Названец. Камер-юнгфера
После нескольких ответов Львова председательствующий обернулся направо к окнам и выговорил то же:
– Пошалте!
И к столу подошел Коптев, которого при входе в комнату Львов не заметил. Председатель, обращаясь к обоим, выговорил:
– Фот ви один говорит, а фот ви другой говорит!
Оказалось разногласие между офицером и Львовым в подробностях о побеге молодого человека. Львов объяснил, что он спал и проснулся только тогда, когда раздался выстрел и началась сумятица, и что он ничего не знал, а предполагал, что сын его с ним в комнате еще спит, но затем он узнал из толков крестьян, что его сын бежал, убив солдата, за ним погнавшегося.
– Это неправда! – заявил Коптев холодно и отчасти уныло. – Я вам сказал это сам. Толки мужиков вы не могли слышать, так как сидели в комнате, где окна были заколочены.
– Совершенно верно! – согласился Львов. – Я об этом запамятовал…
– Ну, господин Львов, – строго заговорил председатель, коверкая слова, – впредь старайтесь ничего не забывать и отвечать на всякий вопрос правду! Чем больше вы будете лгать, тем будет для вас хуже! Ну а теперь вы, – обернулся он к Коптеву, – отправляйтесь. На сих днях будете рядовым… Но это не наше дело.
Когда Коптев вышел, председатель обернулся к чиновнику, сидевшему направо от него, и сказал ему что-то по-немецки. Тот развернул тетрадь, нашел страницу и начал читать, чисто произнося слова, так как, очевидно, был русский.
Чтение длилось довольно долго. Это было обвинение в государственном преступлении дворянина Львова. Чем далее читал чиновник, тем большее изумление являлось на лице старика. Все, что он слышал, было бессмысленной ябедой, клеветой и ложью, с кучей совершенно невероятных выдумок.
Суть обвинения заключалась в том, что он якобы писал постоянно в Петербург письма другу своему Архипову, где говорил о необходимости возведения на престол дочери императора Петра Великого – цесаревны Елизаветы, чтобы избавить Россию от пришлецов-немцев. В одном из своих посланий в Петербург он якобы говорил своему другу, что найдутся молодцы в России из дворян, которые решатся на то, чтобы так или иначе похерить [6]злодея и вора – самого герцога Бирона.
Когда чтение кончилось, то председательствующий обратился к Львову со словами:
– Что вы можете сказать?
Львов молчал несколько мгновений, потом развел руками и уныло проговорил:
– Что же я скажу? Все это одна клевета! Никогда я ни одного такого письма не писал.
– Ну, это известно! – ответил председатель. – Это вы все всегда так отвечаете. У вас нет в Петербурге приятеля Архипова? Начинайте лгать. Потом на пытке заговорите правду. Ну?
– Был, но теперь нет! – объяснил Львов. – И писать я ему этих писем уже потому не мог, что они якобы все писаны и посланы в прошлом и в этом году, а Архипов уже более пяти лет как скончался.
– Что?! – вскрикнул председательствующий и вдруг как будто рассердился.
– Точно так-с! У меня был приятель и дальний родственник Иван Егорович Архипов, который служил когда-то в Оренбургском крае, в соляном правлении, а потом, выйдя в отставку, поселился в Петербурге. И я ему один раз в жизни действительно писал, тому назад лет восемь, прося о высылке десяти аршин бархата для моей покойной жены. Но, как докладываю вам, Архипов уже почти шесть лет приблизительно как скончался.
– Ну, это вы врете! – воскликнул председатель. – Все это будет вам доказано! – И после паузы он прибавил, снова досадливо или раздражительно: – Это все пустяки, это – мелочь! Если Архипов умер, то, стало быть, вы писали не ему, а другому кому. А кому? Мы узнаем и найдем. А теперь я вам скажу – выбирайте! Если ваш сын добровольно вернется, то вы вместе с ним будете посажены в крепость на некоторое время; если он не явится, то вы будете сосланы в Камчатку на вечное поселение. Выбирайте!
– Но как я могу, – воскликнул невольно Львов, – выбрать?! Как я могу, будучи заарестованным, просить сына вернуться? Куда я писать буду?
– Вам дозволят написать, в какие места хотите, родственникам и приятелям вашим, у которых ваш сын будет, по всей вероятности, укрываться. Вы напишете писем сколько хотите, хоть целую дюжину, а мы их разошлем.
