Названец. Камер-юнгфера
– Извольте! – ответил Зиммер, улыбаясь. – Я не могу согласиться на брак с Fräulein Доротеей по той причине, что я уже давно люблю одну молодую девушку. И никто, кроме нее, никогда не будет моей подругой жизни. Достаточно ли вам этого?
– Да! Но давно ли вы ее любите и давно ли ждете возможности жениться?
– Семь лет! – сказал Зиммер.
– О, тогда я совершенно спокоен! Тогда я объявляю вам, что я – ваш друг, готовый для вас на все.
– Следовательно, вы мне поможете, – сказал Зиммер, – и в том, о чем я сейчас же буду просить вас?
– В чем хотите! Во всем!
– Прежде всего я буду просить вас помочь мне в таком деле, в котором, помогая мне, вы будете действовать в свою пользу.
– Каким образом? – удивился Лакс.
– Как только все семейство заметит, что я избегаю вопроса о браке и не могу жениться на Доротее, я боюсь, что госпожа Кнаус будет действовать мне во вред и повлияет снова на господина Шварца, но уже иначе: не на пользу, а во вред мне. И вот вы должны мне в данном случае помочь.
– Будьте спокойны! – воскликнул Лак. – Наш Шварц – умнейший человек. Он сейчас же поймет все. Кроме того, знайте, что у него дела людские, общежитейские и дела служебные, государственные не смешиваются вместе. Он мог бы вам запретить жениться на Доротее, не признавая вас достойным ее, и вместе с тем дал бы вам важную должность в своем управлении. И наоборот, коль вы бы женились с его согласия на Fräulein Кнаус, он бы явился праздновать ваше бракосочетание, а на другой день за какую-нибудь оплошность прогнал бы вас со срамом из этой канцелярии. Следовательно, если семья Кнаус станет вдруг к вам враждебна, то вы не должны ничего опасаться.
После этого объяснения Зиммер едва узнавал Лакса… Это был добрейший, вполне радушно и искренно относившийся к нему человек.
Разумеется, одновременно Зиммер сразу стал реже бывать у Кнаусов. Тора стала угрюма и озабоченна. Каждый раз, как он являлся, девушка энергично, но и грустно просила его объяснить свое исчезновение. Зиммер всякий раз ссылался на дела, работу, на поручения от Шварца, серьезные и неотложные.
Наконец через дней десять Зиммер действительно исчез из Петербурга. Шварц дал молодому человеку важное поручение в Нарву.
Но Зиммер выехал в Шлиссельбург и там застрял. По какому делу – он один знал. Он познакомился и даже подружился с главным начальником и комендантом крепости, где было так много заключенных. Знакомство это произошло как будто случайно, а вполне приятельские отношения возникли сами собой.
Пробыв неделю в Шлиссельбурге, Зиммер съездил в Нарву, исполнил поручение Шварца и, вернувшись, объяснил ему, что замешкался по порученному делу. О своем пребывании в крепости и дружбе с комендантом он, однако, ни единым словом не обмолвился своему начальнику. Очевидно, это было его личное дело.
По возвращении в Петербург он встретился вновь в своей канцелярии со стариком Бурцевым, который так понравился ему. Старик являлся по вызову Шварца. Зиммер заговорил с ним, но Бурцев отвечал неохотно и сурово, как бы желая прекратить знакомство, сделанное опрометчиво. Эта уклончивость еще более расположила Зиммера в его пользу, и через два дня он вдруг отправился по адресу, который еще в первый раз дал ему Бурцев, решив настоять быть принятым. Зачем, собственно, он хорошо сам не знал. Бурцев чрезвычайно был ему по душе, а с другой стороны, у старика было, очевидно, какое-то дело, недавно приключившаяся беда. Недаром его вызывали к Шварцу. Молодой человек надеялся хоть отчасти помочь в этой беде привлекательному старику.
За последнее время, приглядевшись к Петербургу, Зиммер вообще решил, что ему бы надо сделать несколько новых «русских» знакомств. До сих пор он ограничивался сидением на вечерах г-жи Кнаус, где бывали одни немцы и где бывало ему довольно скучно.
Раз уже зачисленный на службу и пользуясь некоторым расположением Шварца, Зиммер положил понемножку совершенно отделаться от этого семейства и тем даже услужить своему ближайшему начальнику. Что касается до новых знакомств, то Зиммер решил заводить их и в среде немцев, и в среде русских без различия, хотя были русские, которых всякому следовало избегать.
