нескольких увесистых порций виски встречное движение Аси и Гаевского значительно ускорилось.

Хозяйка квартиры сдвинула шторы, включила магнитофон и ловким движением ног сбросила туфли на ковер. И предложила Гаевскому потанцевать, с первого же такта смело обняв его за плечи и прижавшись к его щеке своей шелковой щекой.

Ее теплое и сильное тело возбуждало Гаевского до головокружения. Он слышал ее мурлыкающий голос и с трудом пытался понять смысл ее пассажа, который был похож на оправдание:

– Мой муж был в Чернобыле… Имеет орден… Но потерял способность… Как бы это вам… тебе… потактичнее сказать?.. Потерял способность приносить мне самую важную женскую радость… То высшее наслаждение, без которого я жить не могу… Вот такая у меня проблема… А вы, видимо, подумали, что я банальная потаскушка? Ну скажите, что именно так и подумали?

Она отстранила свое прекрасное лицо и нетрезвым вопросительным взглядом впилась ему в глаза:

– Нет, я так совсем не думал… Я думал о том, что счастлив тот мужчина, которому достался такой клад…

После этих слов она осторожно, дразнящим движением, стала приближать свои пышные влажные губы к его губам. И они слились в жадном поцелуе двух страстно жаждущих друг друга любовников…

После душа голый Гаевский прошмыгнул через холл в спальню и залез там в кровать, накрывшись белоснежной, пахнущей свежестью, простыней. Пониже его живота простыня вздыбливалась, как белая нанайская юрта в заснеженной тундре. И тут Гаевскому показалось, что кто-то мрачно, зло, осуждающе, свирепо, ненавидяще смотрит на него.

Со стены на него смотрел Асин муж в форме советского майора, – молодая Ася счастливо улыбалась Гаевскому с цветного фото, из-за кудрявой головы своего супруга.

«Прости меня, брат, – думал Гаевский, – ну вот так получилось в жизни… Я не оставлю твою жену без главной женской радости… Прости, брат»…

Ася вошла в спальню голая и влажная, вошла так, будто она давным-давно была женой Гаевского и ничего уже не стеснялась. Она восхищенно взглянула на нанайскую юрту посреди кровати, затем, (помрачнев) – на цветное фото на стене.

– Да, это как-то неуместно, – тихо сказала она, сняла снимок в рамке со стены и положила его на подоконник, за штору.

А затем, резко сорвав простыню с Гаевского, хищным движением пумы проползла вдоль ног вздрогнувшего гостя и голодной нежностью своих пышных губ отправила его в рай… Он лишь постанывал от наслаждения в том раю…

Ася решительно взгромоздилась на него и, надрываясь от нежных стонов, стала раскачиваться так, будто Гаевского под ней и не было… Она делала это с каким-то иступленным отрешением, хотя в какой-то момент взяла руки Гаевского и приставила их к своей пышной груди с возбужденными сосками…

Протяжный и громкий женский стон раздался в спальне, когда Гаевский почувствовал, что Ася несколько раз сильно вздрогнула и упала на него, тяжело дыша…

– У меня уже сто лет не было такого, – благодарно шептала она ему в ухо…

Он уже был в прихожей, он уже застегивал шинель, когда Ася в коротенькой черной ночнушке учинила ему какой-то нечеловечески нежный и долгий засос и прошептала: «Еще хочу тебя… Вот так… В шинели… Прямо тут… Это меня возбуждает…».

Ну как было ему не пойти навстречу пожеланиям дамы?

Он выполнил ее просьбу старым казацким способом, – она лишь горячечно умоляла: «Далеко не уходи» или «Не выходи»? Этого он уже не помнил. Как не помнил уже и причин прекращения тех недолгих свиданий в сером доме на 16-й Парковой…

Правда, несколько раз пятничным вечерком, после душевных посиделок с другом в Генштабе, он звонил Асе по мобильнику, но тот отвечал, что «такого номера не существует». А домашний телефон Аси отзывался сиплым мужским голосом, на что Гаевский отвечал:

– Извините, не туда попал.

И, отключив свой мобильник, он с собачьей тоской глядел в окно на заснеженный Арбат и думал, что его слова «не туда попал» имеют и другой смысл…

Порой он выстраивал в памяти добрую дюжину покоренных им женщин и вспоминал, вспоминал, вспоминал… Лица иных уже ему не представлялись, на их месте было лишь что-то безликое, как большое и белое страусиное яйцо…

На правом фланге этого строя стояла жена, но она была как бы вне конкурса, особняком занимая единственное штатное место. Замыкала этот строй дородная молодая проститутка из Оренбурга, которую он во время инспекторской командировки, после мальчишника генштабистов в ресторане, вызвал в свой гостиничный номер (нагловатый женский голос в трубке гостиничного телефона несколько раз повторял одно и то же: «Отдохнуть в обществе приятной дамы не желаете?». Навязчивый оренбургский сервис был на высоте).