– Покорнейше благодарю! – выговорил уныло Львов. – По тем письмам, которые я напишу, вы всех этих моих родственников и приятелей заарестуете и привезете сюда же. Не настолько я глуп и не настолько я злой человек!
– А-а!.. – громко воскликнул председательствующий. – Вы вот как! Вы вот как рассуждаете! Ну, погодите!.. Скоро вы запоете на другой тон. – И, обратясь к чиновнику, стоявшему у дверей, он прибавил: – Ведите его!
Когда Львов был уже на пороге, председатель крикнул снова:
– Не назад, а в другой мест!
И с тем же солдатом, который привел его, Львов направился по тому же двору, в тот же коридор, но его привели уже в другой край дома и ввели в крошечную каморку, почти чулан, где стояла деревянная кровать, покрытая рогожкой, стул и маленькая вонючая лохань. Окно было решетчатое и выходило во внутренний двор, который был виден лишь наискось, направо, а прямо перед окном была стена. Оставшись один, Львов сел на стул и точно так же, как когда-то при побеге сына, уткнул локти в колени и опустил голову на ладони.
– Времена!.. Господь прогневался на россиян. Или за какие мои грехи Господь наказывает? Или конец света? Нет, времена тяжкие, неописуемые… Но, Бог даст, пройдут, переживем.
V
Действительно, времена были на Руси «неописуемые», как выразился Львов, – времена, которые в памяти людской и в истории остались под названием бироновщины. Таких сравнительно тяжелых эпох было в России несколько. Общего между всеми мало, лишь только то, что они были – каждая по своему времени – тяжелым игом. Каждая из этих эпох носит свое название: первая называется «татарщина», вторая – «опричнина», третья – «самозванщина», четвертая – «бироновщина» и, наконец, «аракчеевщина». Конечно, между татарщиной и аракчеевщиной нет ничего общего, кроме одного лишь гнета. В первом случае – иго, лежавшее на всем народе, на всей Руси великой; во втором случае – гнет, лежавший над высшими слоями.
В те дни, когда Львов с сыном были арестованы, бироновщина восторжествовала вполне. Это было нашествие немцев и заполонение русских. Завоевание это совершилось без оружия, так сказать, Шемякиным судом, системой клевет, доносов, арестов и ссылок, при описи имения у всякого якобы виноватого.
Нежданная ужасная судьба Львовых была та же, что и многих российских дворян. Вся вина заключалась в том, что какому-нибудь немцу, заглянувшему в Жиздринский уезд, пожелалось попользоваться состоянием Львовых. Немец этот, по всей вероятности, имел приятеля, немца же, в Петербурге, который был дружен или в родственных отношениях с каким-нибудь третьим немцем, повыше стоявшим, а этот был родственником любимца брата Бирона.
Донос и клевета, с одной стороны, покровительство и рука в Петербурге – с другой, вели, конечно, к полному успеху.
Павел Константинович Львов, отслужив еще при Великом Петре во флоте и будучи ранен в сражении со шведами, получил отставку, поселился в своем родовом имении, женился и прожил около тридцати лет мирно, тихо и вполне счастливо. Только незадолго пред тем схоронил он жену и остался с двумя детьми – сыном и дочерью – и с замужней сестрой, у которой было тоже двое маленьких детей.
За все это время, однообразное и тихое, случилось только три выдающихся события. Первое – было путешествие и пребывание сына Петра в немецких пределах, второе – была смерть жены и третье – сватовство соседа по округе за молоденькую Софью Львову. Это последнее было потому из ряда выходящим случаем, что посватавшийся сосед был русским лишь наполовину. Его фамилия была чисто русская, но мать и двое дядей были немцы.
Львов отказал в руке дочери наотрез. И теперь, уже по дороге из имения в Петербург, он, а равно и сын одинаково были убеждены, что их арест есть прямое последствие этого отказа жениху-полунемцу. Во всяком случае, теперь, после своего допроса, старик узнал, что мотивом беды, на него стрясшейся, была голая и возмутительная клевета. Приятель его Архипов, к которому он якобы писал противогосударственные письма, действительно был уже давно на том свете, и те, кто клеветали, узнав о существовании Архипова, не знали, что это существование уже прекратилось.