В эти дни было немало лиц и целых семейств, которые жили от зари до зари в страхе вдруг пострадать. Это были все те, которые считались в родстве или в близком знакомстве с приближенными павшего кабинет-министра. Суд над партией казненного Волынского все еще длился и не приходил к концу, а в Петербурге со страхом и трепетом все еще ходил слух, что все бывшие его любимцы постепенно должны поплатиться даже головой или, по крайней мере, подвергнуться дальней ссылке. В числе этих лиц называли и Бурцева, но Зиммера все-таки тянуло к старику. И он отправился…
Дом Бурцева оказался на набережной Невы, большой, деревянный, с большим двором, но в соседстве с простыми лачугами. Это было именно то место, на которое власти уже обратили внимание. Было уже известно, что все эти домики на набережной будет приказано снести и заставить домовладельцев строить приличные каменные палаты, а купцов и мещан совершенно не допускать к постройке домов в этой части города.
Зиммер, войдя во двор и затем на большое крыльцо, спросил Бурцева. Двое дворовых лакеев, сидевших в передней, заявили ему, что барина дома нет. На вопрос Зиммера, когда легче застать дома их барина, лакеи отвечали согласно, как нечто заученное, что барин Алексей Михайлович никогда не бывает дома.
– Что ты тут поделаешь?! – проворчал Зиммер, сходя с крыльца.
XIV
В глуши Калужского наместничества, верстах в пятидесяти от маленького городишка Жиздры, живописно расположилась небольшая усадьба, где по всему видно было, что живет помещичья семья средней руки, но с достатком.
В доме и во флигеле, вообще во дворе, было уже с месяц мертво-тихо, так как все живое притихло. Все обитатели имели вид пришибленных людей, не то хворых, не то пораженных обстоятельствами.
Действительно, здесь случилось нечто ужасное, роковое, страшное… Очень недавно явились власти из Калуги, явились солдаты. Дворянин-помещик вместе с своим сыном были взяты и увезены в Петербург без объяснения причин.
Теперь в усадьбе оставалась молодая девушка Софья Львова с теткой – пожилой вдовой Брянцевой, и ее двумя детьми, двенадцати и четырнадцати лет.
Разумеется, девушка плакала от зари до зари по отцу и брату, которых могла считать наполовину похороненными. Брянцева точно так же плакала и отчаивалась, но, кроме того, тревожилась еще и по другой причине, о которой умышленно умалчивала, не желая окончательно поразить племянницу.
Женщина умная, жившая долго в Москве, понимала, какие времена наступили на Руси, понимала, что брат и племянник взяты по доносу вследствие ябеды, и знала, что надо ожидать результатов, обыкновенных в этих случаях. И старика, и его сына, очевидно, засудят, сошлют неведомо в какие пределы, на границы Сибири, имение все опишут, а девушку и ее с детьми просто выгонят на улицу.
Дворовые люди, даже крестьяне, тоже ходили тоскливые, жалея доброго барина и доброго барчука, которого, несмотря на его двадцать пять лет, продолжали звать так. Люди предвидели и предусматривали то же, что чудилось и г-же Брянцевой.
В их уезде уже случилось… Молодой барин был увезен точно так же с солдатами в Москву или в Петербург неведомо за что и пропал без вести, а вотчина его родовая принадлежала теперь по закону какому-то рыжему немецкому барину, ни слова не говорившему по-русски.
И со дня, вернее, с часа отъезда Львовых с солдатами здесь в доме и в усадьбе водворились грустная тишина и тоскливое уныние. Молодая барышня ходила с опухшим лицом, заплаканными глазами, почти не притрагивалась к кушанью, почти не спала по ночам и изводилась.
И так прошло около месяца.
Однажды в сумерки в усадьбе появился крестьянин и велел доложить о себе барышне, что у него есть до нее дельце. Идет он из Москвы в Иерусалим на поклонение Гробу Господню и хочет по дороге переговорить с барышней.
Люди догадались, что мужик просто хочет просить помощи, и, конечно, тотчас же доложили Софье Павловне. Печальная Соня даже обрадовалась известию. В том положении, в котором она была, всякому захотелось бы что-либо сделать богоугодное, а тут вдруг является паломник в Иерусалим. Помочь ему – даже себе польза: Господь за это наградит.
