Фидель на Донбассе. Записки военкора

© В. Канделинский, 2019

© Книжный мир, 2019

Глава 1

Когда мне было 8 лет, мама водила меня на лечебную гимнастику. Ранним, сонным утром мы шли куда-то за тридевять земель, чтобы уставшая от жизни тетя заставляла меня и других детей танцевать под странную музыку из начала 80-х. Мне не нравились ни гимнастика, ни музыка, ни тетя. Все эти муки мне требовались из-за сколиоза. Это заболевание у меня было с раннего возраста. «У тебя спина похожа на букву «зю» – говорил мне отец. А я плакал и обижался. Во-первых, я действительно думал, что такая буква есть, но мне о ней не рассказали, во-вторых – я думал, что теперь я всю жизнь буду горбатым, как та бабушка, которую я видел однажды на улице. Ну, мы все видели таких бабушек.

И там, в зале лечебной гимнастики, каждый раз играла одна и та же песня, в народе ее называли – «Якида». «I saw you dancing, say Yaki-da my love» пел чей-то приятный женский голос. Я уже тогда себе представлял исполнительницу такой: в платье, на каблуках, с распущенными волосами, страстными глазами, плавно покачивающую бедрами в такт музыке. Кто ж знал тогда, в далекие 90-е, что эта песня станет для меня больше, чем песней. Настоящим символом чего-то очень личного.

Но вернемся к сколиозу. Так вот, мне иногда кажется, что он у меня был всегда. Я был худеньким, слабеньким ребенком, девочки на меня никогда не обращали никакого внимания. Для всех во дворе, потом в школе, потом и в университете, я был гадким утенком. Ровно до момента, когда я поженился на своей коллеге по работе.

Вообще, женщины, конечно, странные существа. Ты будешь ходить холостой, одинокий и никто на тебя не будет обращать ни капли внимания. Но! Как только на твоем безымянном пальце появится кольцо, их начнет притягивать к тебе, как магнитом. В транспорте, в магазине, на работе, на улице, в ночных клубах, барах, поездах, на юге ты будешь ловить на себе любопытные женские взгляды. Для них, по всей видимости, это как знак качества – раз женат, значит хорош. Хотя, не факт.

Со своим сколиозом я закончил школу, отучился в университете, работал много лет на телевидении, потом служил в армии, а потом однажды – поехал на войну. Ах да, у меня же еще и плоскостопие было. И киль груди. И еще сердце повернуто вокруг своей оси на 4 градуса. И давление. «И в жопу все эти болячки», – уже лет с 14 начал говорить себе я. Мне хотелось жить полноценной жизнью, а не быть прикованным к поликлиникам, с их врачами и мрачными серыми стенами. В которые, казалось, запах лекарств и старости впитался еще в прошлом веке. Тогда же, когда эти стены последний раз красили.

Сколиоз плохо сказывается на здоровье. Болит спина, особенно при больших физических нагрузках на нее. Например, там, в окопах один раз мне пришлось просидеть в бронежилете 23 часа. Не снимая. И после, когда я, наконец, освободился от него, мне казалось, что позвоночник мой просыпался в трусы. Но хочется сказать, что в бронежилете тепло. И даже чуть-чуть безопасно. Самую малость.

Кривая спина не нравится девушкам. Редкой женщине нравятся сутулые парни. Но вот как-то так случилось, что моей первой девушкой стала, в последующем, уже жена. С которой через 3 года мы разругались в хлам и как следствие – развелись. И что ей тогда понравилось в моем сколиозе?

Но все это, конечно, юмор. Вернемся к песне. Будучи журналистом одного из региональных каналов, я в очередной раз поехал снимать свою военно-патриотическую передачу. Тему я выбрал тогда непопулярную. О ветеранах Чеченской войны. И вот, отвечая на вопрос «А какую музыку вы слушали на войне?», один из них рассказал следующий случай:

– Ехали мы на БТРе. Но не снаружи, а внутри. И там стоял японский магнитофон, который у чехов при зачистке нашли. И едем, погода такая хорошая, кругом Грозный, глаза смотрят. И вот играет эта песня – «Якида», знаешь?

– Нет, не слышал. (А тогда я еще действительно не знал, как она называлась, эта песня).

– Ну, так вот, врезался этот момент в память. БТР, песня эта и солнышко через триплекс.

