Лыбедь (сборник)

– Не пытайся понять. – Дулеб пытливо заглянул в детское лицо. – Все у нас различно. В жизни и смерти, в детстве и старости. Лес не поймет Степи.

– Понять нельзя, но знать надлежит, – уверенно ответила Лыбедь. – Отчего помянул ты о детстве и старости?

– Вообрази, что ты воевода, что враги напали в нежданном месте. А с тобой не только дружина, но жены, дети… И врагов больше. Равного боя не выйдет даже без такого бремени. Что надлежит делать старшему?

– Кого-то отрядить прикрывать жен и детей, чтоб ушли, кого-то и вперед выпустить. Ты почему спросил?

– Коли опасность велика, степняки бросят женщин и детей. – Дулеб усмехнулся ужасу княжны. – Жен можно взять новых, те родят еще детей. Мужчина ценнее малых и слабых.

– Но как же доброе имя?! – вскинулась девочка. – Да любой наш воин бросится на свой меч, коли такое случится по его вине!

– Нету меж них доброго имени. Ответь, кому подносят на нашем пиру лучший кусок?

– Старикам, кому ж еще… – Вопрос был уж очень нелеп, но Лыбедь решилась ответить. – Старикам и лучший кусок, и почетное место.

– Если в Степи голодно, кочевники уносят своих стариков в особые овраги, на поживу собакам. – Собаки те почитаются священными, носят ошейники, украшенные красными лоскутами.

– Люди ли они, Дулеб? – тихо спросила девочка. – Если ничто, чтимое человеком, для них не священно, то можно ли называть степняков людьми?

– Не тебе и не мне ответить на этот вопрос. – Дулеб поднялся, завершая разговор. —

Разве волхвы, из тех, что живут вовсе наособицу и провидят скрытое, знают ответ, да нам не скажут.

– Почему волхвы не ходят к людям, а ведьма, старая Туга, живет при граде, Дулеб? – задержала последним вопросом Лыбедь обычно неразговорчивого собеседника.

– Волхвы, они сами по себе, им только с богами разговор значим. Ведьма при людях – как клещ на собаке. Вылечить, заговорить, разобраться меж живыми и навьими. Заговорились мы с тобой. Прощай покуда, княжна.

Шаги Дулеба стихли за дверью, а девочка все сидела у своего станка, задумчиво глядя на угасавший в низкой печи огонь.

Снега за ночь намело столько, что, когда Лыбедь въехала в лес, над ее головой словно сомкнулась ослепительно белая крыша. А яркий солнечный луч, как раз пробившийся сквозь облако, разбросал по этой крыше пригоршни самоцветов.

Левая нога устала, и девочка сошла с лыж, чтобы их переладить. Теперь надо короткую лыжу укрепить на правую ногу, а длинную – на левую. Готово! Лыжи, ладные вязовые лыжи, подбитые камусом[17], легко заскользили меж деревьев.

Походный мешочек, хорошо пристроенный, не бил по спине и не тянул лямками плечи, поскольку ничего тяжелого не содержал. Хлеб в тряпице, еще не успевший замерзнуть, мягкий, нож, огниво и особый секрет Лыбеди – несколько горстей прибереженных с осени желудей. Желуди ей очень даже понадобятся.

Там, за ельником, спряталось озерцо, никогда не замерзающее до дна. Очень уж веселые ключи бьют внизу. Это-то озеро и приглядело для своей плотины семейство бобров. Известно, бобр не любит ледяной толщи. Он зимой не спит в своем домке. Ладный домок у бобра! Человеку – по колено высотой, а уж чист! Никогда бобер у себя не напачкает. Плетет он домок из веток, а укрепляет их глиной, ну прямо как у людей. Бывает, вместо домка, если берег подходящий, бобр роет нору. И надо ему, чтоб земляной пол был на две ладони выше воды, для сухости. А если поднимется вода, он тут же наскребет земли со своего потолка, так и поднимет пол, и вновь утопчет. А уж какими сваями укреплена его плотина! Умен бобр, до чего ж умен! Хорошо ль брать его на мех? Впрочем, вроде наши и не берут…

Лыбедь поправила мешок на спине. Не подозревала девочка, что охотиться на бобров дружинники перестали после того, как любимая княжна всю осень рассказывала им о своих надеждах подружиться с бобровой семьей. Грустная была Лыбедь осенью, не догоревавшая после гибели братьев.