Когда мужика, рослого, бородатого, молодцеватого на вид, лет сорока, впустили в дом, он заявил при всех, что не может говорить при них, что хочет говорить с глазу на глаз с барышней. Все подивились, но и согласились на его просьбу. Славное у него было лицо. Да и что же он может сделать барышне? Не убьет же ее? О таком деле не слыхано.
Когда Соня позвала за собой крестьянина в свою комнату и притворила по его просьбе дверь, то спросила:
– Ну что же тебе? Денег небось? Много дать не могу, а все-таки рубля два дам.
Крестьянин, усмехаясь, потряс головой:
– Прости, барышня! Все это – выдумки, все это – враки! Никогда я ко Гробу Господню не собирался, хотя, знамо дело, кабы пришлось, то и пошел бы. А вот дело какое.
И, расстегнув свой зипун, слазав за пазуху, он вытащил оттуда замасленную бумагу, развернул ее и из нее вынул сложенный лист бумаги, исписанный.
– Вот зачем я, барышня, пришел: передать тебе эту писулю и уйти тотчас обратно. Только попрошу меня накормить.
Софья протянула руку, взяла сложенный листок и изумленно глядела в лицо мужика, ничего не понимая.
– А вот разверни, родная моя, и узнаешь.
Соня взяла лист, развернула и стала глядеть. Было страницы три, исписанных нетвердым почерком, но довольно ясно. Подержав лист в руках, она сказала:
– От кого же это? Кто это?
– Того я не знаю! Догадка есть у меня, да что же про это сказывать? Разбери писулю – и сама узнаешь.
– Ну хорошо! Спасибо! Больше ничего?
– Как есть, барышня, ничего! Только прикажи меня накормить.
Соня спрятала полученное послание, не заглянув в него снова по той простой причине, что была неграмотна. Отпустив крестьянина в людскую и приказав его накормить, она, разумеется, тотчас же побежала к тетке с письмом.
Анна Константиновна тоже была не очень прытка в чтении и письме. С детства ее этому не обучили. И только уже в тридцать лет она сама, овдовев, чуть-чуть обучилась, и если довольно свободно читала печатное, то писаное разбирала с великим трудом. Однако тотчас же встревоженные женщины, догадавшись, откуда может быть это письмо, принялись за чтение.
С величайшим трудом Анна Константиновна кончила тем, что прочла все письмо, за исключением двух-трех слов. И женщина, и молодая девушка сразу повеселели, приободрились и смотрели радостнее. Письмо было от молодого Львова, было подписано «Петр», без фамилии.
Львов в общих чертах рассказывал о своем побеге около Новгорода, говорил, что он находится в безопасности и намерен во что бы то ни стало, хотя бы пришлось пожертвовать жизнью, спасти отца от суда и какой-либо беды. При этом он говорил, что надеется на успех вследствие того, что надумал удивительно хитрую затею, так как с немцем силой не возьмешь и только хитростью можно что-либо сделать.
Он кончал письмо, говоря, чтобы помолились Богу, чтобы Господь помог ему в его трудном деле – спасти и отца, да и самого себя, чтобы снова вернуться невредимыми в родное гнездо. При этом Львов прибавлял, что каждые две недели сестра и тетка будут получать от него известия. Если же пройдет долгое время без известий, то это не будет значить, что дела идут худо, а будет значить, что трудно приискать посланца, так как подобные письма – дело опасное.
Разумеется, и крепостные люди тотчас увидели, что и барышня, и барыня повеселели. Самым преданным и верным была сказана правда. Остальным объявили, что просто получены хорошие вести и что если Бог милостив, то оба барина вернутся в усадьбу.
И после этого знаменательного, счастливого дня молоденькая Соня, быть может, в первый раз крепко и сладко проспала всю ночь.
Кто другой, мужчина, конечно, не очень бы обрадовался и ободрился, узнав, что один арестованный все-таки под судом, а другой в бегах и совсем вне закона. Но девушка, еще полудевочка, поверила брату на слово, что все слава Богу.
Вдобавок теперь молоденькая Соня приободрилась уже и потому, что знала, как ей действовать.
