Река детства (сборник)
Прошло время, и ракитник на берегу расступился. Показались крыши дальних домов. Я привязал лодочку за коряжину и отправился на поиски соли и арбузов.
Известно, что любая дорога не минует магазина. Проселок, который мне подвернулся, тоже привел к магазину. Он назывался «Товары повседневного спроса». На крылечке дремала загорелая бабуся. Перед ней стояло ведро, полное крупных пунцовых помидоров.
– Продаете? – неуверенно спросил я.
Продавать помидоры в селе, утопавшем в садах и огородах, было то же, что торговать ромашками на лугу.
– Три рубля ведро, – встрепенулась бабка.
– Мне этого много, продайте полведра.
Бабка подумала.
– Не, – сказала она. – Ведро.
– Ну, за те же деньги, только полведра.
– Не, – отрезала она, хорошенько подумав снова. – Ведро. Куда я полведра дену?
От густо свисавших с потолка липучек магазин имел новогодний вид. Соли и арбузов в нем не оказалось.
– Соль и кавунцы в хозмаге у Михалыча, – сказала продавщица, осторожно выглядывая между липучками, чтобы не приклеиться. – Только его нету. В школу вызвали. Павлик двойку получил.
Я отметил, что сегодня лишь третье сентября. Когда же этот Павлик умудрился схлопотать «пару»? Вот скоростник!
– Он такой. Его двойки раньше его родились, – выдала Павликову тайну продавщица.
Бабка на крыльце сняла с ведра три помидора и протянула их мне.
– Возьми, коль приглянулись.
Я полез за кошельком.
– Не, не, – замахала руками бабка и разровняла помидоры в ведре, чтобы оно снова стало полным. – Я ведром продаю!
Я все-таки заглянул в хозяйственный магазин. Продавца Михалыча все еще не было. Эх, Павлик, Павлик…
– Соль у него заперта, а кавунцы еще не оприходованы, – сказала жена продавца и сдвинула на телеге солому.
Под соломой лежали арбузы. Темные и некрупные, похожие на пушечные ядра.
– Хорошие кавунцы, – щелкнула по арбузу хозяйка. – Сорт «победитель».
– Проси, – шепнул я Пыжу.
Пыж посмотрел на хозяйку и вежливо буркнул.
– Хорошая у вас собачка… – вздохнула жена продавца и вынула двух «победителей».
Я опять полез за кошельком.
– Не, – отказалась от денег хозяйка. – Не могу я торговать. Не оприходованы потому что. Только привезли, не разгрузили даже. Каб мешок, а то всего два…
А соли мне дал пастух. Обычного пастушеского кнута у него не было.
– Нужон он мне! – улыбнулся пастух. – Да я за соль любую корову «куплю»!
Пастух достал из висевшей на боку торбочки горсть соли и показал коровам. Они шумно засопели и, облизываясь, пошли за пастухом.
Светило солнце. Тихо плыла, плавясь в его лучах, река. Шуршали сухими крыльями стрекозы. Я ел сочный прохладный арбуз. Вот жизнь наступила!
Пыж тоже чвакал арбузом. Он заглатывал куски прямо с семечками. А я их сплевывал за борт. Они медленно погружались, поворачиваясь в светлой воде. Если бы они проросли, вся река была бы в арбузах!
На арбузные семечки набрасывались селявки. Они подталкивали их носами, пытались обсосать край.
Я опять вспомнил про журнал и сделал наконец «красивую» запись: «Есть и соль, и арбузы. Жизнь хороша и удивительна!»
Берег левый, берег правый
Водная дорога то становится широкой, как автострада, то сужается, как глухой проселок. Берега сдвигаются и заглядывают в лодку. Буйными травами, пышными цветами украсил их Битюг. Высоченные, в руку толщиной дудки перевиты хмелем и вьюнком. Издалека видна в зеленой осоке вишнево-красная плакун-трава, яркая и жизнерадостная, вовсе не похожая на кислую плаксу. Свесились, любуются своим отражением сиреневые астры. Стойко цветет, несмотря на сентябрь, растение с суровым названием «окопник». Словно соревнуясь между собой, берега выставляют напоказ свою красоту. Я включился в эту игру, разделил лист журнала пополам: «берег левый» и «берег правый». Где больше?