Попрощавшись, я поехал собирать программу, и, конечно же, залез в соцсеть в поисках этой музыкальной композиции. С первых же звуков я вспомнил и лечебную гимнастику, и тренера, и сонное смоленское утро, и дребезжащий трамвай. Да и вообще свое детство девяностых.

И она, эта мелодия, потом звучала и в передаче, и в моих наушниках много дней. Казалось бы – тогда такая ненавистная, а теперь совсем какая-то родная, до боли знакомая и даже бодрящая. Дарующая задорное настроение. Но у всех песен, которые нам нравятся, есть один большой минус – они очень быстро надоедают. И через несколько дней она надолго пропала из плей-листа моего телефона. Пройдет 5 лет, прежде чем я услышу ее вновь. И случится это в 7 километрах от центра Донецка. На передовой, у поселка с грозным названием «Спартак».

Но обо всем по порядку. Журналистика – профессия практическая. Я понял это еще будучи первокурсником. Тогда я, чтобы сдать экзамены, целый год принимал участие во всех мероприятиях университета, особенно много – танцевал. Как же это было круто, танцевать. Это было очень тяжело, все эти растяжки, репетиции, травмы. Но потом – мгновение, и ты счастлив. Тогда же я понял, что победу приносит лишь долгий, нудный и порой очень тяжелый труд.

И благодаря своим танцам, я попал в «элиту» студентов. Меня порекомендовали одному из новостных каналов, и я впервые оказался на практике в СМИ. Выпустив свои первые «социалочки», я приглянулся начальству, которое отправило меня снимать «Селигер», о котором позже. Я также выпустил нелицеприятный для них сюжет. И после того, как я начал активно работать на телевидении и набираться знаний, я понял, что лекции в университете стали для меня совершенно неинтересными, разве что я по-прежнему остался верен истории и психологии. Эти две науки меня интересовали всегда, равно как и зарубежная литература.

Работал я все больше, уставал тоже все больше, поэтому на лекциях я спал, ел, читал, слушал музыку, писал, договаривался о съемках, прогуливал.

Но в то же время, каким-то чудом, все равно продолжал сдавать сессии и даже танцевать. Но журналистика навсегда стала символом именно практической профессии. Что толку от теории, которую преподают скупо и сухо, и чаще всего не по делу. Да еще и преподаватели, которые уже давно не в ней, а значит – устарели как первый пентиум в 2007 году. И все эти «плюрализм, толерантность и разность мнений», о которых нам талдычили, разбивались об очередную социалку. А когда я попал на войну, я частенько думал: «Вас бы сейчас с вашим преподаванием… Я тогда с вами спорил, и вы мне ставили двойки. Теперь моя очередь».

Зло? Может быть. Может быть, и слава Богу, что они не знают об этом всем. Но послушать, что они скажут, было бы интересно. Хотя чаще люди просто в ответ молчат и вздыхают, кивая головой.

А на филфак я попал совершенно случайно. Я вообще всегда хотел быть военным. Я ведь рос в семье офицера. А отсюда все вытекающие – в детстве я лазил по настоящим танкам, в двухметровых сугробах, бережно накиданных солдатиками, рыл длинные проходы, играл в войнушку с соседскими ребятами, жил в учебном корпусе. А что это такое, спросите вы?

Это когда здание углублено на полтора метра в землю, и в классе, в котором вы живете – бетонные полы и потолки 7 метров. Это сверчки по ночам по всем углам. Мыши. Холод. А за деревянной перегородкой, построенной отцом из подручных материалов, стоят настоящие боевые машины пехоты.

Ох и перепадало нам с братом, когда мы пролезали туда и играли внутри них. Таким было мое детство. Суровым. Но настоящим мужским. И я грезил о службе, о форме, как у отца. Хотел было поступить в военную академию (ту же, где учился и отец, и брат), но меня не взяли «по состоянию здоровья».

Я помню этот день, хорошо помню. В областном военкомате я прошел всех врачей, со мной даже поехал мой крестный, который был ветераном Афгана и Чечни. Так, на всякий. И вот я захожу к хирургу, который оставался последним решающим этапом перед поступлением. «Батюшки, да у вас тут полный набор», – и начал перечислять мне все мои болячки. Сказал, что никакая Академия мне и не светит, и мол «шелбтыотсюдова, сынок». Крестный попросил меня выйти, я остался ждать его на лавочке у кабинета. Через несколько минут он вылетел оттуда, покрасневший и злой и сквозь зубы процедил: «Пошли отсюда». Позже, в машине, он меня успокаивал. «Ничего страшного, жизнь на этом не заканчивается, люди и без армии живут, и счастливо живут, между прочим. Не расстраивайся». Позже я рыдал уже дома, потому что 16 лет я мечтал об армии, и теперь мою мечту превратили в пыль. Взял в руки гитару, и завыл какую-то песню Цоя. Гитара мне тогда еще помогала. Много позже, на Донбассе, чтобы прийти в себя, мне нужно будет вымокнуть в ванной часа так три.