Ее отвергнутый отцом претендент, ей ненавистный полунемец, после ареста и увоза отца и брата снова через какую-то барыню-помещицу повторил свое предложение руки и сердца, и на этот раз он – в случае согласия Сони – обещал свое покровительство и помощь, уверял, что тотчас поедет в Петербург и освободит обоих Львовых.
Соня была сильно смущена и не знала, что делать. Брянцева затруднялась подать племяннице какой-либо совет. Назойливый полунемец-жених мог просто обмануть. Наконец, каким образом девушка в отсутствие отца и якобы ради его спасения решит такое важное дело?
Соня рада была бы пожертвовать собой, но не смела этого сделать без ведома отца. Теперь девушка знала, что надо ждать, ничего решительного жениху не отвечать и только Богу молиться.
XV
Перестав проводить свободные часы дня и все вечера в доме г-жи Кнаус, Зиммер начал бывать в разных домах. Скоро накопилось у него довольно много новых знакомых, из коих некоторые были сановниками. И вдруг он заметил, что к нему самому большинство стало относиться с большим почтением.
Придя к заключению, что известного рода знакомство в столице может только быть полезно, он уже взялся за дело, как брался всегда за все, решительно и пылко. И теперь, всякий день бывая в разных домах, он ежедневно знакомился с новыми и новыми лицами. При этом он старался равномерно знакомиться с немцами и с русскими.
Среди немцев он слыл за обруселого немца и, конечно, вторил тому, что слышал кругом себя, начиная с подобострастного восхваления герцога. Среди русских он держался осторожно, так же, как и они сами. Он не высказывал ничего против немцев. Равно не принимал тоже под свою защиту русских. А о скомпрометированных в деле бывшего кабинет-министра даже и не заикался, якобы не зная их по именам.
Однажды он был позван к Шварцу, и, как сказали ему, по какому-то важному делу. Зиммер нашел начальника за писанием бумаг и настолько углубившегося в свою работу, что тот не заметил присутствия молодого человека; наконец, остановившись и задумавшись над написанным, он бессознательно оглядел комнату, увидел Зиммера и удивился.
– Давно вы тут? – спросил он.
– Несколько мгновений! – отозвался Зиммер.
– В другой раз, – сурово заговорил Шварц, – я вас попрошу, если вы войдете и найдете меня таким же рассеянным, немедленно заявить о вашем присутствии. У меня дурная привычка – разговаривать вслух с самим собой, и я вовсе не желаю, чтобы вы подслушали что-нибудь, что случайно может иметь и значение. Я вас вызвал по делу. Я хочу вам дать поручение как умному и светскому человеку. До меня дошло, что вы теперь много вращаетесь в петербургском обществе, как среди наших соотечественников, так и среди русских. Вы даже настолько неосторожны и наивны – ничему иному я приписать этого не могу, – что знакомитесь даже с клевретами бывшего государственного преступника, справедливо и заслуженно обезглавленного. Если бы я вас не знал лично и не был вполне убежден в вашей преданности, то, конечно, не оставил бы этой дерзости без должного взыскания. Я знаю, что вы познакомились с одним стариком по фамилии Бурцев. Вы, вероятно, и не подозревали, что он – родственник Теплова, а Теплов был любимец Волынского. Мы только потому теперь его не трогаем, что он, собственно, пустой человек, готовый служить и русским, и немцам, и хотя бы голландцам, и американцам. Человек легкомысленный, которого можно купить всячески, кому угодно и для чего угодно. И вот, ввиду того, что вы, оказывается, светский человек по природе, я вам дам самое простое поручение. Но знайте, что оно в то же время и крайне важное. То, что я вам сейчас скажу, почти государственная тайна. Если вы ее разболтаете, то, конечно, вы не ребенок и поймете, что вы очутитесь где-нибудь на границе Сибири, если не в крепости. Если вы сумеете услужить мне, то получите очень высокое место в моем управлении и будете моим вполне доверенным лицом. А быть моим фаворитом, господин Зиммер, все равно что быть фаворитом его светлости – самого герцога, так как то, что вы будете делать и докладывать мне, будет мною немедленно передаваться самому герцогу. Поняли вы все, что я сказал?
– Понял-с, – тихо ответил Зиммер.
– Слушайте теперь внимательно и поймите всю важность того, что я сообщаю вам! Садитесь. И знайте, что это особая честь. Я редко кого сажаю с собой в моем кабинете, а из подчиненных мне лиц никогда никого не посадил.