Скабиоза – это на правом!
Татарник – тоже.
А на левом – мята. И за нею – горец!
Справа – вероника!
Незабудки – на левом…
Но вот налево высится нечто удивительное: длиннющая палка, облепленная тесно сидящими желтыми цветами. Я даже причалил, чтобы разглядеть получше. Оказалось, что эти «палки» – там и сям – торчали по всему берегу. Здесь был выгон. Несколько черных коров бродили между желтыми палоками. Многие из этих странных растений были куда выше моего роста – метра два с половиной! По самой земле – округлые мохнатые листья, как уши. А из разложенных по земле ушей – то, что я увидел из лодки, – толстый хлыст с как бы вплетенными в него желтыми цветами. Я узнал гиганта и вспомнил его название. Вполне естественно, что при таких размерах их было два: по листьям он назывался «медвежье ухо», а по цветам – «царский скипетр». Было и третье – «коровяк». Теперь, глядя на прогуливающихся между скипетрами коров, я понял, откуда появилось и это название.
Получилось у меня в журнале что-то вроде гербария. Но не из растений, а из их названий. Жаль, маловато оказалось у меня сведений, чтобы узнать все цветы в «лицо»…
А Пыж коллекционирует запахи. Близкие берега пахнут притаившимися зверями и птицами. Вот дохнуло чем-то незнакомым. Может, это черепаха, пригревшаяся на солнце?
Тоненькая, обрывающаяся, будто пунктирная, ниточка тянется от маленькой птички камышевки, перепархивающей в тростнике. Иногда Пыж поскуливает и нетерпеливо топчется. Наверное, почуял толстый запах кабана, который сидит в тине и смотрит сквозь камыши, как проплывает лодочка с остроухой лайкой на носу.
После светлых лугов речка прячется в лесу. Тенистые липы, ольхи и клены нависают над водой. Мы плывем под их сводом, как в туннеле. Какой, должно быть, стоит тут дух, когда цветут липы!
А сейчас здесь пахнет дубом – крепким, ядреным запахом ранней осени. На дубах созрели желуди. Они падают в воду, булькнув увесисто и коротко, как пули. Дубы метят в нашу лодочку.
Понг! – стукаются желуди о тугую брезентовую палубу.
Пульк! – выговаривают они, врезаясь в воду.
«Р-р-р-р!» – выговаривает Пыж, когда желудь угодит в него.
Водяной пастушок
Порой кто-то окрикивает нас из камышей, вопрошая требовательно и строго: кто?! Откуда?!
В просветы зарослей видно, как быстро бежит рыжевато-черная птица – водяной пастушок. Кого пасет он в камышовых джунглях? Не клопов ли водомеров?
Водомеры целыми стадами отстаиваются где-нибудь в затишке. Увидят надвигающийся нос лодки и разбегаются по воде врассыпную. У водомера на ногах широкие лопаточки-водоступы. Бежит он в них по воде, как по полу, не проваливается. Бежит толчками, вымеряя речку четвертями. Раз толчок – четверть. Два – еще четверть. Перемерил Битюг и встал под бережком, чтобы течением не сносило.
Водяной пастушок тоже не проваливается на воде. Росту невеликого, с цыпленка, а ноги будто от цапли приставлены – голенастые и длиннопалые. В самый раз такими ногами по водорослям бегать. Вот пастушок и бегает. Как посуху. Добежит до края камышей, а дальше – стоп! – чистая вода. Омуток, ни единой травки. Надо лететь. А летун он совсем неважный. Не столько летит, сколько бежит, крыльями лишь помогает, да с таким плеском и шлепом, будто кто в ладоши хлопает. Одолел чистую воду, сунулся в камыши и исчез, как иголка в стогу сена. Не ищите теперь пастушка. Вряд ли на глаза покажется. Большой мастер в траве прятаться. Теперь до новой встречи с другим пастушком.
