– Это план, товарищ Кедрин, это я так просто занимаюсь, для себя и для порядку, – поспешно ответил Тищенко.
– Где не надо – у него порядок. – Склонив голову, Мокин сердито разглядывал ящик. – Ты что, и брёвна возле клуба отобразил?
– Да, конечно.
– Из чего ты их сконстролил-то?
– Тк из папирос. Торцы позатыкал, а самоих-то краской такой жёлтенькой… – Тищенко не успевал вытирать пот, обильно покрывающий его лицо и лысину.
– Брёвна возле клуба – гнилые, – сумрачно проговорил Кедрин и, покосившись на серый кончик папиросы, спросил: – А кусты из чего у тебя?
– Тк из конского волосу.
– А изгородь?
– Из спичек.
– А почему избы разноцветные?
– Тк, товарищ Кедрин, это я для порядку красил, это вот для того, чтобы знать, кто живёт в них. В жёлтых – те, которые хотели в город уехать.
– Внутренние эмигранты?
– Ага. Тк я и покрасил. А синие – кто по воскресеньям без песни работал.
– Пораженцы?
– Да-да.
– А чёрные?
– А чёрные – план не перевыполняют.
– Тормозящие?
Председатель кивнул.
– Вишь, порасплодил выблядков! – Мокин в сердцах хватил кулаком по столу. – Михалыч! Что ж это, а?! У нас в районе все хозяйства образцовые! В передовиках ходим! Рекорды ставим! Что ж это такое, Михалыч!
Кедрин молча курил, поигрывая желваками костистых скул.
Тищенко, воспользовавшись паузой, заговорил дрожащим захлёбывающимся голосом:
– Товарищи. Вы меня не поняли. Мы и план перевыполняем, правда, на шестьдесят процентов всего, но перевыполняем, и люди у меня живут хорошо, и скот в норме, а падёж – тк это с каждым бывает, это от нас не зависит, это случайность, это не моя вина, это просто случилось, и всё тут, а у нас и порядок, и посевная в норме…
– Футбольное поле засеял! – перебил его Мокин, выдвигая ящик и ставя его на стол.
– Тк засеял, чтоб лучше было, чтоб польза была!
– Верёвкой стены конопатит!
– Тк это ж опять для пользы, для порядку…
– Ну вот что. Хватит болтать. – Кедрин подошёл к столу, прицелился и вдавил окурок в беленький домик правления. Домик треснул и развалился. Окурок зашипел.
– Пошли, председатель. – Секретарь требовательно мотнул головой.
– На ферму. Смотреть твой «порядок».
Тищенко открыл рот, зашарил руками по груди:
– Тк куда ж, куда я…
– Да что ты раскудахтался, едрёна вошь! – закричал на него Мокин. – Одевайся ходчей, да пошли!
Тищенко поёжился, подошёл к стене, снял с гвоздя линялый ватник и принялся его напяливать костенеющими, непослушными руками.
Кедрин сорвал со стены вымпел, сунул в карман и повернулся к Мокину:
– А план ты, Ефимыч, прихвати. Пригодится.
Мокин понимающе кивнул, подхватил ящик под мышку, скрипя кожей, прошагал к двери и, распахнув её ногой, окликнул стоящего в углу Тищенко:
– Ну, что оробел! Веди давай!
За дверью тянулись грязные сени, заваленные пустыми мешками, инвентарём и прохудившимися пакетами с удобрением. Белые, похожие на рис гранулы набились в щели неровного пола, хрустели под ногами. Сени обрывались кособоким крылечком, крепко влипшим в мокрую, сладко пахшую весной землю. В неё – чёрную, жирную, переливающуюся под ярким солнцем, по щиколотки – вошли сапоги Тищенко и Кедрина.
Мокин задержался в тёмных сенях и показался через минуту – коренастый, скрипящий, с ящиком под мышкой и папиросой в зубах. Солнце горело на тугих складках его куртки, сияло на глянцевом полумесяце козырька. Стоя на крыльце, он сощурился, шумно выпустил еле заметный дым:
Теплынь-то, а! Вот жизнь, Михалыч, пошла – живи только!
– Не говори…
– Природа – и та радуется!
– Радуется, Петь, как же ей не радоваться… – Секретарь рассеянно осматривался по сторонам.
Мокин бодро сошел с крыльца и, по-матросски раскачиваясь, не разбирая дороги, зашлёпал по грязи:
– Ну что, председатель, как там тебя… Показывай! Веди! Объясняй!
Тищенко засеменил следом:
– Тк что ж объяснять-то, вот счас мехмастерская, там амбар, а там и ферма будет.
Кедрин, надвинув на глаза кепку, шёл сзади.
Вскоре майдан пересекся страшно разбитым большаком, и Тищенко махнул рукой: повернули и пошли вдоль дороги по зелёной, только что пробившейся травке.