Пару раз Гаевский ответил: «Спасибо, не нуждаюсь», а затем, еще сильнее захмелев от новых порций коньяка, все же сдался.

– Какой возраст и какую комплекцию дамы предпочитаете? – спросила его та же нахальноватая женщина на другом конце провода, явно довольная клевом клиента.

– Только не сопливую пионерку бройлерного типа, – ответил он.

– Понятно, понятно, – слышал он в трубке, – вам подходит дама с житейским опытом… Ну и чтобы… хе-хе… Чтобы взрослая курочка была с жирком, да?… Блондинка? Брюнетка?

Он ответил:

– Ночью это не имеет значения.

– Только учтите, клиент, – слышал Гаевский в трубке тот же напористый голос, – анал – за отдельную плату…

– Обойдемся без этого, – брезгливым тоном отрезал он, – глиномесом не работаю…

– Хорошо, хорошо… А ваша безопасность – за счет пациентки…

Вспоминать о ней было противно – она изображала наслаждение и страсть с неуклюжей фальшью самодеятельной артистки деревенского клуба. Ее лживые стоны были ему противны.

Она разбудила его серой ранью, – одетая, причесанная, накрашенная, удушливо пахнущая духами. Сказала:

– Извините, мне нужно уже домой… Детей надо забрать у соседки и в садик вести.

И она намекнула ему про «гонорар». Розоворыжую пятитысячную бумажку он еще с вечера вложил в телефонный справочник гостиницы. Она взяла деньги, дежурно попрощалась и стремительно исчезла.

Он курил на балконе и смотрел ей вслед, думая о том, что все же сделал доброе дело – поправил материальное положение этой неуклюжей постельной трудяги и ее чад.

Но настроение у него было пакостным. Он даже корил себя за то, что по пьяни опять не устоял перед соблазном иметь очередную, проходную женщину; терзая себя этим упреком, он в то утро мылся в душе дольше и старательней обычного. И думал о том, что можно отмыть тело, но не душу…

Где бы он ни служил – на Дальнем Востоке, под Мурманском, в Краснодаре или в Москве, какой бы изматывающей ни была его работа с утра до ночи, время от времени просыпалась в нем тайная и грешная мечта о «романчике».

И бесконечная служебная кутерьма, и пресное однообразие тихой семейной жизни словно водили его по давно натоптанному кругу. Но служба всегда была для него самой главной и самой жертвенной частью его офицерской жизни. Она была для него святым делом, а добросовестное отношение к ней было его личной религией. Именно за это его всегда ценило начальство, двигая по карьерной лестнице, каждая ступенька которой была окроплена его офицерским потом.

И в семье все вроде было ладно – тихое и мирное сосуществование с женой, без сцен и конфликтов, без надрывной ревности Людмилы к его службе, без раздражающего бабьего нытья.

Людмила преподавала в университете и готовилась к защите кандидатской по Набокову; у нее тоже все по одному и тому же расписанию – лекции, зачеты, семинары, экзамены, совещания на кафедре, библиотека, стирка, варка, пылесос, шелест книжных страниц, бесконечный кофе, танцы пальцев на клавиатуре компьютера…

И когда она уже далеко за полночь осторожно ложится рядом в постель, думая, что он спит, а его провоцируют на мужские ласки грешные мысли, – ему становится жалко уставшую жену, и он выпроваживает из спальни подкравшихся к нему амурчиков… А когда Людмила быстро засыпает, он с отцовской заботливостью укрывает одеялом ее голое плечо.

Ему почему-то не спится в такие моменты, – мысли о жене, о его отношениях с ней, об их семье, то сумбурно, то стройно появляются в его голове.

Дочка Катя вышла замуж и уехала со своим лейтенантом в Брянск, а сын Андрей после окончания военного училища по отцовскому совету отправился в пулеметно-артиллерийскую дивизию на Курилы, – это чтобы уже к зрелым офицерским годам было у него моральное право проситься у кадровиков служить поближе к родителям.

Вот так все было в жизни Гаевского.

А душа его нередко и настырно просила любовного «романчика».