Рыбаки и рыбки
Какая речка обходится без рыбаков! Есть они и на Битюге.
Я замечаю торчащие из кустов длинные удилища и перестаю грести, чтобы не пугать рыбу.
– Ну как – ловится?
Рыбак откликнется не сразу. Ему надо очнуться от сладких мыслей, привязанных к висящему под водой крючку.
– Рыбка плавает по дну… Нам поймать хотя б одну…
Все ясно: неудачник этот рыбак.
Другой отвечает:
– Удить-то удим, только есть навряд ли будем…
Тоже понятно. Из той же компании невезучих рыбаков.
Третий улыбается, подмигивает с берега:
– Кошке да себе немножко.
– Это сколько же – «немножко»?
– Да вон целое лукошко.
Ну а это уже немало. Оттого и весел этот балагур.
Четвертый машет рукой, вздыхает:
– Без лодки какая рыбалка… Вот если б на лодке…
Этот рыбак из разряда мечтателей-нытиков. Ему дай лодку – он все равно будет вздыхать: «Что тут за рыбалка? Битюг – речка маленькая… Рыба тут мелкая… Вот если б на Дону…»
Окажись он на широком Дону, мечты и там понесут его дальше: «Вот если б на море… Или на Атлантическом океане – вот где рыба ловится!»
Попадались рыбаки и на лодках. Больше на резиновых пухлых надувашках. В одном месте так густо заполонили речку – еле протиснулся между ними. Сидят рыбаки, каждый в своей резиновой «тарелке», и на поплавки соседей поглядывают: как там у них?
Встретился старый рыбак на лодке-душегубке, выдолбленной целиком из ствола толстой осины. Сидит на корме, вёселком потихоньку отгребается. За ним тянется «дорожка» – длинная леска с латунной рыбкой-блесной на конце. На щуку такая снасть. Поздоровался.
– Ж-ждраштвуй, – отвечает.
Спросил у него, далеко ли до города Боброва.
– Жавтра догребешь, ешли поштараешша.
– Что-то я у тебя, дед, ничего не пойму, – посетовал я. – Жамкаешь что-то, все «ж» да «ш»… Жужжишь, как шершень.
– Видишь? – показал он стиснутые вставные зубы. – Жубами дорожку держу. Жубами шражу почувштвуешь, когда шшука возьмет.
– Ох, дед! Хватанет большущая щука и вырвет дорожку вместе с зубами! – предостерег я рыбака.
– Нич-чо! – засмеялся рыбак, не выпуская из зубов жилки. – Они у меня жележные. Ишшо поштавлю. Жележа в штране хватает!
Зимородки
Но самые усердные рыбаки на Битюге – это зимородки. Часами сидит зимородок над рекой и смотрит в воду. Ждет. Терпеливо, как кошка, караулящая мышь у норки. Увидит рыбку под собой и камнем врезается в воду. И почти всегда вылетает с уловом. Редко когда промахнется.
Для такой рыбалки нужна прозрачная вода. И поэтому живут зимородки только на чистых речках.
Ростом зимородок поменьше воробья, но разодет как франт: голова и крылья зеленые, спина голубая, манишка красноватая, а щеки желтые с черной каемочкой. Далеко его видно, когда он быстро летит над самой водой, будто яркий изумрудный фонарик.
Я знал, что зимородки роют в берегах глубокие печурки и делают в них гнезда из мягких рыбьих косточек. И что пахнет из такой печурки рыбой.
Нам не раз попадались печурки в обрывистых берегах. Некоторые я даже обнюхал, но запаха рыбы не уловил. Пахло из них землей и немножко курятником.
