Ева и головы

Глава 1

Цирюльник въехал в посёлок, и люди оторвались от повседневных занятий, чтобы взглянуть.

На дороге, в облаках пыли, силуэты человека и животного сливались с повозкой и напоминали движущуюся гору, улитку размером с хорошего бычка, голова которой, о двух висячих рожках-ушах, была на самом деле головой ослика.

Цирюльника звали Эдгаром.

Везде он находил достаточно чужих взглядов, пристальных и настороженных, и впору было не расточать на них внимания, но Эдгар всякий раз ёжился и, как будто, пытался сжаться в одну большую точку. От этого неловкого движения взгляды становились ещё колючее. Пытались проткнуть его, словно хотели выпустить воздух.

В любом поселении, куда приезжал цирюльник, следовало найти либо питейное заведение, либо церковь. Наткнуться на таверну или постоялый двор в этой части мира было, как отыскать драгоценный камень в речном песке: посёлки здесь были мелкие, чёрствые, как крохи под столом крестьянина. Поэтому, углядев знакомый шпиль с крестом, плавающий в видимом глазу воздухе первого летнего месяца, Эдгар направил осла в ту сторону.

Священник заканчивал вечернюю службу, и великан устроился на траве возле церкви, под тенью раскидистого ясеня, который, казалось, состязался в морщинистости кожи и звуками, которые издавали ветви, с церковным зданием. Осёл, вырвавшийся из плена недоуздка, с жадностью жевал чертополох. Рассохшаяся повозка идеально вписалась в пейзаж, как будто всю жизнь служила кому-нибудь из жителей в его нелёгком труде.

Жидкая паства покидала церковь, обтекая Эдгара, который на коленях совершал привычные пятьдесят земных поклонов. Молитва вибрировала в глубине его груди, изредка прорываясь наружу неожиданно звонкими гласными: «а», «э», «о»…

– Чем обязан? – спросил священник, когда Эдгар, наконец, поднялся, непрерывно крестясь. Он давно уже стоял в дверях и ждал, пока пришелец закончит с молитвой. Он видел перед собой большого человека… возможно, самого большого из всех, кого довелось видеть. Стоя на коленях, тот легко мог достать макушкой до подбородка щуплого священника, который, наверное, думал: «хорошо бы этот человек душой оказался столь же высок, что и телом. Если он высок душой, то не доставит нам ни неприятностей, ни хлопот: именно их в первую очередь ожидаешь от бесприютного странника». Трусливые мысли, но что поделать: когда всю жизнь не сдвигался с места, очень трудно начать испытывать доверие к новым лицам.

Одежда странника могла вызвать желание поскорее сжечь её на костре, а пепел спустить бурной рекой. Вряд ли у великана есть что-то на смену: эта драная котта цвета когда-то красного, а теперь выцветшая до грязно-коричневого, тронутая грязью и поеденная насекомыми, при желании могла бы налезть на вола, а исподнее напоминало цветом взбаламученную озёрную воду. Разошедшуюся горловину верхней одежды, кое-как подлатанную, скрепляла металлическая заколка в виде человеческой ладони, настолько старая, что её мог носить кто-то из граждан благословенного Рима, если б не была столь безыскусно сделанной. На шнурке, болталась соломенная шляпа с широкими полями, такими колючими, что головной убор напоминал ежа.

Эдгар, не тратя времени, представился, рассказал о своём занятии. Люди не любят, когда незнакомец занимает их время, поэтому лучше тратить как можно меньше слов. Священник отступал шажок за шажком, будто каждое било его в лицо, как брошенная кем-то из детей шишка, страх в глазах боролся с удивлением и недоумением. Поистине, в незнакомце всё было удивительно для постороннего восприятия. И поражал не столько говор – слышались смешения множества разных культур, в которых странник купался, будто в сотне разных озёр глухого, заросшего тайгой севера, – а сам тон этого голоса, присущий больше мальчишке, нежели мужу. По какой-то небесной прихоти голос у великана никогда не ломался, и так и остался, видимо, с детства, тонким, как крик птенца.