Одну минуту при допросе Львов наивно вообразил, что, доказав смерть приятеля, он сразу очистит себя от обвинений, но затем услыхал от председательствующего нечто, что глубоко возмутило его. Если будет доказано, что Архипов умер, то письма эти окажутся якобы адресованными иному – лицу, которое вскоре разыщут.
Что же нужно им? Нужно, чтобы он с сыном, а затем, конечно, и его молоденькая Соня и сестра с детьми, чтобы все они были сосланы или просто изгнаны из родовой вотчины. А она поступит во владение отринутого жениха.
Да, времена! Жила семья мирно, богобоязненно, не виновная ни в чем, и к чему все привело? Что будет через месяца два-три?.. Он, старик, отдаст Богу душу, не стерпя пыток… Дочь, девочка, полуневеста-полуребенок еще, пойдет по миру с теткой и двумя детьми ее… А сын? Сын – Бог весть где и что. Может быть, раненный, лежит где в деревне у мужиков. А может быть, смертельно раненный при побеге, уже на том свете…
А между тем затея сына была ребяческой… Молодой Львов уже в пути надумал, как спасти отца, сестру и себя. Уверяя конвойного офицера, что он с отцом взяты по недоразумению и будут тотчас же отпущены, молодой человек знал отлично, что это неправда. Он, как и старик-отец, знал, что их засудят по доносу, чтобы отнять вотчину, и, сослав, отпишут ее в казну. Оставалось теперь спасти себя, не мечтая о спасении состояния… То придет своим чередом.
У Львова были в Курляндии, действительно, истинные друзья, и он уверил отца, что он, отправившись в Митаву, найдет ходы и сильную руку к Бирону. Заручившись этим, он явится в Петербург и повинится в своем бегстве. Но за него и за старика уже заранее начнут хлопотать его друзья.
И все кончится благополучно.
Разумеется, затея эта, надежда на курляндских друзей, казалась старику Львову ребячеством, а между тем теперь из-за этого ребячества сын был бегуном, а может быть, и много хуже… на том свете!
VI
На углу двух улиц, невдалеке от небольшой белой церкви – Казанского собора, привлекал внимание прохожих маленький, одноэтажный, с мезонином дом своей опрятностью и, пожалуй, даже привлекательностью. Он был новенький, свежевыкрашенный в светло-желтый цвет, с расписными наружными ставнями. Мезонин оканчивался высокой, острой крышей на манер голландских домиков.
В этом домике постоянно бывали гости, и жизнь, очевидно, шла веселая. По вечерам ежедневно через маленькие круглые вырезы закрытых ставень лился на улицу яркий свет, слышались веселые голоса, а на улице стояло всегда по крайней мере пять-шесть экипажей.
Не только во всем квартале, но и очень многим в Петербурге домик был известен – из числа тех людей, которые никогда не переступали его порога. Здесь жила сама хозяйка-вдова со своими детьми, и, несмотря на то что она была женщина с небольшими средствами, она имела огромный круг знакомых и пользовалась уважением. Этот круг друзей и знакомых был исключительно немецкий.
Женщина лет сорока, Амалия Францевна Кнаус, появилась в Петербурге лет десять тому назад, приехав из Курляндии с мужем и маленькими детьми. Господин Кнаус был не из последних в числе курляндцев, которых потянуло в Петербург после воцарения Анны Иоанновны и нежданного возвышения Бирона.
Лично известный герцогу Кнаус делал быстро карьеру. Ухаживание за ним соотчичей и русских все усиливалось. Его уже начинали называть чуть не в числе главных любимцев герцога. Но вдруг, года четыре тому назад, Кнаус на Масленице, простудившись на кегельбане, в три дня отправился на тот свет.
И только после его смерти оказалось, что значение Кнауса зависело, собственно, не от него самого, а от его жены. Положение Амалии Францевны нисколько не изменилось, и многие стали подозревать, что кто-то ближний всемогущественного временщика протежировал Кнаусу по милости его жены. Во всяком случае, вдова с детьми получила пенсию, равную содержанию мужа при его жизни, а вместе с тем, Бог весть как, сохранила то же общественное положение. И не проходило дня, чтобы кто-нибудь из немцев, вновь прибывавших постоянно в столицу из прибалтийских провинций, а равно и из Германии, не явился иметь честь представиться и познакомиться.