Однажды я насторожил жерлицу – снасть на щуку, похожую на рогатку. Одним концом леска на рогатку намотана, а на другом – живая рыбка для приманки щуки, «живец».
Ночью наживку никто не тронул. А в полдень я обнаружил жерлицу размотанной. Ага, кто-то есть!
Но крючок оказался пуст. И леска стянута как-то странно – не в глубину, куда щука обычно пытается уйти, а к берегу. Я снова поставил жерлицу. И опять кто-то снял живца. Кто же ворует наживку? Я решил подкараулить воришку и спрятался в кустах. Не прошло и часа, как загадка жерлицы раскрылась. Зимородок!
Он сел на палку, к которой крепилась жерлица. Замер, наблюдая за рыбкой. И как только живец подплыл – кинулся в воду.
Пришлось мне снять жерлицу. Поймаешь еще ненароком зимородка!
Кабаны и черепахи
Говорят, панцирь черепахи выдерживает автомобиль. Не знаю, не проверял. Была черепаха – не было автомобиля. Был автомобиль – не оказывалось под рукой черепахи. А если бы и оказалась, все равно не следовало бы, наверное, подкладывать под колеса бедную черепаху.
Но сам я вставал на панцирь умершей и высохшей черепахи. И даже попрыгал на нем.
Хоть бы что! Панцирь этот я когда-то нашел на болоте.
В Битюге тоже живут болотные черепахи. Я причалил под вечер к берегу и пошел посмотреть, годится ли он для ночевки. Когда я вернулся к лодке, она чуть-чуть отошла на ослабшем шнуре. Низкое солнце просвечивало под лодкой воду, и в этой солнечной воде плавала вверх ногами черепаха. Небольшая черепашка, величиной с пепельницу. Как водолаз-аквалангист, которого спустили осмотреть подводную часть судна, черепашка изучала мягкое резиновое днище. Возможно, оно представлялось ей животом невиданного плавучего чудища. Черепашка тыкалась в днище головой и скребла по резине корявыми узластыми лапами. Короткий тонкий хвостик смешно отвисал в воде, как шнурок от ботинка. Черепашка заметила меня и спряталась под берег.
Но ее любопытство все-таки оказалось сильнее страха. Я опустил в воду весло. Черепашка подумала немного и выбралась поглядеть на блестящую алюминиевую лопасть. После ужина я пустил поплавать на веревочке пустой котелок, и она снова не удержалась, чтобы не посмотреть, что это такое.
А в лесах по берегам Битюга живут кабаны. Они проминают в камышах тропы к реке, жуют сочные корни рогоза и распахивают лужки в поисках жучков.
Какая связь между кабанами и черепахами?
Я считал, что никакой. Кабаны – кабанами, а черепахи – черепахами.
Но вот мы с Пыжом забрели в лес и наткнулись на болото. Жаркое лето высушило его. Илистое болотное дно было истыкано кабаньими копытами. В болоте жили черепахи. Мы нашли несколько панцирей, но все они были пусты и разломаны. Что случилось с черепахами? Кто сокрушил черепашью броню, которая, говорят, выдерживает автомобиль?
Оказалось, кабаны. Всеядные дикие свиньи ухитрились расколоть, как орехи, панцири и полакомиться беспомощными обсохшими черепахами. Вот вам и несокрушимая броня!
Не знаю, как в отношении автомобиля, а против мощных клыков кабанов-секачей черепашьи панцири не устояли.
Бобры
Бобры – исконные битюжские жители. Даже город, стоящий на Битюге, называется Бобров, и на гербе этого города изображен бобр.
Мало кто видел бобров на воле. Зверь ночной и очень осторожный. Но следы их ночного хозяйничанья трудно не заметить. Подгрызенные и поваленные деревья, вороха широких, как от стамески, стружек, пни, похожие на плохо заточенные карандаши, промятые в камышах тропинки, хатки, в которые можно попасть, лишь поднырнув в воде, – все это работа бобров.