Но больше всего (после, конечно же, габаритов) цепляло внимание лицо. Вряд ли на свете найдётся ещё один человек со столь же резкими, будто рублеными чертами. Эдгара видели в разных местах, и, по крайней мере, несколько людей называли его рыбой. Рыбиной, щукой, даже осетровой головой – все эти прозвища можно объединить в одно. Когда он передвигался, сутулясь и размахивая руками, подвижные тени на его скулах легко было принять за жабры. Кожа бледная и блестящая, без признаков растительности, для которой эта земля, видимо, была бесплодной. Когда он говорил, выражения сменялись на лице, как сменяются, бегут перед глазами маленького ребёнка сезоны – и как путается в них иногда ребёнок, считая, что за зимой прямо сразу наступает лето, а за летом – весна, так Эдгар путался в мышцах на своём лице. Часто их движения не соответствовали тому, что он в данный момент говорил, и несуразная, горестная гримаса, сводившая вдруг лицо как будто судорогой, вводила в ступор.

Священника звали Густав, и он служил при этом приходе уже более тридцати лет. Старый, уже полностью седой, со следами приходящей десятки лет подряд, из года в год, каждую осень, кожной болезни, которая только к старости перестала его изводить. Запах чеснока, казалось, накрепко въелся в его хилую бородёнку. Нехотя представившись, священник поведал Эдгару то, что он хотел узнать: в деревне есть немощные, которые милостью Божией борются за своё выздоровление.

Представившийся Эдгаром покивал, послюнявил пальцы, потрогал голый, без признаков растительности, подбородок. Сказал:

– Я могу драть зубы, равнять бороды и выводить из них насекомых. Стричь ещё волосы.

Густав был уверен – никто не захочет доверить своё лицо этим огромным, перевитым ужасными толстыми венами, лапам. Нервно посмеиваясь, он сказал:

– С такими проблемами, сын мой, мы справляемся и сами. Господь дал нам бороду, дабы не забывали о близости и родственности своей к зверям земным, и не уподоблялись им, обрастая шерстью, а, вовремя одумавшись, подрезали растительность и ухаживали за ней.

– Я могу постричь всё ровно. Так, что и справа и слева будет одинаковое число волосков. Одинаковой длины, чуешь, божий служка?

На это священник ничего не ответил, только продолжал, будто ни в чём не бывало:

– Что до зубов, есть у нас один именем Эрмунд Костяшка, который славен точностью удара и рассчитанной его силой, благодаря чему может выбить любой больной зуб, не задев соседние. Едут к нам и из соседних посёлков, везут болящих, отчего можно сказать, что у нас есть собственный зубовный врач, знаменитый на всю округу. А тебе – Густав прищурился, разглядывая тонкие, почти отсутствующие губы Эдгара. – Тебе не надобно, случайно, полечить зубы? А то самому себе, видит Господь, не слишком удобно…

На губах Эдгара появилась застенчивая улыбка – выглядело это так, будто великаньим телом по прихоти божественной завладел ребёнок.

– Мои зубы, как у горной козы, – прошамкал он, почти не открывая рта, будто опасаясь, что священник залезет туда пальцами – проверять. – Могу разгрызать капусту и съесть её вместе с кочерыжкой. Хвала Господу. Мы идём к болящему? Идём, святой отче, если со мной будешь ты, меня не прогонят с порога и не прищемят дверью нос… знаешь, так иногда бывает.

Эдгар потёр кончик носа, чей цвет варьировался от пурпурных прожилок к серо-жёлтому, цвету песчаного берега в южных морях, так, будто его рисовал художник-миниатюрист.

Священник отказался. Эдгар не удивился и не стал возмущаться. Если б он был, скажем, грабителем и пользовался своим ремеслом, чтобы проникать в дома, душа священника отяготилась бы грехом. Он пошёл к указанному дому один, ведя на поводу осла и сопровождаемый грохотом телеги и лаем собак.

На скольких таких дорогах остались его следы? Скольких собак он отогнал пинками под зад за свою жизнь? Вряд ли Эдгар смог бы ответить. Это долгое путешествие началось ещё, когда на папском престоле сидел Клемент второй, и сколько прошло с тех пор времени, Эдгар не знал. Ясно одно – папа теперь другой, он сменился уже в третий раз, да и на устах подданных разных государств, дорогами которых проходил цирюльник, восславляющих и проклинающих своих правителей, давно уже звучат другие имена. Имена грозные, имена высокопарные, но как же часто они меняются на веку Эдгара!..