Зиммер, сильно взволнованный, сел. Воображение его уже рисовало ему почему-то всякие беды. Он ожидал, что Шварц даст ему такое поручение, которое в качестве честного и сердечного человека исполнить будет немыслимо, и, следовательно, ему только придется бежать из Петербурга.
– Итак, слушайте, мой милый Генрих, – мягко заговорил Шварц. – Отныне я буду называть вас так, считая уже теперь в числе мною особо покровительствуемых молодых людей. Вы будете как можно больше знакомиться и как можно больше вращаться в обществе. Я даю вам право знакомиться с такими стариками, как Бурцев, который брюзжит на правительство и на нас, иноземцев. Мы его не трогаем отчасти и потому, что он – старый служака, когда-то лично известный государю Петру Алексеевичу. Иначе, конечно, мы бы его упрятали или выслали из Петербурга за невоздержность на язык. Я вам даю право знакомиться в Петербурге даже с людьми самыми скомпрометированными, с такими, которых не нынче завтра арестуют и посадят в крепость. Скажу более, с такими преимущественно вы и должны познакомиться. Тогда будет больше пользы.
– Стало быть, я должен сделаться сыщиком и доносить вам на тех лиц, которые…
И Зиммер запнулся.
Он заговорил таким дрожащим голосом и с таким чувством на сердце, как если бы бросался с высоты в пропасть, чтобы разбиться насмерть.
– Довольно! Стойте! – воскликнул Шварц. – Я знаю, что вы хотите сказать! Вы хотите заявить, что вы честный человек и в шпионы не пойдете. На это отвечу вам, что шпионов у нас достаточное количество. От одного короля прусского мы получили партию чуть не в полсотни человек. Помимо того, много и своих, курляндских да петербургских. – Шварц рассмеялся сухо и продолжал: – Смею вас уверить, что я не дурак. А вы, кажется, обо мне приблизительно такого мнения.
Зиммер хотел что-то сказать, но Шварц перебил его:
– Помолчите! Да-с, вы вообразили, что я хочу вас сделать шпионом в высшем кругу или в среде петербургского дворянства, относящегося к нам враждебно. Ну, вы очень ошибаетесь! Это мог сделать только дурак! Я знаю, что вы настолько порядочный человек, что в шпионы не пойдете, да вдобавок еще выдавать русских, когда вы сами какой-то, по правде сказать, сомнительный немец или, вернее, немец, обруселый настолько, что способен был бы отнестись враждебно к немцам, если бы не был умным малым. Вас спасает ум от этой подлости. Поручение, которое я вам даю, гораздо важнее! Вы вашими глупыми соображениями отвлекаете меня в сторону и заставляете говорить о пустяках. Итак, молчите, пока я не кончу! Слушайте!
– Слушаю-с! – отозвался Зиммер несколько бодрее и с лицом более спокойным.
– Вы будете везде бывать – чем больше, тем лучше! В канцелярию можете хотя бы и не приходить или заглядывать на минуту, хотя бы ради одного приличия, чтобы вас считали служащим в ней. Вы будете знакомиться со всеми, и преимущественно с личностями видными, будете бывать в гостях и будете звать к себе. Для этого вы с завтрашнего дня будете получать в пять или в шесть раз больше, чем получаете теперь. А на такие средства вы можете тотчас нанять большую квартиру и делать обеды и вечера. И всех лиц, мало-мальски имеющих значение в Петербурге, вы постараетесь привлечь к себе, сделаться их другом, нисколько не фальшивить и нисколько – с целью предательства. Поймите это хорошенько, мой милый Генрих! Вам, вероятно, известно, что государыня очень опасно больна, что дни ее, можно сказать, сочтены. Это имеет огромное значение для судеб России и для судьбы нас – немцев. Права на российский престол принадлежат лишь двум лицам: дочери императора Петра, цесаревне Елизавете, которую в Петербурге любят, у которой есть своя партия, но ведущая себя скромно, и которую не за что придавить, и затем, те же права принадлежат малолетнему – почти новорожденному – принцу Брауншвейгскому. Мы хотим, чтобы мальчик под именем Иоанна VI стал императором. Но мать его не способна быть регентшей по крайнему своему скудоумию и еще по многим причинам, о которых я умолчу и которые вам знать не нужно. Скажу только, что она способна завести какого-нибудь любовника, который будет править вместо нее. Следовательно, по провозглашении младенца-принца императором необходим руководитель – полновластный и всемогущий – всеми делами. Мы хотим, понятно, чтобы это был герцог – единственный человек во всей России, способный на такое важное дело. Он должен быть при воцарении императора Иоанна VI объявлен полновластным регентом империи, но мы очень опасаемся сильного противодействия не только со стороны партизанов цесаревны, но и со стороны всех русских. Устранить от престола молодую цесаревну нам не будет стоить никакого труда. И лаской, и угрозами мы заставим ее быть тише воды ниже травы и почти отречься от своих прав. Но увидеть нашего герцога регентом будет гораздо мудренее. И вот вся задача, простая и сложная вместе, которую я вам даю, заключается в одном; разузнавать в Петербурге побольше людей влиятельных, знакомиться с ними, сходиться близко и, разделив их на три категории, записывать их имена. Первая категория – будут люди, безусловные сторонники герцога и всех нас; вторая – будут люди колеблющиеся; третья – безусловные противники.