И пляжики, обтоптанные мокрыми перепончатыми лапами, тоже бобриные: тут они выходят на берег. Каждый такой пляжик оглажен чем-то мокрым, будто бобр вытаскивал бредень. Я не сразу взял в толк: что же все-таки выволакивают бобры из реки? А потом догадался: хвост! Широкий и плоский, как лопата, голый хвост, который охотники называют ошибом. Выберется бобр на пляжик, вытащит тяжелый мясистый хвост-ошиб, отряхнется по-собачьи и отправится знакомой тропкой по своим ночным делам.
Ночью меня разбудил какой-то звук. Полежал, прислушался. Тихо. Может, показалось? Но вижу, что и Пыж насторожился. Сидит у застегнутого выхода из палатки.
Вдруг – бу-бух! Будто валун сбросили с обрыва в реку. Пыж даже подпрыгнул.
И опять тишина.
Спустя время снова: бу-бух! Еще валун. И пошло, удар за ударом: бу-бух! Бу-бух! Бу-бух!
Признаться, оторопь меня взяла. Ночь, безлюдье и глушь, а Битюг такими бултыхами выворачивается. Вылез из палатки, а Пыжа оставил, чтобы не спугнул тех, кто булыжниками кидается. Луна. Реденькие облака, как перышки, ровно раструшены. Зябко. Речка плотным туманом залита. Красота! Красиво, но ничего не видно. Кто-то в тумане шебуршится осторожно. Тихо поплескивает. Бухнуло! Еще раз! А кто – не видать. Только туман покачивается, светится под луной. Но тут запертый в палатке Пыж обиженно тявкнул – и все стихло.
А в один из вечеров я припозднился у костра. Поправлял, пошевеливал палочкой дрова, смотрел в огонь. Слышу: шуршит осока на том берегу. Чьи-то шаги. Соступил в воду. Всплеснул… Поплыл… Два уса разошлись по воде. И вдруг – как бухнет! Так же, как тогда. На валун похоже. Круги побежали по омуту. Закачалась в них, раскололась отраженная луна. Не успела вода успокоиться, опять как шибанет!
Бобр. Недаром у него хвост так называется – ошиб.
Фигура браконьера
Я полюбил Битюг сразу, с первых дней плавания. Полюбил его зеленый мир, тихие заводи с белыми кувшинками, его чистую воду, птиц и рыбешек, быстрых, как солнечные зайчики.
Мне захотелось защитить эту маленькую речку. Но от кого? Кто мог ей угрожать?
Прежде всего, конечно, браконьер. Самый страшный враг природы. Фигура браконьера представлялась мне омерзительной. Фигура скалила желтые ненасытные зубы и бряцала ржавыми петлями-ловушками. С браконьерского плеча свисала мокрая сеть, полная краснопёрок. Карманы топырились от шашек тола. Я поглядывал, нет ли в округе такого браконьера, чтобы схватиться с ним и выдворить с Битюга.
Но браконьера не было. Никто не перегораживал речку сетями, не глушил рыбу толом и не палил из ружья в птиц и зверей. Желание защитить Битюг не находило себе дела и беспомощно обвисало, как парус в полный штиль.
И вот появился браконьер. Он сидел в старом, латаном ботничке и натягивал перемёт – десятка два крючков на длинном, через всю реку, шнуре. Я подгреб к ботнику. Браконьер разогнулся и оказался тщедушным конопатеньким дедушкой.
– Доброго вам здоровьица, дальний путешественник, – ласково сказал дедушка-браконьер и глянул на меня голубыми, как цветочки льна, глазками. Он снял картуз. Обнажилась лысина, покрытая крупными веснушками, похожая на божью коровку. – Благодать-то какая! – продолжал он, окидывая взглядом речку и расплываясь в улыбке.