Мама, видя, что я пропадаю, предложила поступить мне в университет, на отделение журналистики, на филфак. «Военным не стал, станешь военным корреспондентом». Не в лоб, так по лбу, как говорится. И я за месяц подготовился и сдал вступительные экзамены.

И потом уже взахлеб работал все годы учебы, на телевидении, во внештате, проглатывая знания, впитывая советы и наставления, изучая людей, их поведение, их жизнь и проблемы. Тут-то мне и пригодилась психология. Ведь это большая наука, суметь разговорить человека, заставить его сказать нужные слова. Рассказать все. Но…

Так или иначе, однажды я покинул профессию. И получилось это очень некрасиво.

Потому что нечего было пить. После развода с женой меня понесло во все тяжкие. И алкоголь тогда мне казался единственным утешением. Ну, еще много простых и незамысловатых девушек. Странно, но только после развода я вдруг понял, что женой-то мир и не заканчивается. Что вокруг еще много красивых и даже порядочных.

А пил я долго. Год почти. Через день, два, я напивался, и как следствие – не выходил на работу. Всячески избегал ее. Вначале – потому что там еще месяц после работала бывшая, и я не очень желал видеть, как она флиртует с новым сотрудником, появившимся на канале во время моей службы в армии. Во-вторых – я очень тяжело переживал разрыв с ней.

Тот, кто хоть раз терял по-настоящему любимого человека, меня поймет. Мы ведь были не просто парой. Мы были мужем и женой. А лично для меня это кое-что значит. Во-вторых, я ведь только-только пришел из армии. И весь год мечтал о том, что когда вернусь, у нас все будет хорошо. Мы вместе поедем работать в Москву или Питер на центральные каналы. Построим свой маленький уютный мирок. Ну и так далее.

В общем, пил я крепко, часто, вел такой образ жизни, что однажды чуть не попал в центр пограничных состояний. Мой отец, почуяв что-то неладное, приехал ко мне в обед домой. А я был с жуткого похмелья. И совершенно ничего не соображал. Потом были врачи, какие-то таблетки, благодаря которым я не помню пару недель своей жизни.

Но на работе все понимали, почему я пью. Почему прихожу таким. Заглядывали в глаза, молчали в ответ. Сострадали. И вот это самое сострадание – вот оно было самое гадкое. Из-за него мне тоже не хотелось там появляться. В штат меня не взяли после армии, порекомендовав найти себе что-нибудь «более перспективное». Газеты обещали только внештат за три копейки. А мне надо было как-то жить, снимать квартиру, что-то есть. Уволился я легко. Просто однажды я совсем перестал ходить в офис. Самое интересное, что мне больше и не звонили ни разу.

Какое-то время я занимал деньги, потом занимать стало стыдно. И я пошел работать охранником. Представляете? В нашем городе охранник получал в два раза больше, сидя на стуле и смотря телевизор целый день, чем журналист, который без выходных трудился над «годным контентом». И у меня был когнитивный резонанс. И обида на всех и на все. И жизнь моя катилась куда-то в… Пока я не встретил девушку в черных ботинках.

Глава 2

Странное это чувство, когда ты стоишь на вокзале, и смотришь на своих родственников, которые провожают тебя на войну. Когда я рассказал им о своем желании ехать освещать происходящие на Донбассе события, их реакция была несколько иной, чем я мог думать.

Прошел почти год на тот момент, как я ушел из журналистики. Я работал на предприятии отца – он делает гофро-тару, проще говоря – картонную упаковку. Коробки. Обыкновенные коробки. Под унитаз, например, или под торт. И вот целый год я пахал на его предприятии, каждый день думая о том, куда катится моя жизнь, и как я вообще сюда попал. Но я был благодарен отцу, потому что когда я начал опускаться все глубже и глубже в пучину, он протянул мне руку. «Сын, хорош фигней страдать, давай-ка ты ко мне иди работать». И я пошел.