Было хорошо известно в среде иноземцев, что через Амалию Францевну можно было легко получить местечко, маленькое, но тепленькое. Было равно всем известно, что главный и властный правитель дел канцелярии герцога по отделению судейских и розыскных дел был ее хорошим другом и по крайней мере раз в неделю бывал у нее на вечерах. А дружба с таким лицом, как Herr [7]Адольф Шварц, из всех близких к герцогу лиц самым близким, имела огромное значение.
Сорокалетняя вдова была еще очень недурна, без седины в светлых волосах, без морщинки вокруг больших, чересчур светлых, серых глаз. Вдобавок неведомо как, быть может, благодаря огуречному умыванию, у нее был удивительный цвет лица. Наконец, то, что в ней не нравилось многим, крайне нравилось некоторым. Амалия Францевна была настолько полна и при этом мала ростом, что казалась четырехугольной и ходила по-утиному, переваливаясь с боку на бок, а в случае прохода через узкую дверь входила профилем и с той же медленностью и плавностью, с какой большой корабль входит в мелкий порт.
Вершитель судеб в застенке бироновском, пользовавшийся славой злодея и изувера, г-н Шварц, находил особую прелесть в этом способе своей приятельницы пролезать в дверь. Впрочем, дружба его с г-жой Кнаус была давнишняя, и если была и любовь, то издавна искусно скрытая, так как покойный Кнаус был действительно его приятелем с детства. В данном случае на них оправдывалось поверье, что противоположности сходятся. Насколько Шварц был сух и телом и душой, ехиден и жестокосерд, настолько г-жа Кнаус была полная, истинно добродушная и кроткая женщина.
Двое детей ее: дочь Доротея, восемнадцати лет, и сын Карл – шестнадцати, – были в мать – милые, добрые и ласковые. Мальчика все любили вдобавок за его веселый нрав и остроумие, а юная Доротея, или, как ее звали, Тора, всех сводила с ума своей миловидностью. Она была очень похожа на мать, но с волосами несколько темнее и с глазами более синими.
Разумеется, у Торы была куча женихов, конечно, по большей части немцев, так как всякий отлично понимал, что, став мужем Fräulein [8]Торы, можно тотчас же получить великолепное место и протекцию г-на Шварца. А между тем Торе шел уже девятнадцатый год, а замужем она еще не была.
Случилось это исключительно потому, что умная, очень красивая, но вместе с тем очень честолюбивая девушка была разборчивой невестой. Однако она искала не состояния и не положения. Она говорила, что выйдет замуж исключительно по любви, за человека, который сумеет ей понравиться, хотя бы даже и за русского. Она же сама сумеет при помощи крестного отца – Шварца – и при своем собственном даре нравиться облегчить будущему мужу карьеру.
Тому назад около года Тора чуть-чуть не вышла замуж за Преображенского офицера, русского. Он понравился ей тем, что был ее противоположностью, был страшно смугл, с типом какого-то кавказца. Понравился он Торе одной чертой характера – необычайной дерзостью во всем.
Тора, чистокровная немка по отцу и матери, настолько в России обрусела, явившись маленькой девочкой, что теперь уже делала ошибки на своем родном языке и отлично говорила по-русски. Вдобавок она находила, что ее соотечественники как-то все на один лад. Она сердила свою мать, говоря, что всякий молодой немец – размазня или кисляй. Амалия Францевна эти два российские слова даже не знала и первый раз услыхала их от дочери.
Разумеется, Тора и вышла бы замуж за черномазого офицера, но этому браку отчаянно воспротивился г-н Шварц. А видя, что с своевольной Доротеей Кнаус, избалованной матерью, ничего не поделаешь, он распорядился по-своему… Преображенец и красавец с кавказским типом неожиданно и неведомо как исчез с берегов Невы.
Тора, конечно, подозревала, что случилось, плакала около месяца, дулась на крестного, но затем понемногу утешилась, в особенности когда ей объяснили, что у ее «предмета» была тоже куча «предметов» в числе разных петербургских немок и шведок.
Сын г-жи Кнаус – Карл был тоже предметом ухаживания среди всех немцев, отчасти потому, что его обожала мать и что через нее можно было многое получить, а отчасти и потому, что шестнадцатилетний юноша уже чем-то числился при особе самого всемогущего герцога. А так как он был малый умный, одаренный, симпатичный, то всякий понимал, что этот юный Кнаус через каких-нибудь пять-шесть лет сделается почти важным человеком. Герцог быстро выводил в люди очень юных людей и, не стесняясь, назначал их на важные должности, – разумеется, когда они были его соотечественники, курляндцы.