Вот, вехой на пути к озерцу, возвысился огромный дуб. Дупло – на высоте в два человеческих роста, взрослый человек легко поместится. Нет ли там медовых сот, знают ли его бортники? Забраться на такое дерево – ох, далеко видать! Но это летом, не в зимней одежде.

Справная зимняя одежда на девочке. Дубленые сапоги мехом внутрь, новые, нога-то растет! Совсем новые, еще не стоптались по ступням, правый не отличишь от левого. Вместо собольего корзна – овчинный короткий полушубок, так на лыжах сподручнее. Пушистый плат белого козьего пуха на голове. Тепло пальцам в ладных рукавичках. Тепло, весело бежать. По полю быстрей было бы, да по лесу занятнее. Лес – дом родной тому, кто знает его, кто никогда в нем не заплутает. Русский дом лес.

Еще лучше было бы, кабы бежали наперегонки с Лыбедью веселые собаки, оглашая чащобу громким лаем. Но какие уж тут собаки, когда едешь в гости к бобрам?

Любят же бобры желуди, ох как любят! Угодит Лыбедь им своим угощением…

Привычная бегать на лыжах, Лыбедь успевала глядеть и под ноги, и вперед, и наверх, и по сторонам. Потому и не пропустила того, чего никак нельзя пропустить.

След.

Тяжелый и глубокий, изрядной тушей впечатанный в плотный снег, след, какого вовсе не должно быть.

След, за ним другой… Княжна не стала за ними бежать. Довольно понять направление, чтоб свернуть ровнешенько в другую сторону.

Выходит, в гости к бобрам ей не суждено попасть в этот раз. Самое разумное – поспешить домой, в город. О такой напасти надлежит скорей рассказать охотникам. Никого в лесу нету опасней и отвратительней.

Обычно с хозяином можно поладить. Задрать человека он может только в честном бою, когда человеку надобны его шкура и мясо, и уж здесь, хочешь не хочешь, а встаешь друг противу дружки: ты с рогатиной, а хозяин – со всей своей когтистой и зубастой мощью. Лучше всего называть его хозяином, чтоб не поминать всуе настоящее имя – ведающий мед, медведь. Во всякое же другое время, кроме охоты, пути медведя и человека не пересекаются. А и пересекутся – страшного мало, особенно сытной осенью, богатым летом.

Всегда Лыбеди хотелось посмотреть на новорожденных медвежат. Они, рассказывают, и не медвежата вовсе, а просто круглые комочки, покрытые шерстью, – без лапок, без морды. Поэтому, родив детей, медведица начинает их долепливать лапами, вроде как сырой глиняный ком. Вот и лапки отросли, вот и мордочка вытянулась… Хоть бы разок увидать…

Но иной раз случается и худое. Если хозяин не наберет летом и ранней осенью довольно жира, может он проснуться посередь зимы. Голодный, как сам голод, ослепший от пустоты в брюхе, но не утративший разума, напротив, втрое хитрей обычного. Такой медведь зовется шатун.

Подошвы медвежьих лап голы, как человечьи. Мерзнут они, ступая по снегу, трескаются, кровоточат. Чтоб унять боль, медведь ищет открытый водоем, бродит по воде. Плескается, чтоб согреться. Но на морозе мокрая шкура покрывается сосульками, что недобрыми колокольцами звенят, когда идет шатун. Страшен его путь. Если найдет шатун путь к чужой берлоге, пророется в нее, загрызет спящего собрата и съест его. Пустое и говорить, что коли не запрет шатуну есть своих, то и человек делается для него лакомой добычей. Шатун, медведь-людоед, любит нападать на всякое человечье жилье, что стоит наособицу. Если шатун объявился, надобно опередить его: выследить и убить.

Мысли эти мелькали в голове Лыбеди быстрее, чем лыжные палки в ее руках. Вот уж лес остался позади. Еще немного – и лыжня ее упрется в дорогу, ведущую к городу. А вот уж пересекла поле малая, плохо набитая дорожка, ведущая к усадьбе знатного киевлянина Люта Несдилы. Горд и богат Лют Несдила. Зимой, когда нет опасности от кочевников, любит он жить вольготно за городскими стенами.

Эх, неладно! Лыбедь замерла на бегу. Лют-то Несдила с домочадцами не знает о шатуне. Медведь-то недавно выполз: след кривой, валкий, будто браги напился хозяин. Спросонья так ступают.