– Разве перемёт не запрещен? – Я решил не поддаваться на браконьерскую ласку и быть строгим.
– А не знай, милок, – ответил он, все так же улыбаясь и не обращая внимания на мою строгость. – Всю жизнь, как родился туточки, ловлю. Поставлю да и пойду. У коровы прибрать или картохи копать, к примеру… А вечером приду, глядишь, и будет десяток окушков нам со старухой на ушицу. Или плотвушка попадет, тоже годится…
Нет, не браконьер этот дедушка, решил я. Человек, который родился на речке и прожил на ней жизнь, имеет право ловить в ней рыбу. Даже перемётом, который работает на рыбака, пока он косит сено или копает картошку. Никак не мог я найти злостного хапугу браконьера…
Но не все благополучно было на Битюге. Все-таки речка нуждалась в защите. Едва мы тронулись в путь, мне попалась бутылка. Сразу вспомнились старые романтические истории с кораблекрушениями, бутылочная почта… Я даже заглянул в бутылку – нет ли в ней записки?
В остальные заглядывать уже не хотелось. Одни бутылки плыли по течению, другие торчали, застряв в водорослях. За каждой из них виделся взмах человеческой руки, бездумно метнувшей бутылку в чистую реку. Нет, одной руке не под силу было накидать столько бутылок. Тут требовалась компания бутылкометателей…
Я попытался подсчитать бутылки, чтобы предъявить этот счет первому встречному метателю. Но никто не кидал на моих глазах бутылок. Предъявить счет было некому.
Ночью мне приснился сон. Всех бутылкометателей затолкали в огромную бутылку. Они барахтались в ней и скользили по стеклу, как хлебные вредители жуки-кузьки, которых мы собирали на полях в школьные годы.
«Не надо нас в воду! – вопили бутылкометатели. – Мы больше не будем!»
…В конце пути фигура браконьера представлялась мне уже иной. Она была неопределенных форм, рыхлой и расплывчатой. Она все время меняла свои очертания, и воевать с ней было трудно, удары как бы приходились в пустоту. Фигура была составной. Она складывалась из тех рыбаков, которые густо сидели в резиновых лодках и раскидали вокруг крючков больше чем в двадцати перемётах, и из тех неизвестных, которые скатили в речку вонючую бочку из-под солярки. В нее входили лесорубы, которые бензопилой «Дружба» валили зеленые деревья на берегу неподалеку от села Верхняя Тойда. В ней можно было разглядеть того стрелка из города Боброва, что пальнул забавы ради из двустволки в налетевшую цаплю-чепуру и, к счастью, промахнулся. Беззаботные бутылкометатели дополняли безобразную фигуру браконьера.
Я устыдился, когда вспомнил, что однажды выплеснул в реку сажные помои из котелка. Значит, и я прилепил к бесформенной браконьерской фигуре свой кусочек, тоже навредил немножко Битюгу – маленькой речке, которую так легко испортить. Которая вырастила тенистые леса на берегах, а в лугах – пышные травы. Которая кормит, укрывает и радует многих птиц, рыб и зверей.
И людей, конечно, тоже.
Молочные реки, сырные берега
Рано утром из лесу донеслась музыка. И глухой дробный топот множества ног.
«То ли еще будет, ой-ей-ей!» – предупреждала певица.
Показались коровы. Они бежали на луг, возле которого я встал на ночлег. Это было похоже на утренний кросс горожан «трусцой от старости». Лидер кросса, крупная пятнистая корова с кудрявой челкой между голубых рогов, прибежала на выгон, протрубила о своем первенстве и принялась жадно, с хрустом драть траву.
Послышались жестяное бренчание и скрип. На опушку выехал на разболтанном дамском велосипеде пастух. За ним в траве змеился черный, мокрый от росы кнут. Велосипедные колеса отчетливо выписывали число 88. Пастух на ходу сошел с седла, подтолкнул велосипед, и тот сам ткнулся в куст, уперся в него рогами. Кнут замер, как пригревшийся уж.