За последнее время в доме г-жи Кнаус стало еще оживленнее, еще веселее. Казалось, и народу стало бывать больше. Случилось это потому, что вдове бывшего чиновника канцелярии герцога удвоили пенсию неведомо почему, но, однако, всем совершенно понятным образом. Кроме того, прошел слух, что ее бездетный родственник, нечто вроде дяди, умер в Курляндии и оставил юной Торе свое состояние тысяч в двадцать.
Некоторые среди немецкого кружка усомнились в существовании и кончине этого дяди. Прошел слух – конечно, тайком, – что богатая невеста никакого наследства не получала, а получит приданое. А кто ей таковое намерен дать – неведомо, можно только догадываться.
Разумеется, злые языки и враги семейства Кнаус стали говорить, что приданое будет дано самим герцогом; однако близкие люди имели доказательства, что это была истинная клевета, так как дети г-жи Кнаус не были лично известны герцогу и только г-жу Кнаус видел он мельком раза два или три в жизни.
VII
Однажды в сумерки, когда уже начинала спадать июньская жара, у домика г-жи Кнаус остановилась небольшая колымага четверней.
Из нее вышел при помощи двух лакеев, соскочивших с запяток, пожилой человек и вошел в дом. При виде его в доме все засуетилось, люди побежали доложить барыне, барышне и в мезонин молодому барину.
«Herr Адельгейм!» – повторилось зараз во всех концах дома.
Амалия Францевна, переваливаясь, вывалилась из своей спальни в гостиную и, восклицая: «Lieber Herr Adelheim!» [9]– протянула ему обе руки.
Гость, г-н Адельгейм, почтительно поцеловал у хозяйки ручку и справился о здоровье детей, но в ту же минуту в гостиную вошла стройная и красивая молодая девушка с правильными чертами лица, весело спеша к гостю навстречу. Гость точно так же и у девушки поцеловал ручку, хотя с меньшим почтением, но продолжительнее и как бы с большим удовольствием. А затем тотчас же влетел в двери молодой малый с оживленным лицом, быстрым взглядом и стал обниматься с гостем.
Все уселись, и начались расспросы. Господин Адельгейм был тоже когда-то большим другом их отца, а теперь другом и семьи.
Он находился в отсутствии из Петербурга около месяца, где-то около Харькова или Воронежа, и, вернувшись накануне, явился с первым визитом в семейство Кнаус.
Адельгейм только числился где-то на службе, но, собственно, не был чиновником; однако ходили слухи, что он все-таки исполняет какие-то тайные поручения, никому не ведомые, важные. Во всяком случае, Адельгейм очень часто виделся с г-ном Шварцем.
После первых расспросов обоюдных, как здоровье, как и что, нет ли чего нового, Амалия Францевна, усмехаясь, но многозначительно прищуривая один глаз, говорила:
– Ну а как устроили дело?
Адельгейм усмехнулся и ответил:
– Какие же у меня дела? У меня никаких дел нет! Это все на меня сочиняют. Я просто хотел проехаться в Малороссию, да надоело трястись по скверным дорогам – и вернулся, не повидавши хохлов.
– Ну-ну, хорошо! Скрытничайте! Я не любопытна. Не хотите сказать – не говорите! Я все равно позднее от кого-нибудь другого узнаю: уладилось ли дело?
Речь зашла об общих знакомых. Тора весело и смеясь рассказала про какой-то случай на Неве с их знакомыми, причем целая компания чуть не потонула. При этом брат вставлял свои замечания и острил, Адельгейм, а равно и г-жа Кнаус смеялись до слез, но затем гость все-таки сказал:
– Какие мы злые! Люди чуть не погибли, а мы смеемся над этим.
– Я их не люблю! – отозвалась Тора. – Они злые, на всех клевещут. И вы не должны их защищать! Они и про вас много дурного говорят. Уж конечно, не вам бы следовало их спасать!..
– Ну, Бог с ними! – отозвался Адельгейм, и, обратясь к Амалии Францевне, он вдруг выговорил: – Ах, ведь главное-то я и забыл! Прошу у вас позволения завтра или послезавтра привезти к вам и представить молодого человека.
– Кто же это? Кого?..