Надо б предупредить Люта Несдилу, крюк-то невелик. Надо-то надо…

Лыбедь стояла, размышляя.

Не слишком хотелось девочке видеть Люта Несдилу. Хоть и скверно держать обиду на своих, а сердцу не всегда прикажешь. Помнила Лыбедь, как осенью, в первые дни вересеня, после тризны по Щеку и Хориву, Лют Несдила ее стороны не держал. Говорил много, говорил складно, все старался убедить киевлян: коли от княжеского роду осталась девчонка-невеличка, так надобно признать – иссяк род.

«Разве княжеская кровь ушла в землю? – веско возразил ему Волок. – Она течет по живым жилам и обещает нам новых князей, новых героев. Не будь Лыбеди – служенье свое Щеку, Хориву и Кию город бы исчерпал. Тогда б не зазорно выкликнуть нового князя. Но ныне будем мы не помнящими своего слова. Хуже нету для мужей».

«Хуже нету для мужей ходить за женским подолом», – не сдавался Лют Несдила.

«А нет ли у тебя, Лют Несдила, степняков в роду? – опасно прищурился Волок. – Русские женщины не немые служанки мужчинам. Бывали и раньше женщины на княжении, и славные воины повиновались им. Ты хулишь обычай людей русского языка?»

«Сам сказал – женщины. – Лют Несдила кое-как удержал удар, тут же вывернулся на другую сторону. – Одно дело – взрослая умная женщина, другое – девчонка. Какой с нее прок в битве и на совете? Я б и против мальчишки был. Время нынче трудное».

«Разве она пищит в зыбке? – Волок рассмеялся – угроза, угроза была в его смехе. – Минует три, ладно четыре зимы – и Лыбедь выберет мужа. А там пойдут и сыновья. Не велик срок ей дорастать. А покуда есть кому наставить».

Город решил выкрикнуть Лыбедь, невзирая на речи Люта Несдилы и его заединщика Шкворня.

И сияло золотое осеннее солнышко, когда Лыбедь, посередь главной стогны[18], препоясанная мечом, ступила в щит. Сперва одной ногой, затем другой, словно в ореховую скорлупу, словно в малый челн. Щит был не княжеский, малый, из металла, а самый обычный, дружинный, – деревянный, наборный, обтянутый кожей, большой, прикрывающий в бою во весь рост.

Надежно расставив ноги, Лыбедь стояла в щите. А Волок, Остромир, Колород, Окслюда, Полуд, Прокша, Добр и Нежита, подойдя с четырех сторон, разом нагнулись и ухватились за щит. Словно поклонились девочке.

Киев взорвался криками, когда Лыбедь легко, как на качелях, взлетела вверх. Воины подняли ее сперва себе по грудь, затем на вытянутых руках кверху[19].

Странно было Лыбеди, теперь не княжьей сестре, а княжне, смотреть сверху на запрокинутые к ней лица. Сколько ей будет веку – не забудет она этого дня!

«Примечай, княжна, – заметил тогда Волок. – По знатности Лют Несдила имел право взяться за щит. Но ведь он не брался за него».

Ясное дело, наравне со всеми мужами Лют Несдила принес Лыбеди клятву перед богами – не злоумышлять на княжну ни железом, ни огнем, ни отравой, ни голой рукой. Но за щит, за щит он все же не взялся.

Лыбедь стояла посреди высоко заметенного белого поля, размышляя. Как бы поступил на ее месте брат Кий? Люба ли княжна Лыбедь Люту Несдиле, нет ли, а связаны они общей клятвой, одного града насельники. К чему теперь помнить, что он не взялся за щит? Дело прошлое. Надобно предупредить людей о шатуне, тут и думать нечего. Кий бы обязательно предупредил.

Лыбедь оттолкнулась палками, лыжи врезались в сияюще-белую целину.

Усадьба Люта Несдилы, вольготно раскинувшаяся на просторе, уж не меньше десятка лет стояла не тронутой степными набегами. Добротны строения, поди, и нажито немало, всего в Киев не перетащить. Набегут летом обры – много добра потеряет Лют Несдила. Вон еще один погреб выкопал, видать перед самым снегом, – гора земли еще не притопталась.

На лай собак из дому выглянул Шкворень – человек Люта Несдилы.

– Никак, сама княжна? Не отстала ли от ловитвы? – заговорил он, торопливо спускаясь с крыльца.

Примечания