Ну вот такой он был человек. И как-то подумалось ему что он никогда бы не смог стать прототипом героя для какой-нибудь идейно выдержанной повести о полковнике Генштаба. Такой литературный герой, конечно, должен быть высоколобым и позитивным во всех отношениях, ему денно и нощно надо заниматься решением стратегических проблем, корпеть над планами оперативного управления войсками и их перевооружения, выдавать прогрессивные идеи, интересы службы ставить выше личных, ну и, само-собой разумеется, быть крепким семьянином, морально устойчивым мужем…

Такая во всех отношениях правильная и идеально отлакированная фигура лишь местами совпадала с тем, кем был Гаевский на самом деле. Конечно, служба, как всегда, была для него на первом месте. Но в душе его таился такой секретный уголок, куда совсем уж неслужебные, греховные мысли его любили иногда заглянуть, чтобы понежиться в плену мужских фантазий…

Призрачный образ тайной любовницы время от времени маячил в его сознании, – он мечтал хоть на какое-то время вырваться из пресного круга семейного однообразия, обновить, «освежить», как говорил майор Жихарев, увядающие чувства.

Мысль о том, что в свои 45 лет он должен довольствоваться только скудным, приевшимся и все реже достающимся ему любовным «пайком» бесстрастной жены, часто мучила его. И что? Смириться с этим, сдаться в плен обстоятельствам, пополнить ряды «половых пенсионеров»? Нет-нет, такой вариант был не для Гаевского.

Иногда он казался себе ходячим вулканом, в утробе которого бродит и ищет выхода наружу не высвобожденная любовная лава.

– Ты меня любишь? – иногда спрашивала его Людмила.

– Конечно, люблю, – отвечал он скороговоркой, на что она обижалась:

– Ты как-то бесчувственно это сказал.

Тут уж он по-жихаревски ударялся в пространные демагогические размышления о том, что любовь такая штуковина, которая с годами меняет свою сущность, взрослеет (он хотел вообще-то сказать «стареет»), теряет первозданную температуру чувств и перерастает во что-то другое… Ну, в привычку, скажем.

Накаченные ботексом и размалеванные тетки, по три раза побывавшие замужем и оставшиеся в одиночестве, частенько несли из телевизора такую же ахинею сексуально неудовлетворенному российскому народу о премудростях любви…

Гаевского однажды сильно позабавила в «ящике» дебелая дама, пространно и красиво рассуждавшая о счастье семейной жизни и поучавшая молодежь, как надо сохранять крепость уз:

– Я была особенно счастлива с бывшим третьим мужем…

Поглядывая на жену, он порой все же стыдился своих коварных и предательских тайных замыслов затеять долгоиграющий романчик на стороне. И ничего с собой поделать не мог.

Как ни крути, а получалось, что снова бродил в нем план измены.

И от этого временами как-то неуютно становилось на душе. Он успокаивал совесть словами майора Жихарева, сказанными Гаевскому еще в его лейтенантскую белогорскую пору:

– Мужчина изменяет не потому, что в нем много плохого, а потому, что в нем пропадает понапрасну много хорошего.

Он грустно улыбался, вспоминая эти слова майора.

Иногда из Воронежа в гости к Гаевским приезжала родная сестра Людмилы – Полина. Она была на три года старше жены Артема Павловича и находилась в расцвете той, еще не сильно тронутой возрастом, фамильной породистой красоты, которая была дана ей, как и Людмиле, отцом с матерью.

У Полины была великолепная фигура и веселая душа, – в больших глазах ее Гаевский частенько замечал тот шаловливый свет, который обычно бывает у женщин на пике сексуальной активности (чего, к сожалению, нельзя было сказать про глаза Людмилы). Сестры, как часто бывало в их детстве и юности, любили посекретничать и пошушукаться до глубокой ночи. В такие дни Гаевский часто слышал их звонкий смех из своей спальни, где Людмила укладывала Полину на свежие простыни его кровати. А ему стелила в бывшей детской. Засыпая, он иногда сгорал от любопытства, – так сильно ему хотелось узнать, о чем же там бубнят сестры и что так сильно смешит их. Как-то утром он спросил об этом Людмилу, но она насторожилась, и ответила:

– Да так, – о жизни, о семьях, о детях говорим, свое детство вспоминаем… Ничего особенного.

Однажды перед сном он решил покурить на лестничной площадке, и, проходя мимо кухни, где за бутылкой вина все еще бубнили сестры, он отчетливо услышал в приоткрытую дверь слова, сказанные Полиной, – «Человек для души».

О, как же ему хотелось узнать, о каком именно человеке и в каком, так сказать, контексте были сказаны эти слова! Но сия тайна так и осталась ему неведомой… Как, впрочем, и содержание всех вечерних и ночных разговоров сестер. А выпытывать все это у жены или у Полины, – было, разумеется, неприлично. Он вспомнил эти загадочные слова много позже…

– Ты что, серьезно влюбилась в него? – шепотом, почти в самое ухо Людмилы, спрашивала Полина в темной спальне.

– Я и сама еще не знаю… У меня такое впервые. Руку целует, цветы дарит… По телефону какие-то особенные слова говорит… А глазами, глазами какими на меня смотрит! Я поначалу не придавала этому значения… Думала, просто флирт… А потом чувствую, – что-то стало во мне меняться…