Ева и головы

Взрослые же жители не проявляли к пришельцам никакого интереса. Ева видела двух мужчин, подставивших голые спины первому за долгие дни солнцу. Они неторопливо беседовали, то и дело подёргивая на тощих бёдрах штаны. Откуда-то доносился мерный стук топора. За одним из заборов женщины делали в высоких бадьях творог и поминутно облизывали пальцы.

Эдгар выглядел как каменное изваяние. Первый же встреченный пастушонок, проводивший повозку и восседающего на ней великана напуганным взглядом, превратил его в то, во что весеннее солнце превращает снежный сугроб. Уголки рта опустились, брови потекли вниз, кожа на подбородке угрожающе отвисла. Движения стали более деревянными, как будто подражали той самой гигантской лошади.

– Почему ты так боишься? – спросила шёпотом девочка. Она протянула руку, чтобы коснуться запястья Эдгара, но внезапно увидела на месте кисти пугливую ящерку, готовую шмыгнуть в какое-нибудь укрытие, и вовремя остановилась.

– Страшусь всего, что может случиться, – таким же шёпотом ответил Эдгар. Глаза у него были как хрусталики речного камня, а зрачки будто бы не двигались совсем. Они смотрели немного мимо Евы. – Человече, дитя, ты не поймёшь моих страхов. Все люди деятельны, и этот хаос непредсказуем, не поддается счёту или какому-нибудь приведению к порядку.

Он бросал по сторонам затравленные взгляды, такие, что даже новорожденные щенки чувствовали себя рядом с ним храбрецами. Путники спешились и вошли в посёлок, ведя Господа под уздцы. Ослик не возражал, он помахивал хвостом, отгоняя мух, и вскидывал голову, когда улавливал в воздухе запах сородичей.

Ева же ловила своими ноздрями запахи еды. Подходило время ужина, а днём, не решаясь прервать фундаментального и, будто бы, вечного движения ослика к горизонту, они съели по горсти ежевики, которую Эдгар собирал на ходу с придорожных кустов, выбрасывая вперёд руки и метко, точно птица на лету, срывая крупные ягоды, да подъели крошки из вещевого мешка.

Возле первого же дома их встретил старец со скуластым лицом и сединой в бороде. Голова лысая, как коленка, и, в отличие от эдгаровской, более естественной формы. На Эдгара он смотрел без усмешки, но не враждебно: у Евы, отчего-то, сложилось впечатление, что так мог смотреть камень.

На вопрос девочки о деревянной лошади (отсюда были видны две дырочки у неё на морде – не то ноздри, не то глаза. Сложно было выяснить точнее, так как они располагались между тем местом, где должны быть глаза, и тем, где у нормальной лошади находятся ноздри) он ответил:

– Время в Конской голове течёт медленнее, малышка. Это все знают, кто наслышан о нашем маленьком местечке. Поэтому даже собаки здесь живут по тридцать лет. А такие как я и вовсе могут разваливаться до бесконечности. Попробовали бы, – на тонких, как будто жилистых, губах появилась усмешка, – это объяснить греческие философы. Хотел бы я потолковать хоть с одним, да вот незадача – родился немного позже.

– А лошадка… – несмело напомнила Ева.

– Лошадка осталась от одного из генералов Александра Македонского.

– Самого Македонского? Который захватил целый мир?

По глазам Евы было заметно, что он умудрился захватить ещё и её – через тринадцать столетий после своей смерти.

– А то. Только этот тысячник был достаточно никудышным. Не удивлюсь, если под его командой была не тысяча, а, скажем, девятьсот девяносто бойцов. Он отстал со своим войском – везли для императора боевые машины. На этом самом месте на тысячника напали варвары. Разбили наголову, над машинами посмеялись, не став даже поджигать. С тех пор они здесь и гниют. Штурмовой конь – вы только посмотрите на него! – до сих пор даже не накренился. Остальное, все эти хитрые штуковины для того, чтобы выбить чужие ворота, лестницы, баллисты и прочее, скоро совсем растворятся в земле. У нас с ними играют мальчишки.

– Как же здесь возник город?

По глазам Евы видно, что за красочная история разворачивалась у неё в голове.

Старик хитро улыбнулся. Буквально любое движение мышц, любое изменение голоса отражались на лице Эдгара, будто в кривом отражении, которое обычно видишь, когда смотришь в покрытую рябью лужу.

– Да с тех пор он никуда не исчезал. Те германцы, что разбили тысячника, разбили здесь лагерь. У императорского посланника было с собой столько провизии, что хватило на несколько месяцев… а потом никто не захотел сниматься – многие уже успели обзавестись жёнами, а потом и детишками. Знаете ли, римляне всюду возили с собой женщин, и они пришлись очень кстати новым владельцам… с тех пор мы так и не надумали сняться с места.