– Моего нового приятеля…
– Старика?! – воскликнула Тора.
– Да, старика… лет двадцати пяти.
– Что это значит?
– А значит, что он настолько рассудительный молодой человек, что в некотором смысле старик.
– Да кто же такой? Откуда? Где вы с ним познакомились, если только вчера приехали? – закидала Тора вопросами.
– Самый удивительный случай! Если рассказывать все подробно, то надо будет говорить целый час, а я вам скажу вкратце. Верст за сто от Петербурга, в одной деревне, где я отдыхал в дороге и ужинал, оказался молодой человек, только что спасшийся от смерти.
– Как?! Что?! – вскрикнули и г-жа Кнаус и дети.
– Да! Его, бедного, ограбили на дороге и чуть не убили. Он спасся совершенно чудом – в одном лишь белье, без гроша денег, даже без шапки и без сапог. Разумеется, я его тотчас же накормил, напоил, даже, могу сказать, пригрел, ибо одел, то есть дал ему свой сюртук и все, что нужно было… Конечно, я взял его с собой и привез в Петербург. Пока он поселился у меня и написал родным о высылке ему денег. Молодой малый этот мне понравился, как редко кто нравился. Умный, образованный, дельный, степенный! И знаете, что вдобавок я забыл прибавить? Он то же, что и вы: он курляндец, ребенком маленьким приехавший в Россию. Он говорит по-немецки, пожалуй что, не лучше вас, Fräulein Тора, а по-русски говорит, конечно, совсем уже не на немецкий лад.
– Как его фамилия? – спросила Тора.
– Генрих Зиммер. Я уверен, что он вам очень понравится и вы будете со временем сожалеть так же, как и я теперь, что он в Петербурге не задержится. Он, как только получит от родных деньги, двинется далее, Бог весть, на край света.
– Куда же? – спросила Тора.
– И догадаться трудно… Он едет в Архангельск.
– Зачем?! – ахнул и воскликнул Карл.
На его лице отразилось недоумение. Он стал соображать.
– Этого он мне не сказал и просил не расспрашивать. Мне кажется, что по какому-то довольно важному делу, но как будто торговому. А между тем он – дворянин фон Зиммер. Он говорил, что у него есть родственники-однофамильцы – бароны. И мне сдается, что я в юношестве слыхал об одном бароне фон Зиммере, живущем в Саксонии или в Силезии, хорошо не упомню.
– Вы, конечно, доложите господину Шварцу об этом случае? – сказал юноша.
– Разумеется! Но, милый Карл, ничего сделать нельзя. Около Новгорода разбойное место испокон века, и каждый год на многих проезжих нападают. Спасибо еще, что не убивают, а отпускают живьем. Тут сделать ничего нельзя! Два года тому назад и на меня чуть не напали. Я спасся только тем, что приказал людям, которые ехали за мной в бричке, не дожидаясь приближения каких-то людей с опушки леса, палить по ним из мушкетов. Тут сделать ничего нельзя! Надо просто всем путешествующим запасаться оружием.
– Скажите, – прервала Тора гостя, – этот молодой человек… Как вы его назвали?
– Фон Зиммер.
– Этот фон Зиммер красив?
– Ну вот! – рассмеялась Амалия Францевна и махнула на дочь рукой. – Кому что, а она первый вопрос – красив ли?
– Что же из этого? – заступился Адельгейм. – Совершенно понятно, что должно интересовать молодую девушку. Да, Тора, отвечу вам на это, что мой новый приятель даже очень красив собой. Очень!
– Белокурый? – с каким-то странным оттенком голоса сказала Тора.
– Вот и нет! Извините! Если бы он был белокурым, то я бы и не посмел вам назвать его красивым. Слава Богу, я знаю давно, кто вам нравится. Нет-с, он черноволосый. Черные брови, черные глаза, черные, как деготь, волосы, да еще курчавые. Ну чисто араб, из белой Арапии прибывший. Чернее, одним словом, любого трубочиста. Стало быть, должен вам, Fräulein, понравиться страшно.
И Адельгейм звонко засмеялся.
– Это что же такое? – засмеялся и Карл. – Он, стало быть… ну, того… Догадываетесь?
– Кого? – спросил Адельгейм.
– Знаю! – отозвалась Тора. – Брат хочет сказать, что ваш найденыш похож на того… ну, помните, что я замуж-то собиралась.