Но каждый день я по привычке по дороге на работу просматривал новостную ленту. Следил за событиями, читал и смотрел, анализировал. И даже себе не мог представить, что однажды в Киеве случится то, что случилось. Весь этот майдан, с огнем, трупами, лозунгами и бегством президента. Одесса. А потом и геноцид Донбасса. Это был какой-то страшный сон. Государство, в котором я был не раз, рушилось у нас на глазах. Тысячи людских судеб были поломаны навсегда. А в России появилась фраза: «Че там у хохлов?». И меня эта фраза, если честно, раздражала.

Мой дед родом из Киева. И когда немцы в 41-м оккупировали город, он был маленьким мальчиком. Однажды он мне рассказал, как запустил в фашиста камнем, и тот гнался за ним с оружием, кричал и пытался его застрелить. Дедушка очень любит Киев. И я видел, как он переживает за свою Родину, ведь до всех этих событий, он ездил туда летом каждый год. А теперь…

Потом, уже летом 2015-го мне попалось на глаза видео, где бойцы одного из карательных батальонов вешают на дереве ополченца и его беременную жену. Меня всего трясло. Потому что я не мог поверить в увиденное. И это стало переломным моментом для меня. Я понял, что больше не могу сидеть сложа руки. Наблюдать со стороны, как делали большинство из нас. Я хотел знать правду. Я хотел помочь. Так, как умел. А что-что, а рассказывать и показывать за 5 лет на местном телеканале меня научили. Да и опыта общения с военными было хоть отбавляй. Я подумал, что все мои навыки и знания мне могут помочь и обязательно пригодятся. Так и случилось. И я стал искать информационное агентство, которому нужны были люди «с опытом». И на мое удивление, нашел в течение пары дней.

На момент, когда я рассказал отцу, прямо и «без лишних», о том, что поеду работать в Донецк, все уже было решено. Отец, конечно, не ожидал такого поворота событий. Он старался не выражать беспокойство. Но я понимал, о чем он думал. Он ведь у меня тоже «поучаствовал» в 94-м, а потом и в 95-м. Мама, конечно, сначала говорила, что не отпустит. Что мне нужно выбрать более спокойное место. «Езжай в Москву, в Питер». Но в Москве в тот момент на ГТРК работала моя бывшая супруга, и желания ехать и вновь ее видеть каждый день, не было совсем. Да и вообще Москва меня ничем не привлекала. Столько я историй слышал о том, как люди едут туда, а потом возвращаются назад. Напрочь разочарованные во всем. И в себе.

Но через пару дней и она внезапно сказала: «Езжай. Но ты должен очень хорошо понимать, куда ты собрался. Я рада, что ты хочешь вернуться в профессию. Но подумай еще раз». А я уже обо всем подумал. Уже меня ждала квартира в Донецке. Уже было понятно, что нужно покупать камеру и штатив, запасную камеру и много-много прочих вещей. Когда я работал на телеканале, я был простым журналистом, и не вникал в подробности профессии оператора. Тем более не изучал правила съемки. Определенные знания о построении планов и прочем у меня, конечно же, были. Но этого все равно было недостаточно. Я понимал, что я соглашаюсь на самую настоящую авантюру… Без операторского опыта, без знаний о работе военкора, я собирался ехать на войну. И знаете что? Это самое правильное решение в моей жизни.

Именно так и надо учить человека плавать. Бросать с лодки за борт. И если он хочет жить – то научится плыть. В кратчайшие сроки. Так случилось и со мной. За три месяца я научился многим вещам, которые нужны военному корреспонденту. Но это будет позже.

А сейчас мы стоим с родителями и братом на вокзале. Папа пытается даже шутить. Мы фотографируемся втроем, Мама почему-то за кадром. Она тихонечко начнет плакать, когда я зайду в вагон. Мама… Отец… Брат…

Наверное, только в очень жестких условиях ты понимаешь, как ты любишь своих родных. Как сильно можно по ним скучать. И для меня такой ситуацией была война.

Поезд трогается, я охватываю взглядом свой родной город, из которого, как мне тогда казалось, я уезжаю навсегда. Я думал, что я больше не буду в него возвращаться. Ну, в отпуск там или на выходные. Но как же я ошибался. Забегая вперед, скажу лишь, что я опять вернулся домой и пару месяцев сидел без работы. Бывшие военные корреспонденты, стрингеры и прочие личности вроде меня, собственно, не нужны и не интересны практически никому. Максимум – повздыхают, скажут: «Подумаем». И на этом – все. Впереди меня ждал тот же завод, что и год назад.