Теперь Ева смотрела на старца с тем же выражением, что и на деревянного коня. И в самом деле – кто знает, сколько ему на самом деле лет? Вдруг он лично принимал участие в этих событиях!..

– Сколько же вас было? – спросила она. – Всего на десять домов? И вы победили римское войско? То самое, которое умело строиться в черепаху?..

Домов было немного больше, но Ева умела считать только до десяти.

– Ну, войско – это сильно сказано, – скромно сказал старик. – Да и нас… точнее, наших предков было немного больше.

Эдгар наконец бросил стучать зубами (Ева ясно слышала «стук-стук-стук» его массивных челюстей) и спросил, по обыкновению, о церкви и питейном заведении. На что получил ответ:

– Церкви у нас нет. Ближайшая – в двух лигах к югу. На Седых холмах есть монастырь. Пить можете прямо здесь. У меня великолепная брага.

Старик крикнул кому-то, чтобы принесли гостям выпить, но Эдгар замахал руками:

– Не нужно пить. У нас есть вода. Я, милорд, не просто заблудился – руки мои знают дело. Это руки цирюльника и костоправа.

Несмотря на уверения старца в жизнеспособности местных жителей, больных тут оказалось предостаточно. Какой-то громогласный малец взобрался по приставной лестнице к хвосту стоящей здесь же старой кобылы и, взявшись за него, оповестил деревню о визите костоправа. Уже через двадцать минут под бормотание Эдгаром молитв к дому старца выстроилась небольшая очередь.

Ева знала, что Эдгар предпочитал работать, укутывая себя в кокон тишины и сумрака (даже если на улице сияло солнце), но проблемы жителей Конской головы оказались такими мелкими, что, в конце концов, обошлись бы без его, цирюльника, вмешательства. Кому-то требовалось удалить зуб. Кто-то жаловался на слабость в ногах; таким людям Эдгар мог порекомендовать только молитвы, жевать листья мяты, да пить отвар крапивы. Двое или трое продемонстрировали почти зажившие колотые и резаные раны на разных частях тела. Шрамы выглядели страшно, но видно, что несчастье случилось настолько давно, что даже не заслуживало упоминания. О нём и не упоминали. Разве что один, сверкая щербатой улыбкой и глядя на костоправа тёмными глазами, заметил:

– Вы, господин, могли бы приехать пораньше на десяток столетий. Тогда бы здесь нашлось куда больше работы.

Что-то было не так с этим местом. Может, потустороннее настроение ему придавала тень деревянной лошади, которая брела по земле следом за неспешным движением солнца, и поглощала, как казалось, весь мир, когда оно заходило за тучу. Может, то, что все мужчины ползали, как прибитые мухи по горлышку кружки и никуда не торопились. Те из них, кого Эдгар отпустил, в большинстве своём задерживались у оставшегося неназваным старика и цедили из деревянных плошек мутную брагу.

Когда Эдгар принимал предпоследнего пациента (который, кстати, кроме прочего попросил подравнять ему баки), Ева взобралась на бочки из-под браги, из которых, даже из закупоренных, нестерпимо разило скисшим жмыхом, и громко объявила:

– Обычно господин костоправ не берёт денег за свою работу, а только просит молиться Господу, за него и за себя…

Неспешные разговоры утихли. Ева внезапно обнаружила, что они с Эдгаром стали центром пристального внимания. Даже лошадь, казалось, своими глазами-ноздрями разглядывала Эдгара.

Она поспешно слезла с груды бочек и закончила:

– Но теперь, после того, как с ним чуть не сотворили кое-что плохое за то, что он не взял денег, всё поменялось. Поэтому, господа, жду от вас что-нибудь ценное в качестве оплаты. А бакенбарды и усы мы стрижём за какую-нибудь мелочь.

– Чем плохи мои бакенбарды, – зазвучал голос. – А, малышка?

Ева смутилась, но закончила:

– Можно заплатить едой. Да, еда была бы весьма кстати.

Разговоры возобновились, зазвучал смех и громкая отрыжка. Кто-то сразу полез в кошель, чтобы выудить оттуда мелкую монетку, кто-то отправил быстроногого мальчишку домой – за лепёшкой или хлебом, или чаркой молока. Невдалеке насмешливо фыркнул ослик.

Ева никогда не держала в руках деньги. В родной деревне они не имели большого хода – проще было меняться продуктами, и блестящие кругляшики, которые чеканил местный лорд, были нечастыми гостями в их краях. Люди относились к ним с недоверием. Что прикажите делать с вещью, которую нельзя ни съесть, ни сделать из неё что-то полезное?