Зиммер при последних словах опустил голову, будто смущаясь.
– Вы воображаете, – усмехнулся Шварц, – что вот эта третья категория, этот лист или реестр, вами составленный, будет предательство с вашей стороны и что все лица этой категории будут нами жестоко наказаны? Вы ошибаетесь! Единственная мера, которую мы примем по отношению к ним, будет закупить их. И не одними деньгами, а и чем-либо иным. Следовательно, я вам не предлагаю ничего, что бы вы не могли, как честный человек, на себя принять. Согласны ли вы? Отвечайте прямо, честно…
– Готов служить, – отозвался Зиммер тихо.
– Я, стало быть, могу на вас рассчитывать?
– Приложу все силы быть вам угодным. Буду всячески стараться угодить, но я не знаю…
– Ну, хорошо… знайте только, – перебил Шварц, – что за такого рода службу, по-видимому, незначащую, вы вскоре же получите должное вознаграждение. Начать с того, что завтрашний день состоится приказ о выдаче вам большого оклада жалованья, которое даст вам возможность зажить большим барином в Петербурге. Вот все!
Зиммер поблагодарил, но как-то нерешительно, и вышел от начальника задумчивый.
Однако через несколько дней вся канцелярия ахнула, а за нею и многие знакомые молодого чиновника тоже немало дивились тому превращению, которое с ним приключилось.
Зиммер нанял большую квартиру, завел целый десяток дворовых людей, экипажи, ливрейных лакеев и стал делать вечера, на которых бывало много гостей.
Семейство Кнаус было поражено не менее других и тоже ничего не понимало в этой перемене в положении молодого человека. Всем было известно, что он получает очень большое жалованье, но за что – никто не знал.
– Моя совесть чиста, – говорил он сам себе. – Лгать можно и сколько угодно можно кривить душой – доказательств двуличности человека или лукавства в таком деле нельзя достать.
XVI
Зажив чуть не сановником и вдобавок получив от Шварца разрешение знаться со всеми, даже с сомнительными и вредными людьми, Зиммер решил широко воспользоваться этим позволением.
И снова вспомнил он о своем милом старике, который отталкивает его и не хочет с ним знаться. И упрямый во всем Зиммер решил переупрямить Бурцева; теперь более, чем когда-либо, хотелось ему сойтись с ним.
И снова отправился он на набережную, придумав войти в дом как посланный властью, Шварцем. Но прибегать ко лжи не пришлось. Он нашел дверь и крыльцо пустыми. Не было ни души. Он поднялся по лестнице и сел на стуле около дверей большой залы, так как и здесь не нашел ни души прислуги.
Он слышал голоса где-то вдали, но к нему никто не выходил.
Прошло минут десять в ожидании. Наконец он услыхал шаги, приближающиеся, тихие, мерные… В зале появился из гостиной сам Бурцев, шагавший, задумчиво опустив голову и заложив руки за спину. Зиммер поднялся и перешагнул порог. Старик дошел до окна, медленно повернулся и двинулся обратно, так же мерно шагая. Он, очевидно, настолько забылся в думах, что ему было невозможно заметить гостя у порога дверей.