А сейчас… Сейчас вагон вез меня в далекий Ростов-на-Дону. Приграничный город, в котором, кстати говоря, я по приезду увидел ополченца. Без шевронов, но я сразу понял, что это он. Взгляд человека, побывавшего близко к смерти, навсегда меняется. Один мой знакомый сказал: «Ты так иногда смотришь, Вадим. Как будто куда-то очень далеко и глубоко одновременно». Не знаю. Может это все красивая бравада, но мужики, которые видели ужасы войны… Они другие. Ремарк описал нас всех очень хорошо в своих книгах. В свою очередь, я никогда не думал, что однажды стану одним из тех героев романов Ремарка, о которых так много читал.

Глава 3

Воспоминания о прощании на вокзале почему-то возникли именно в тот момент, когда люк «сомалийского» БТРа захлопнулся. Вместе с Пеговым мы ехали в старый терминал аэропорта. И это странное чувство, когда еще буквально месяц назад ты его видел по телевизору, наблюдая за происходящим сидя на диване. А теперь ты тут. В центре событий. И едешь, возможно, в самое опасное место во всем ДНР в тот момент. Нас инструктирует мехвод:

– Если попадут по нам, один открывает затворку, другой толкает крышку люка ногами, и бегом от БТРа. И ложитесь. Иначе кранты всем. Поняли все?

Послушно киваем головами и поддакиваем. БТР заводится. Уши закладывает. В триплекс наблюдаю окрестности аэропорта. Дорогу, по которой мчим, ополченцы между собой называют «Дорога смерти». Да вот только сколько их тут, таких дорог? И не сосчитать.

Двигатель натужно ревет оборотами, экипаж о чем-то орет друг другу. Слышим взрывы. Мужики машут руками и кричат что-то нам. Сема толкает оператора и тот прислоняет объектив к триплексу. Я туплю. Я не понимаю, чего они орут. Потом прислоняюсь к окуляру и вижу, что взрывы-то по наши души. Артиллеристы ВСУ пытаются попасть, снаряды падают в 15–20 метрах от броневика, я даже слышу, как мелкие осколки стукают по металлу. Но страха нет. Видно, в тот момент организм еще совсем не понимал, что происходит. Что мы едем по одной из самых опасных дорог Донецка, что по нам стреляют, и любое попадание превратит нас в пыль. Да, именно в пыль. И не поможет инструкция, которую нам дали до отправки на старый терминал. Но лучше ее знать, чем ехать вслепую.

Я почему-то вспоминаю кадры хроники, где наши бойцы в Чечне сидели верхом на броне. Сейчас же понимаю, что эта самая броня только что спасла нам жизнь. А вот если бы мы ехали сверху…

Дорога кажется бесконечной. Я вижу остовы сгоревших танков, дорогу, изрытую воронками и усеянную кусками взорвавшихся зданий. До ВСУ пара километров. Уже позже я понял, что это огромное расстояние до противника. Ведь однажды мне довелось ночевать в 35–40 метрах от украинского окопа. И надо сказать – я не знаю, что было страшнее – первый раз попасть под огонь, или эта ночь.

Доезжаем до старого терминала. Экипаж орет, чтобы мы открывали люк и сразу бежали влево. «Куда влево? Я же здесь первый раз!» Сема тянет ручку двери, я выпихиваю ее наружу, тут же хватаю рюкзак и вываливаюсь на улицу. Сразу ощущаю донбасскую жару. Она обволакивает мое тело, мои мысли. Я озираюсь по сторонам, не понимая ровным счетом совершенно ничего. Ору: «Куда бежать…ть? Мужики! Куда бежать-то?». В этот момент я, сидящий на корточках, в шлеме, в бронежилете, с сумкой и фотиком, смотрюсь, наверное, смешно. Местные ребята-то уже привыкли, а я еще «молодой».

Из ступора выводит крик Пегова: «Здарова, парни!» и пробегающий мимо меня оператор. Я устремляюсь за ним, низко пригибаясь. Ополченцы кричат нам, чтобы мы сразу прятались за стену, за которой безопасно. Но это все условности. «Танк ведь может и в эту стену долбануть. Вон, пару дней назад ту стену снес. Чудом никто не пострадал». Мурашки, руки трясутся, пот заливает лицо, глаза щиплет, все мешает, страшно и жутко одновременно. Тянусь за пачкой сигарет.

«Я в аэропорту! Вадим! Я в аэропорту! В Донецком! Аэропорту!», – кричу про себя я.