Деревня эта звалась «Собачий хвост», и, видно, неспроста: вся она была вытянута и неряшлива, а кусты шиповника, втихую разрастающиеся под стенами домов, создавали ощущение лохматости. Дома здесь были не дома, а халупы. Впрочем, человеку, в бытность свою слабым телом и падким на всякие излишества, не пристало ютиться в более роскошном жилище. Эдгар замер на несколько секунд, обдумывая: какие грехи могут быть у такого человека, если его землянка остаётся сухой в лучшем случае до ближайшего дождя? Если пища два раза в сутки – что благодать? Жилище их можно сравнить с монашеской кельей. Идёт ли в зачёт такой аскетизм там, на небесах? А если бедняк помер озлобленным стариком, испустил дух, пытаясь выгнать из своего жилища прячущуюся от непогоды собачонку?..

Несомненно, греховные помыслы, – решил Эдгар, и пошёл дальше.

Его, эдгарово, жилище и вовсе почти без крыши – под навесом на повозке умещалась разве что голова да туловище, а ноги свешивались в грязь. И он живёт так почти всю жизнь. Когда-то, юнцом, он помещался там целиком, если подтянуть к подбородку колени.

Указанный священником дом был не лучше и не хуже всех остальных. Хозяин – мелкий земельный арендатор, как и большинство здешних обитателей, их хозяин-землевладелец живёт где-то неподалёку, в замке или поместье с высокими каменными стенами. Это он сделал людей похожими друг на друга, уравняв их платежи и низведя до безликой человеческой массы, задача которой – возделывать его землю. Эдгар же приглядывался к бесхитростным различиям и старался их запоминать, понять по мелким деталям, чем, кроме своей работы, живёт этот крестьянин. У одного прекрасно подвязаны листья свеклы, у другого – забытая на веранде неумело вырезанная деревянная фигурка.

Толстоногая рабочая лошадка стояла под навесом в стойле и меланхолично жевала сено. По тому, как подсыхал на её боках пот, можно было понять, что её только что вернули с работ. Окна неумело украшены полевыми цветами, а в крыльце зияла дыра: видно, провалилось оно совсем недавно. Пахло свиньями и куриным помётом: птицы, худые, с торчащими во все стороны перьями, шныряли под ногами.

На стук не отзывались достаточно долго, наконец, послышался далёкий, будто шум дождя, голос. Слов Эдгар не разобрал.

– Во имя сына господнего, Иисуса Христа, откройте, – прогудел он, и стукнул кулаком ещё раз.

– Кого там несёт, к ночи ближе? – ответили ему.

– Мне сказали, у вас больной. Священник сказал, что там сложный перелом и уже пошло нагноение.

Голос не стал любезнее.

– А ты кто, черти тебя раздери?

– Странствующий костоправ, – сказал Эдгар, и для верности ещё раз стукнул костяшками по дверному косяку. В больших благоустроенных поселениях и в городах у всех дверей весели колокольчики, но чтобы достучаться до сердец жителей затерянного в лесах или в полях посёлка в два десятка домов, служившего игольным ушком тонкой, петляющей среди холмов тропинки, требовалось приложить иногда просто гигантские усилия.

За дверью – секундная заминка. Потом загремели засовы, и дверь приоткрылась, показав нервно дёргающийся, как у собаки, нос крестьянина.

– Костоправ, значит? Эк тебя занесло-то, именно к этому дому. Откуда ты вообще знаешь, что батя захандрил? Чёрной магией здесь пахнет…

– Священник направил, во имя Отца и Сына…

Мужчина проворно перекрестился.

– Точно, священник. То-то я почуял чесночный дух… Господи, забери его болтливый язык.

Запрокинул голову, разглядывая пришельца. Он бодрился, как мог, и Эдгар это понимал: людям нелегко сохранять присутствие духа рядом с ним. Если бы он не сутулился, то задевал бы иногда макушкой небесный хрустальный свод. Эдгар иногда думал, что гром – результат его неосторожного поведения на земле, и действительно, макушка ныла во время громовых раскатов.

Голова странной формы: что-то смущало в ней помимо отсутствия растительности, но что, так сразу не поймёшь: глазницы, похожие на ловчьи ямы, в которые попалось по маленькому, блеклому, похожему на каплю росы, глазу. Рот с очень тонкими губами, зато нос такой, будто им можно добывать золото. На висках и возле ушей, там, где кожа истончалась до толщины барабанной перепонки, будто покрывшиеся льдом реки, виднелись чернильно-синие прожилки.

– Кому нужна моя помощь? – повторил Эдгар ровно с той же интонацией.

Мужчина моргнул раз, другой, перевёл взгляд на дорожную сумку, которую Эдгар сжимал в руке. Грубая коричневая кожа походила на полупереваренный кусок мяса.