– Здорово ночевали! – сказал пастух.
На нем была выгоревшая пляжная кепочка. Таинственный лунный свет стоял под ее синим прозрачным козырьком.
– Подсаживайтесь завтракать! – пригласил я пастуха.
– Это можно! – охотно согласился пастух. – А чего мне теперь делать? Хоть весь день завтракай. Сейчас только музыку им поставлю. – Он щелкнул клавишей магнитофона.
Полились звуки танго. – Под эту пасутся хорошо. А под ту лучше бегут.
За едой пастух снял кепочку. Без синего козырька лицо его оказалось рыжим, с красным облупившимся от солнца носом.
Звучала музыка. Дружно хрупали и сопели коровы. Велосипед поблескивал из куста остатками никеля. Мы ели манную кашу, помидоры и частик в томате.
– Приходи вечером на тырло[6]! – позвал пастух, расставаясь. – Гостем будешь!
Зорями над Битюгом гудят моторы. Идет электрическая дойка коров. Мне давно хотелось посмотреть, как это делается. И я под вечер отправился в коровий лагерь. Большое красное солнце катилось по краю земли. Битюг тихо струил красную воду меж черными камышами. У ограды лагеря желтела автоцистерна с надписью: «Молоко». Под навесом урчала доильная установка с детсадовским названием «Елочка». Коровы стояли в металлических станках и косились на длинный гибкий шланг. Он вздрагивал от бежавшего в цистерну молока. Облако теплого молочного запаха висело над тырлом. В нем бесшумно метался, ловил мошкару козодой.
Пастух сидел в вагончике за дощатым столом и разминал молодую картошку с простоквашей.
– Теперь ты со мной повечеряй! – подвинулся на скамье пастух.
Над столом висел вырезанный из газеты портрет доярки, обнимающей большую пятнистую корову.
– Это та обжора с голубыми рогами? – узнал я корову.
– Она! – с гордостью сказала доярка. – Наша Клепочка. Клеопатра. Любит покушать. Зато и молока дает за двоих. Недаром говорится: «У коровы молоко на языке».
Меня угостили парным молоком. Оно пахло лугом. Пышная пена щекотала губы и шептала из кружки, уговаривая выпить еще.
Шофер молоковоза удил с мостков рыбу.
– Оккупанты лохматые! – ворчал шофер, насаживая на крючок свежего червяка. – Такого классного выползка слопали…
– Чего бурчишь? – спросил пастух в темноту. – А, Валерк?
– Та раки! – с досадой сказал шофер. – Не успеешь закинуть, тут же набрасываются!
– У тырла завсегда раков много, – рассудительно подтвердил пастух. – Тут им харчишки перепадают, ополоски бидонов, комбикорм…
– Валера! – крикнула доярка. – Молоко пить будешь?
– Оно мне снится, это молоко! – отозвался шофер. – Все молоко да молоко. Кабы квасу!..
Долго гудела «Елочка». Потом шум оборвался, все стихло. Стало слышно, как дышат коровы и пробует голос лягушка на Битюге.
– Всё, Валера! – сказали в тишине. – Можешь ехать.
Цистерна, высвечивая пыльную дорогу, покатила в город на молокозавод. Будто пробился и побежал от Битюга молочный ручеек, чтобы слиться на заводе с ручейками от других коровьих лагерей и превратиться в кефир, ряженку и сметану, в пласты желтого масла и большие, как автомобильные скаты, круги сыра.
Старый друг
Что испытывает человек, оказавшись в краях своего детства? Прежде всего, радость от того, что видишь знакомые места. Радость от того, что ждешь – вот-вот встретится старый друг! Но бывает еще почему-то немножко грустно, словно в светлом осеннем лесу, тихо роняющем листья. Может быть, потому, что того счастья, которое было когда-то, уже не вернуть…