Здесь лорд, должно быть, был уже другой, потому как кругляшки были незнакомые. И очень старые. Потемневшие от времени, – на них угадывались римские цифры и чей-то профиль. Ева не умела ни читать, ни считать, так что ей оставалось, разглядывая заработок Эдгара, только делать умное лицо.

Постепенно прибывала всякая снедь, от одного вида которой девочке стало дурно. А уж когда к тому прибавился ещё и запах…

– Видишь, как легко просить награду, – шепнула Ева, весьма гордая собой, великану.

Эдгар ничего не ответил, он сидел на выделенном ему стариком полене. Руки, только сейчас прикасавшиеся к пациентам и казавшиеся лёгкими, как перья, теперь свешивались между колен, будто пара висельников. На девочку он не смотрел, и Ева, как ни вертела головой, не смогла увидеть, куда направлен взгляд.

– Молодец, дочка, – лениво сказал старец, нацеживая из бочки очередному пациенту очередную кружку пива. – Научила папашу зарабатывать.

– Он не мой папаша, – сказала девочка. – Просто великан, который проходил мимо, когда меня выгнали из дома, и взял к себе. Настоящий великан из далёкой северной страны. Может, когда-нибудь он отнесёт меня в свою страну, и я увижу горы, где снег лежит даже летом, пещеры, в которых живут создания из камня с морщинистыми носами, увижу ещё гнёзда грифонов, и…

– Велика-ан, – протянул старик. Пальцы его постукивали по бочке, проверяя, сколько там осталось жидкости. Хватит ли ещё на пару кружек или нет? – Слишком много в последнее время таких великанов развелось на дорогах священной матушки нашей Римской империи. Согбенных, просящих милостыню, слепых или глухих… твой великан хотя бы честным трудом зарабатывает себе на жизнь.

– Эдгар говорит, что всё это благодаря молитвам.

– Святые благоволят к убогим. Впрочем, это всегда было так. Вот к воинам, вся жизнь которых прошла в походах, не благоволит теперь никто. Только и остаётся, что поминать добрым словом древних небесных покровителей, которых вытеснил с небес ашкеназский громила с бородой. Все вокруг только и твердят, что о помиловании и мирном сосуществовании. «Святая империя» – говорит король. Ха! Было время, мы не пахали землю, а добывали свой хлеб секирой. Римские воины, если сказать честно, были посредственными вояками. То знак, что даже война может наскучить и превратиться в тусклую кашу.

Ева хотела сказать, что только сегодня они с Эдгаром пробовали премерзкую кашу собственного её приготовления, но осеклась, сообразив, что обращается старик уже не к ней, а к кому-то из сидящих вокруг.

– Ходят слухи, что на севере собирают поход на восток, – сказал один из клиентов Эдгара. У мужчины не было руки до локтя, и Ева исподтишка изучала кутью в звёздочке старых шрамов. – Храм Господень разрушен, сарацины лютуют, унижают паломников и позволяют себе высказывания в адрес папы и императора.

– Пускай сами разбираются со своими храмами, гробами и императорами, – сказал старец. – Мы уже своё отвоевали. До сих пор зализываем раны, как побитые псы.

Мужчины обменялись долгими пристальными взглядами, а потом расхохотались, стуча ладонями по столу.

Как только смех затих, Ева, несколько раздосадованная тем, что не до конца поняла этот обмен репликами, спросила:

– У вас можно будет переночевать?

– Здесь, вообще-то, очень рады чужакам, – сказал старец. В его желудке клокотала брага – каждая третья кружка из тех, что наполнялась из бочонка, была его собственной. – Особенно если они оказываются настолько щедрыми, что делятся с нами своим добром. Можно сказать, мы взимаем скромную плату за осмотр достопримечательностей… Но вам не повезло. Дело своё твой папаня знает хорошо, поэтому мы выпроводим вас отсюдова как можно скорее.

Его недавний собеседник увлечённо терзал бычью кость, ухватив её единственной оставшейся ручищей, такой огромной, что кулак мог вполне сравниться с эдгаровым. Но глаза его внимательно наблюдали за лицами и ходом разговора. Сосредоточенно жуя, он сказал:

– Эй, костлявый Ганс, кажется мне, что мы сможем оставить наших гостей на ночь на особенных основаниях. Цирюльник этот и правда очень хорош. Он сказал, что чтобы срастить мне кости и вернуть руку, придётся отправиться в путешествие в прошлое лет этак на двадцать. Я хохотал, как умалишённый.

Эдгар, похоже, не знал, куда себя деть. Его здесь никто особенно не боялся, даже дети, словно любопытные хорьки, напуганные прежде габаритами незнакомого зверя, но уверившиеся со временем в спокойном его норове, шныряя под ногами взрослых от одного укрытия к другому, подбирались всё ближе.

Тот, которого назвали костлявым Гансом, прочистил горло, чтобы привлечь внимание великана.