Его впустили. Внутри оказалось ещё теснее, чем снаружи. Стены облизывали плечи цирюльника, будто влажная мочалка. Под потолком сушилась морковь, лук и ещё какие-то коренья, которые он задевал головой. Эдгар обонял сотню разных запахов. Он никогда не бывал дважды в одном доме, и каждое новое помещение казалось чем-то едва ли принадлежащим этому миру. Его удивляло, что мир, такой монолитный и большой, может дробиться на множество стекляшек, будто витражи храмов в городах. Сквозь каждое стекло мир кажется другим, со своим, особым очарованием.

Выглянула и тут же спряталась в кухне миниатюрная женщина с головой, похожей на луковицу. Шныряли дети: они старались держаться от гостя подальше, но Эдгар, по крайней мере, постоянно их видел.

Больной занимал лавку у самого очага, накрытый сразу двумя одеялами из козьей шерсти. Эдгар сразу окрестил его про себя «стариком-рыбой», практически своим собратом: кожа на лбу белесая и склизкая, как брюхо у карпа. В руках у хозяина появился подсвечник с единственной свечой, который он поставил на стул перед лежанкой больного. Сумрак она почти не разгоняла: пышная кудрявая борода врастала в этот сумрак, так, что больной будто бы висел посреди гигантской паутины. Эдгар знал, что это плохой знак. Стоял тяжёлый дух гниения и немытого тела.

– Как приключилось ненастье? – спросил Эдгар, опускаясь перед стариком на колени.

– Ненастье? – переспросил, нервничая, хозяин.

– Несчастье.

Старик в забытьи: под полуприкрытыми веками белые, как комки снега, глаза, в бороде похожие на обрезки шкур губы. Грудь поднималась тяжело, будто крыша опиралась не на стены, а на неё, и даже, как будто бы, со скрипом. Одеяла Эдгар сбросил на пол: эти глупцы, никак, хотели, чтобы старика пожрал изнутри огонь. Всеми земными гадами можно поклясться, что у него изо рта пышет, будто там дыра прямиком в ад.

Нога выглядела скверно. Треск разрываемой ткани заставил хозяина дома вздрогнуть (он, никак, подумал, что это ломаются кости), Эдгар, отделив от валявшейся здесь же одежды длинный лоскут, перетянул ногу возле самого паха. Ткань оказалась паршивой – того и гляди, порвётся, – поэтому он оторвал ещё одну полосу.

А крестьянин, начавший сбивчиво отвечать на вопрос, понял, что ещё странным ему показалось в госте: теперь, глядя на его голову сверху вниз, он понял, что она могла быть ешё выше. Макушки у него просто не было, а была неровная, как распаханное поле, поверхность, где-то багрово-красная, а где-то белая, будто брюхо червя: когда-то сюда пришёлся удар не то камня, не то чего-то столь же тяжёлого, и великая странность, как это такой человек, плюс к врождённому великанскому уродству, получил уродство приобретенное, остался ходить по земле, да ещё относительно разумно изъясняться.

– Повредил ногу, когда бороновал. Прямо мотыгой и повредил. Сначала вроде ничего, а на вторые сутки слёг, старый. И пышет, что лепёшка из печи.

– Когда?

– Пять… нет, постой… неделю тому.

Плотное раньше сложение больного, его прежде недюжинную силу выдавала широкая грудь и то, что он всё ещё цепляется за жизнь, хотя рядом с постелью уже стоит ангел с мешком, готовый забрать его в чистилище; скорбно опущена его голова: так оплакивает ангел оставшиеся неискупленными грехи. В окутывающих его запахах явно чувствуется мертвечина.

Глаза оставшегося неназванным хозяина дома расширились, Эдгар орудовал пальцами с таким же изяществом, с каким кузнец пользуется своими инструментами. Он проворно снимал с бедра старика грязевые припарки, кое-где, там, где выделения засохли и припарки так легко не отделялись, в ход шёл скальпель – полоска железа, которую Эдгар натачивал только сегодня утром. Рабочая плоскость почти сточилась. Было видно, что в ходу он давно и скоро хозяин решит, что пользоваться им уже нельзя.

– Мне выйти бы… – сказал мужчина. Во рту у него пересохло, голос звучал, как воронье карканье. С запястий Эдгара капала кровь, запах стал сильнее.

– Убирайся, паскудный, – сказал Эдгар. И больше ничего не говорил, потому что было не с кем: мужчина не заставил себя долго упрашивать.

