Снег почти везде сошёл – лишь под мокрыми кустами лежали его чёрные ноздреватые остатки. Вдоль большака бежал прорытый ребятишками ручеёк, растекаясь в низине огромной, перегородившей дорогу лужей. Возле лужи лежали два серых вековых валуна и цвела ободранная верба.
– А вот и верба. – Мокин сплюнул окурок и, разгребая сапогами воду, двинулся к дереву.
– Ишь, распушилась. – Он подошёл к вербе, схватил нижнюю ветку, но вдруг оглянулся, испуганно присев, вытаращив глаза. – Во! Во! Смотрите-ка!
Тищенко с Кедриным обернулись.
Из прикрытой двери правления тянулся белый дым.
– Хосподи, тк что ж… – Тищенко взмахнул руками, рванулся, но побледневший Кедрин схватил его за шиворот, зло зашипел:
– Что «господи»? Что, а? Ты куда? Тушить? У тебя ж вооо-он стоит! – Он ткнул пальцем в торчащую на пригорке каланчу. – Для чего она, я спрашиваю, а?!
Тищенко – тараща глаза, задыхаясь, тянулся к домику:
– Тк сгорит, тк тушить…
Насупившийся Мокин крепче сжал ящик, угрюмо засопел:
– Эт я, наверно. Спичку в сенях бросил. А там тряпьё какое-то навалено. Виноват, Михалыч…
Кедрин принялся трясти председателя за ворот, закричал ему в ухо:
– Чего стоишь?! Беги! К каланче! Бей! В набат! Туши!
Тищенко вырвался и сломя голову побежал к пригорку через вспаханное футбольное поле, мимо полегших на земле ракит и двух развалившихся изб. Запыхавшись, он подлетел к каланче и, еле передвигая ноги, полез по гнилой лестнице.
Наверху, под сопревшей, разваливающейся крышей висел церковный колокол. Тищенко бросился к нему и – застонал в бессилье, впился зубами в руку: в колоколе не было языка. Ещё осенью председатель приказал отлить из него новую печать взамен утерянной старой.
Тищенко размахнулся и шмякнул кулаком по колоколу. Тот слабо качнулся, испустил мягкий звук.
Председатель всхлипнул и лихорадочно зашарил глазами, ища что-нибудь металлическое.
Но кругом торчало, скрещивалось только серое, изъеденное дождями и насекомыми дерево.
Тищенко выдрал из крыши палку, стукнул по колоколу; она разлетелась на части.
Председатель глянул на беленький домик правления и затрясся, обхватив руками свою лысую голову: в двери вперемешку с дымом уже показалось едва различимое пламя.
Он набросился на колокол, замолотил по нему руками, закричал.
– Кричи громче, – спокойно посоветовали снизу.
Тищенко перегнулся через перила: Кедрин с Мокиным стояли возле лестницы, задрав головы, смотрели на него.
– Что ж не звонишь? – строго спросил секретарь.
– Тк языка-то нет, тк нет ведь, – забормотал председатель.
Кедрин усмехнулся, повернулся к Мокину:
– Вот ведь, Ефимыч, как у нас. О плане трепать да обещаниями кормить – есть язык. А как до дела дойдёт – и нет его.
Мокин понимающе кивнул, сплюнул окурок и крикнул Тищенко:
– Ну что торчишь там, балбес? Слезай!
– Тк горит ведь…
– Мы что, слепые, по-твоему? Слезай, говорю!
Тищенко стал осторожно спускаться по лестнице.
Мокин тем временем подошел к большому деревянному щиту врытому в землю рядом с каланчой. На щите висели огнетушитель, багор, ржавый топор и черенок лопаты. Под щитом стоял прохудившийся ящик с песком.
– Ишь понавешал, – угрюмо пробормотал Мокин, поднатужился и вытащил из двух колец огнетушитель.
Кедрин подошел к щиту, брезгливо потрогал облупившиеся доски, вытер палец о пальто.
Тищенко, спустившись на землю, нерешительно замер у лестницы.
– Щас спробуем технику твою. – Мокин перевернул огнетушитель кверху дном и трахнул им по ящику. Послышалось слабое шипение; из чёрного, обтянутого резиной отверстия полезли пузыри, закапала белая жидкость. Мокин повернулся к Кедрину, в сердцах покачал головой:
– Вот умора, бля! Тушить, говорит, пойду! Он этим тушить собрался!
Секретарь сердито смотрел на шипящий огнетушитель:
– А потом объяснительная в райком – средств нет, тушить было нечем. И всё шито-крыто. Сволочь…
Тищенко съёжился, крепче ухватился за лестницу.
Внутри огнетушителя что-то мягко взорвалось, он задрожал в руках Мокина, из дырочки вылетела белая струя, ударила в щит и опрокинула его.
– Во стихия, бля! – ошалело захохотал Мокин и, с трудом сдерживая рвущийся огнетушитель, направил его на замершего Тищенко. Председатель упал, сбитый струёй, загораживаясь, пополз по земле.
– Смотри, Михалыч, вишь, закрывается! – кричал Мокин, поливая Тищенко. – Закрывается! Стыдно, значит, ему! А?! Ох как стыдно!
Струя быстро стала слабеть и вскоре иссякла. Мокин поднял огнетушитель над головой, размахнулся и с победоносным рёвом метнул в стойку каланчи. Стойка с треском сломалась, вышка дрогнула. Мокин удивлённо заломил кепку на затылок:
– Во, Михалыч, как у него понастроено. Соплёй перешибёшь!
Тищенко – мокрый, выпачканный землёй, стонал, тыкался пятернями в скользкую глину, силясь приподняться.
Секретарь брезгливо посмотрел на него, чиркнул спичкой, прикуривая:
– Ну, соплёй не соплёй, а голыми руками – это точно.
Он шагнул к вышке, схватился за стойку и начал трясти её. Мокин вцепился в другую. Вышка заходила ходуном, с крыши полетели доски, посыпалась труха.