Сигареты чуть успокаивают.

Врут. Все врут, что курение не помогает при стрессе. Просто они не курили под обстрелом. Тут сигарета становится единственной ниточкой к успокоению. С каждой затяжкой к тебе возвращается понимание происходящего, мозг начинает раскручивать рабочий режим, как огромная динамо-машина, отталкивая лишние мысли о страхе и неуверенности. Беру в руки камеру. Обходим терминал, снимаем первый этаж. В 10 утра ВСУ открыли из танков огонь по окраине Донецка. Я сам видел и слышал. Мы только-только приехали в аэропорт, Пегов сел разговаривать с Гиви и минут через 10 прибежал его зам, рассказывая вышенаписанное. Теперь ополченцы пытались погасить многочисленные огневые точки противника. Пулеметчики стреляли навесом, автоматчики поддерживали тех, пока они перезаряжали ленты. Я хожу за съемочной группой и пытаюсь задавать вопросы. Выходит коряво. «Ну давай же, соберись, мать твою!», – злюсь я на себя.

Украинцы открывают минометный огонь по терминалу. Опять прячемся за стену, курим, мужики смеются, а я тем временем отсматриваю снятый материал, думая о том, что я полная бездарность. Картинка не нравится совершенно. Адреналин сделал свое дело. Она трясется, гуляет, кадры слишком длинные. Мужики сидят и ругаются на чем свет стоит. Один из них стоит в проходе. «Ты бы зашел, смертник, чего ты там встал». Тот лениво отвечает, что снаряды его после Дебальцево не берут. Взрывается где-то перед терминалом мина и осколки с характерным свистом летят внутрь. Все смотрят на него. Ополченец улыбается в ответ. Хочу отдать вторую пачку сигарет парням, которую специально купил для них. Но понимаю, что потерял, когда выбегал из БТРа. Вывалилась из кармана уже потертой формы. Именно в ней я служил в армии, и потом уже поехал с ней на войну.

Ведь для солдата военная форма – это не просто куски ткани. Это воспоминания. В ней каждая строчка, каждое пятнышко или след – что-то значат. Форма моя была, конечно, захезана еще как… Но тем была мне роднее. Я подумал, что в ней мне будет много спокойнее, чем в какой-нибудь бездушной одежде, купленной в магазине. В этой форме я жарился под летним влажным горячим климатом Смоленска, намокал и отсыревал отвратительно-дождливой осенью, замерзал бесконечно долгой зимой, и отогревался сказочно-красивой весной. Форма стала для меня чем-то родным. Странно?

А потом в этой форме я катался от боли по полу от сказанных моей супругой слов. «Я тебя больше не люблю». И это было в день моей демобилизации.

Этот рой мыслей пронесся со скоростью света в моей голове. А меж тем, аэропорт продолжали обстреливать. Когда я ехал на войну, так или иначе мое воображение рисовало киношные картинки этих мест. Все должно было выглядеть как-то иначе. По-другому. Мой разум и память не хотели воспринимать реальность такой. Все было много жестче, страшнее и проще. И эти мужики, стреляющие и пытающиеся заткнуть ВСУ, чтобы те не стерли с лица земли еще одну женщину или ребенка, не были похожи на военных с обложки. Они были грязные как черти, какие-то зло-веселые, молчаливые. И простые. Без всех этих героических фраз и напыщенности. Такие они были, мужики на передовой. Шахтеры, строители, водители, работяги одним словом. Я не встретил тут кадрового офицера российской армии. Нет. И солдата тоже – нет. И я вам больше скажу – за полгода на передовых я не встретил ни одного кадрового россиянина.

Так или иначе, я успел снять stand up, записать интервью у молодого ополченца. Он отвел меня в тот угол терминала, который простреливался насквозь. Сидели мы за какой-то железкой, а за ней недалеко стоял разбитый английский броневик. Квадратный. И я все думал, а что, вот если сейчас? Прямо во время интервью? Пот заливал глаза, и мне было жутко неудобно перед этим парнем. Что он сидит, рассказывает, за что воюет и почему, а я сижу и плачу, потому что влага моего тела разъела мои же глаза. Обратный путь не помню совсем. Разве что, когда мы доехали до девятиэтажки, в которой тогда базировался батальон «Сомали», из БТРа мы выпрыгнули еще быстрее, чем в аэропорту. Мужики даже посмеялись и похвалил, мол: «Мол, молодцы, смекают, что к чему».