– Прикажи приготовить тёплой воды, – крикнул он вдогонку. – И тряпки. Будет много жидкости. И нужно, чтоб дверь на улицу была растворена. Чтобы смерть могла выйти, и болезнь – покинуть дом, никого больше не встретив, и святой Михаил – зайти, отведать вашего гостеприимства. Молись всей семьёй, сыне.

Кость начала срастаться неправильно, от земляных припарок, которыми в некоторых деревнях пытались лечить всё и всех поголовно, развился гнойник. По сути, делать здесь уже нечего, старик всё равно рано или поздно отойдёт к Господу. Вряд ли он оправится от перелома. Последние дни жизни старых людей нужны для того, чтобы они, проваливаясь в пучины боли и беспамятства, ощутили грань между духовным и душевым. Как сказал бы один монах, с которым Эдгар нынешней весной, в пору цветения сирени, разделил несколько часов путешествия, «они погружаются в лодку и учатся работать вёслами, пока берег не скроется в тумане». Этот монах был из приморских областей, где гигантская вода соединяет христианскую и мусульманскую веру, и всё, о чём он говорил, было так или иначе связано с солью. Он угостил Эдгара вялеными устрицами из своего запаса, и Эдгар долго вспоминал – попробовал он раньше это кушанье, или нет.

Если бы здесь не нужна была помощь, он, Эдгар, не обонял бы сейчас этот запах кислых яблок и варёной гречихи. Но, скорее всего, помощь действительно не нужна, просто хозяин дома ещё этого не осознал. Может, этот старик был истинным главой семьи, в то время как мужчина – всего лишь руки. Что могут руки, когда больна голова? Что смогут они без головы?..

Эдгар вскрыл гнойник, принял из рук какой-то из дочерей хозяина корыто с водой. Девочка была достаточно неаккуратна, и, кроме того, торопилась: путь отмечали мокрые пятна. Смыл гной напополам с кровью. Старик дёрнулся и застонал, он меньше всего напоминал сейчас человека, а скорее – гигантского кузнечика. Скрёб по своей нехитрой лежанке локтями, жар тела вышибал из костоправа целые ручьи пота. Тот продолжал делать свою работу, пригвоздив старика одной ладонью к лежанке: другая ловко орудовала железной лопаточкой, ещё одним инструментом из нехитрого инструментария странствующего цирюльника, вычищая рану, пока ладони Эдгара не увлажнились чистой, тёмной, как хвойная смола, кровью.

– Ева… – голос хозяина дома напоминал шипение, и Эдгар обернулся: девочка, которая принесла воду, стояла за его спиной и, приподнявшись на цыпочки, пыталась разглядеть, что эти похожие на древесные побеги руки делают с его дедом.

Плохо. Нельзя, чтобы кто-то стоял на пути между больным и растворённой настежь дверью. День почти подошёл к концу, комната заполнена тенями, единственная свеча задыхалась от нахлынувшей со всех сторон темноты. Эдгар пододвинул табурет ближе. Нужно попросить, чтобы ребёнка увели, попросить, чтобы принесли больше света… всё, что позволил себе Эдгар – облизать губы. В этой комнате нынче вечером любой голос, кроме криков больного, лишний. Это одно из правил. Никаких разговоров, когда костоправ делает свою работу.

Когда он снова обернулся, девочки на прежнем месте не было, но совершенно неожиданно Эдгар обнаружил её возле своей правой руки.

– Дедушка очнётся? – спросила она, круглыми, как у совы, глазами разглядывая синяк на его лодыжке, бледную, будто бы куриную, кожу вокруг.

Эдгар только покачал головой – мол, не сейчас. Попытался отодвинуть её локтем, но добился только нового вопроса:

– Подать тебе какие-нибудь инструменты?

Во имя Христа, ходящего по воде, аки посуху, именем апостола Павла, ревностнейшего среди апостолов, заклинаю: уйди, живой человече, настолько живой, что не чувствуешь ты тряской поступи смерти, ни тихой молитвы ангела и шевеления его крыл. Не мешай пляске живого и мёртвого, что делается сейчас над кроватью старика.

– Может, забинтовать ему ногу и наложить влажные припарки?

Девочка стояла, держась двумя руками за локоть Эдгара и выпятив нижнюю губу. Отвратительнейший запах и вид гнойника беспокоили её, казалось, в последнюю очередь.