– Мы разрешаем тебе и твоей дочери остаться на ночь. Повозку можешь поставить вон там, возле коняги. Там, где тебе больше нравится.

– Но Ганс, – сказал кто-то из мужчин. Огрызок фразы повис в воздухе.

– Да-да, Ганс, – сказал кто-то ещё. – Пусть останавливается, как все, за окраиной.

– Время к ночи, и он хорошо поработал над нашими подбородками и щеками. Разрешим ему не платить за ночлег, тем более что никакой крыши мы ему не предоставим. Все слышали? Не платить!

Эдгару больше нравилось быть затерянным в лесной чаще, но ни слова возражения жители Конской головы от него не услышали. Ева, наблюдая за своим спутником, подумала, что он, должно быть, откусывает по кусочку от каждого встречного человека, делая это незаметно от окружающих и с такой стороны, чтобы сам пострадавший не сразу заметил урон. А потом, в прямом смысле насытившись людьми, великан становится таким – вялым, как истоптанная тысячью сапог крапива, оказавшаяся на пути войска, стремящимся только лишь к покою, желательно подальше от этих двуногих.

Вблизи деревянная лошадь казалась совсем не похожей на себя – она буквально разваливалась на куски, ни один из которых не мог принадлежать лошади. Видно было, как часто её подновляли: место сгнивших брёвен занимали относительно свежие. В щели между ними можно было засунуть руку, что Ева с нарастающим разочарованием и сделала. Из нутра постройки несло плесенью – будто бы вся тысяча нерадивого командира скончалась прямо там, под толстой деревянной обшивкой.

При каждом дуновении ветра конструкция протяжно стонала, и вороны, что устроили между ушей и на спине себе гнездовище, взлетали и описывали круги.

Ослик неохотно притащился и встал, опустив голову, подслеповато таращась на набросанные здесь же яблочные огрызки. Казалось, покажи ему место поприятнее, хоть на севере, хоть на юге, он охотно заработает ногами, волоча за собой повозку, хозяина, все его гнилые сундуки и худые мешки, и Еву в придачу. Он выглядел… Ева при задумалась, вложив в рот палец, а потом внезапно поняла: – он же обижается! На кого? Девочка ли тому виной, цирюльник ли, или, может, его обидел кто-то из местных мальчишек?

– Ты из-за меня такой хмурый, да? – спросила Ева, обняв животное за шею. На загривке скопилась пыль, и по рукам Евы потекли грязно-коричневые ручейки. – Смотри, что у меня есть!

Она сбегала в повозку и принесла хлебную лепёшку из свежих запасов. Господь даже не повернул головы, а когда она попыталась раздвинуть челюсти, чтобы запихать туда кусок, возмущённо топнул копытом, чуть не попав девочке по ноге.

– Всё понятно. Я тебя чем-то обидела, – сказала Ева. – Но ты же не скажешь чем. Ты же гордый.

В расстроенных чувствах она ушла, без особого удовольствия жуя лепёшку.

Небо стремительно темнело, снова взялся накрапывать дождик, и любой сустав, любое сочленение в теле ныло от бесконечных кочек и как будто до сих пор продолжало путешествие дальше, в сторону благословенного Рима.

Молча поужинав, путники разбрелись спать. Что касается ужина, им повезло: основу платы за услуги цирюльника составляли горсть хлебных корок, несколько реп, да мешок пшена, старого и со своим отдельным поселением муравьёв, но Ева была рада и такому; она с радостью зарылась в него лицом.

Эдгар устроился под телегой, ноги его выглядывали из-под её бортов и указывали направление, судя по нескольким знакомым для Евы звёздам, которые мелькали среди туч, на северо-запад и северо-восток. Девочка снова устроилась в повозке. Конструкция протяжно скрипела над головой, как будто лошадь с восходом луны превращалась в деревянного пса и выла, уставив на небеса свою морду. Ветер изредка доносил кислую вонь гниющего дерева.

Еве снилось, будто дома с её уходом все бросили изображать из себя согнутых жизнью и каждодневными заботами мучеников, и начали весело ходить по стенам и потолку, заходить в окно вместо двери и играть все вместе на чердаке, куда одной Еве категорически запрещали забираться. А потом к ним снизошёл Ангел Небесный, и перст его указал каждому на грудь, и каждый, открыв её, будто ставню, увидел, что животворящего света там нет, а есть только чулан, пустой и заросший паутиной…

Проснулась девочка глубокой ночью, внезапно, рывком, как будто тать, подкравшись, утянул у неё возможность спать по ночам. Но нет: прислушавшись хорошенько к своим ощущениям, Ева решила, что всё в порядке. Она-то уж наверняка бы заметила пропажу такой значительной вещи. Разбудило её что-то другое. Вот оно, снова! Этот звук из-под пола…