– Та я знаю, – отмахнулся Тутученко, – он везёт с собою на восток коммунизма маленький росток.
Садовод из седьмого купе пил чай вприкуску.
Месяц с лишним он в дороге был. По земле ходил, по рекам плыл. Где на лошади, а где пешком – шёл к заветной цели прямиком.
Он трудился от зари и до зари…
Год проходит, два проходит, три. И стоят среди полярной мглы коммунизма мощные стволы.
Кропотов побывал в тех краях дважды.
В первый раз с делегацией подмосковных ударников, во второй – через три года, против своей воли.
Впервые увиденные саженцы вызвали чувство жалости и желание помочь им. Они едва достигали роста человека, четырёхгранные стволы были тонки, мягкая, словно побеги зелёного горошка, колючая проволока робко курчавилась, шелестела на ветру.
Спустя три года картина изменилась.
Стволы раздались вширь, далеко ушли в бледное северное небо. Колючая проволока перекинулась с одного на другой и уже не шелестела, даже не звенела, а неподвижно застыла, самонатянутая донельзя.
Случайный вальс
Ночь коротка. Спят облака.
– И лежит у меня на ладони незнакомая ваша рука, – прошептал лейтенант в кудрявые волосы девушки.
Она сильнее наклонила голову искоса посмотрела на наполненные ночью окна:
– После тревог спит городок…
Лейтенант выпрямился, крепче сжал её локоть:
– Нам не хватает музыки. А когда я проходил мимо этого странного зала – явно услышал мелодию вальса и сюда заглянул на часок.
Под медленно переступающими туфлями девушки скрипнуло стекло.
– Вам показалось, – тихо проговорила она, – я здесь была одна. Без музыки. Мне надо было протереть картину, – она кивнула на пятиметровый портрет Сталина, – да вы мне не дали… Вошли и испортили рабочее настроение.
Лейтенант улыбнулся, быстро качнул её. Они закружились между разбросанных стульев.
– Хоть я с вами почти не знаком и далёко отсюда мой дом, я как будто бы снова возле дома родного… Вам не кажется это странным?
– Нет, не кажется, – девушка остановилась, чтобы не налететь на поваленную трибуну, – будем кружить?
– Петь и дружить тоже! – Он подхватил её, закружил. Длинная юбка девушки зашуршала в темноте.
Вдруг он резко остановил её, крепко прижал к себе:
– Вы знаете… я… я… совсем танцевать разучился и прошу вас, очень прошу вас меня научить.
Девушка испуганно подняла голову. Из его вздрагивающих полуоткрытых губ шло горячее дыхание. Он прижал её сильнее, и она услышала, как бьётся его сердце.
Утром лейтенант проснулся первым.
Распрямив затёкшее тело, он потянулся и свесил ноги со стульев, послуживших ему кроватью.
Голая девушка спала на поваленной трибуне, подложив под голову туго свёрнутый кумач.
Натянув галифе и китель, лейтенант надел сапоги, застегнул ремень.
Девушка заворочалась, подняла заспанное лицо:
– Куда ты?
– Утро зовёт снова в поход, – вялым голосом проговорил лейтенант, надевая фуражку, – сегодня выступаем. Заваруха дай боже…
Он достал папиросы, закурил.
Размотав кумач, девушка прикрыла им свою наготу. По кумачу бежали узкие буквы.
– Есть…де…ло…доблести…и…и ге…ройства, – прочитал лейтенант, затягиваясь. – Тебя как зовут?
– Сима.
– А меня Вадим.
Он поспешно загасил окурок, оправил китель и шагнул к двери:
– Ну, прощай. Пора мне.
– Прощай. – Девушка зябко повела плечами и долго вслушивалась в его удаляющиеся шаги.
Одевшись, она влезла на лестницу, приставленную к портрету, и провела мокрой тряпкой по глазу генералиссимуса. Глаз ожил и, сощурившись, тепло посмотрел сквозь неё.
Диалог
– Какое наступает отрезвленье, Лаврентий, – покачал головой Сталин, выходя с Берией из Грановитой палаты, – как наша совесть к нам потом строга, когда в застольном чьём-то откровенье не замечаем вкрадчивость врага.
Берия протирал пенсне замшевой тряпочкой:
– Но страшно, Коба, ничему не научиться и в бдительности ревностной опять незрелости мятущейся, но чистой нечистые стремленья приписать.
Сталин выпустил сквозь усы:
– Да. Усердье в падазрэньях нэ заслуга. Слепой судья народу нэ слуга. Страшнее, чем врага принять за друга, принять поспешно друга за врага.
Трубка его погасла.
Он пососал её, поискал обо что бы выбить.