О, господи, не нужно… хорошо бы, чтобы кто-то держал старика за руку – это будет, словно канат, которым привязывают корабль к буям. Прикосновение поможет ему удержаться на земле.

Должно, во всяком случае, помочь. Раньше Эдгар ни на ком не проверял свою теорию, потому лишь, что никто не вызывался ему ассистировать. И вот теперь он наблюдал, как маленькая тёмная от зубов солнца рука медленно ползла по постели старика прямо к его запястью, как, не то услышав мысли цирюльника (которые, как ему иногда казалось, влажные и скользкие, вываливаются через дырку в голове), не то просто-напросто отчаявшись услышать от Эдгара ответ, решила сделать хоть что-нибудь, и это решение, как часто бывает у чутких детей, оказалось верным.

Пациент кричал, не переставая; крик его скатывался до грудного рокота, потом снова вздымался до звериного рёва. Вероятно, хозяин дома вместе со всей своей семьёй жалел, что пустил к себе в дом цирюльника, и думал – «лучше б я дал старику тихо умереть. Всё лучше, чем испытывать такие муки…. Пойти, что ли, взять молот, да попросить гиганта покончить со всем этим?»

Большинство жалело. Большинство не удостаивало потом, когда работа кончалась, и наступало время вытереть руки, цирюльника даже словом.

Откровенно говоря, Эдгар не знал, как до сего времени ему удалось избежать допроса с пристрастием. Церковь нынче рьяно взялась за искоренение зла на сумеречной земле, но кому, как не ему, Эдгару, знать, что зло нынче без конца и края, а свет благодатный можно найти лишь на Небесах?

У церкви свои пути, у него, самого жалкого из тех, кто пытается лечить людей, свои. И нет ничего удивительного в том, что его пути осуждаемы и порицаемы.

Самое время вернуть старику потерянную конечность. Багровый, раздувшийся синяк недвусмысленно намекал на закрытый перелом берцовой кости. Эдгар поместил между зубов пациента кожаный ремень собственной сумки – его целиком, от начала до конца, украшали следы зубов. Надавил в нужном месте ладонью. Хрустнуло, и крик оборвался. Глаза распахнулись, мужчина резко, со свистом, втянул воздух, затянув в ноздри пролетавшую над лицом муху. Космы грязной, измазанной слюной бороды шевелились, как речная трава.

Девочки рядом уже не было – должно быть, страх всё-таки проделал червоточинку в белокурую голову.

Эдгар наблюдал за пациентом. Сознание, пусть и всплыло на мгновение к поверхности мутного озера, снова опускалось на дно. Тем лучше. Незачем старику терпеть боль. Эдгар послушал с минуту его грудь (в доме тем временем всё затихло) затем постучал по полу костяшками пальцев. Три раза, потом – нетерпеливо – ещё три, и когда в дверном проёме показалась растрёпанная голова хозяина, показал ему: никаких земляных припарок. Просто перебинтовать. Кормить нетвёрдой пищей. Нагноение, наверное, будет снова, и если так, старик точно не выживет. Но он, Эдгар, сделал всё, что мог. Теперь только молитвы продлят его дни.

Хозяин, кажется, уже начал забывать, какой Эдгар большой; попятился, когда тот поднялся на ноги и неуклюже развернулся в тесной спальне. Постоял, разминая ноги и будто чего-то ожидая.

– Иди-ка, – выдавил из себя мужчина. – У нас ничего нет. Съедобного тем более. Самим жрать нечего… особенно теперь, когда папаня пойдёт на поправку.

Кажется, он всё-таки лелеял надежду, что отъевший своё рот умрёт. Он боялся остаться единственным мужчиной, целиком ответственным за семью, но всё же понимал, что старик, скорее всего не выкарабкается. Пусть всё будет хорошо, пусть ему, в конце концов, хватит решимости принять себе на плечи тяжесть заботы над семьёй.

Эдгар проследовал мимо хозяина к выходу, склонившись в дверях ещё ниже, чтобы голова не пострадала от косяка.

«До чего тёплый приём», – сказал он себе напоследок. Чаще всего с костоправом даже не разговаривали. Дверь оставалась открытой, через неё заползало зябкое предчувствие ночи, крапинки воды за порогом, если на улице был дождь, похожие на крапинки кожной болезни возле хвоста на конском крупе. Сопели и чихали в люльках младенцы. И через эту дверь дом покидал Эдгар, неся перед собой окровавленные руки и сумку на сгибе локтя.