Итальянская любовь Максима Горького
Надо оказаться у бабушки дома, когда ее там не будет. Это бывает нечасто, но можно подкараулить момент.
Или попробовать поговорить с матерью и расспросить ее о семейных тайнах? Интересно, что скажет мать – строгая элегантная Валентина Орбини, практически постоянная героиня светской хроники?
* * *Мать пела в соседней комнате, красивая ария реяла в воздухе, и Вера, вздохнув, подумала: какая трагедия для матери не выступать на сцене, а сидеть дома и петь только для себя, словно проверяя – не пропал ли голос.
Она стояла в дверях, боясь прервать пение, когда мать внезапно обернулась:
– Ты что-то хотела?
– Я хотела спросить, не осталось ли после бабушки каких-нибудь вещей? Где они сейчас? На даче?
– Да. После ее смерти я все свезла на дачу. А зачем тебе?
Признаваться в том, что ей хотелось бы найти какие-нибудь семейные реликвии, Вере не хотелось. Она помнила, как мать отнеслась к ее изысканиям насчет родословной, и поэтому решила все свои соображения пока держать при себе. Ей нужно съездить на дачу и порыться в бабушкиных вещах. Вдруг ей повезет и она найдет упоминание о прабабушке Дарье Шервандиной.
– Просто так…
– Просто? – Мать посмотрела на нее с недоумением, явно намереваясь вытянуть из дочери правду. Но тут раздался спасительный звонок телефона. Матери кто-то звонил по мобильному. Наверное, одна из подружек, и она царственным кивком головы отпустила Веру. Так императрицы дают знать своим приближенным, что они свободны.
Вера выскользнула за дверь.
Она собиралась поехать на дачу сегодня же. Уроков все равно никаких не было. Лето – пора каникул. С одной стороны, это было хорошо. С другой – плохо, потому что не было денег, а по причине их отсутствия наступал легкий мандраж. Да и лето выдалось паршивым: Москву заливали дожди, что тоже не прибавляло оптимизма. Лета все ждали как праздника: после серой тоскливой зимы и хмурой весны хотелось чего-то яркого и светлого. И лето обещало тепло и солнце. Жару, высокую траву, нежное марево и беспечную лень. Но ничего этого не было, только ливень. А вместо коротких открытых маечек, шорт и струящихся платьев приходилось кутаться в кофты, длинные юбки и брюки, надевать пиджаки и плащи.
Посмотрев на большие круглые часы в кухне, Вера подумала, что до Ярославского вокзала успеет добраться за полчаса, а потом еще час на электричке. И она на даче. От станции идти пешком минут двадцать. Можно взять такси, но это уже баловство. Доберется и на своих двоих. Не барыня.
Вера собралась и уже через час сидела в электричке у окна и смотрела на проплывающий за стеклами пейзаж.
Когда она подъезжала к своей станции, небо как по волшебству просветлело: серую хмарь прорезал ослепительно-синий лоскут, а потом в образовавшееся отверстие хлынуло солнце, преображая все вокруг золотистым сиянием.
Дорога через поле и пролесок заняла пятнадцать минут, и когда Вера, запыхавшись, подошла к калитке, на часах было без пятнадцати три.
Створка ворот косо висела на петлях – забор давно нуждался в ремонте, но денег не было. Дача постепенно разрушалась, все откладывалось на потом, а когда наступит это мифическое «потом», никто не знал. Может быть, от этого Вера так отчаянно вцепилась в легенду о родстве с древним итальянским родом, ощущая себя Золушкой, которая вот-вот попадет на бал.
Вера подумала, что в своей несчастливой жизни отчасти виновата сама. Нельзя ничего откладывать. Она вспомнила шансы, которые ей выпадали. Интересная работа в Хорватии. Надо было рискнуть, поехать в неизвестность, но в последний момент Вера дала задний ход – она испугалась и предпочла неведомым райским кущам пусть плохую, но стабильную жизнь здесь. А пять лет назад на горизонте появился один мужчина – приятный вдовец, старше ее на пятнадцать лет, вежливый, обходительный. И самое смешное – он нравился Вере. Петр предложил ей поехать вместе с ним в Ялту в бархатный сезон. Он нашел путевку на двоих на пять дней. Сентябрь стоял в том году благодатный, и Вера представляла, как же хорошо в Ялте: ласковое море, спокойное нежаркое тепло, вечерние прогулки по набережной…
Вера смотрела на Петра и понимала, что он ждет ответа. Петр был полурусский, полумолдаванин, смуглый, с карими глазами. Вера слышала, как отчаянно бьется ее сердце, но почему-то торопливо сказала: «Я не могу уехать, у меня – сын. Я не могу оставить его на мать». Это была откровенная ложь. Пашу она спокойно оставила бы матери на несчастные пять дней, и все вышло бы расчудесно. Дело было в Верином характере, в ее вечном ожидании чего-то. Она никак не могла постигнуть простую и страшную правду жизни – никакого «потом» не существует. Есть только сейчас – минута, вбирающая в себя все, остальное – туманно и зыбко. Невозможно на таком хлипком фундаменте строить свою жизнь. Вера и не строила, она просто плыла по течению.
Петр ушел, разочарованный. Через год она узнала, что он женился, и они с женой ждут двойню.
И вот теперь Вера вцепилась в этот свой третий жизненный шанс, не желая выпускать его из рук как трофей, как законную добычу…
С замком пришлось повозиться, от дождя он проржавел.
Закрыв за собой калитку, Вера остановилась и осмотрела участок.
Дождливая погода сделала свое дело – в рост буйно пошли сорняки. Борщевик, крапива, репейник, лопух. Трава колосилась чуть ли не с Веру. По всему участку цвели люпины, а благородные цветы тонули в море сорняков.
Дорожка до дома заросла, приходилось продираться через разросшийся шиповник, спирею и крапиву. Ноги горели от крапивных ожогов, и пока Вера подошла к крыльцу, ее ноги стали красными.
Поставив сумку на крыльцо, она открыла дверной замок и вошла в дом. Деревянный двухэтажный дом был построен двадцать пять лет назад на месте прежнего дома. Садовое товарищество было старым, землю здесь давали в двадцатые-тридцатые годы прошлого века заслуженным большевикам, театральным деятелям, ученым.
В свое время это был престижный поселок, сейчас старое поколение вымерло, землю многие наследники продали. И наряду с развалившимися домами в поселке высились дворцы и коттеджи, огороженные двухметровыми заборами.
Земельный участок достался от прабабушки Дарьи Андреевны. Ее муж в советские годы был инженером, работал в министерстве, проектировал даже правительственные здания. И поэтому ему дали участок в престижном по тем временам месте.
Вера о своей прабабушке Дарье почти ничего не знала. Но как завести с матерью разговор о ней, чтобы расспросить поподробней?
В доме пахло сыростью, и Вера раскрыла окна, чтобы свежий воздух с улицы поглотил запахи зимы.
Прежде чем приступить к осмотру бабушкиных вещей, Вера решила пойти на пруд, в котором она любила купаться еще в детстве.
И вдруг подумала, что ей обязательно захочется окунуться в воду. Она порылась в шкафу, нашла старенький купальник, который был ей маловат, но других вариантов все равно нет, и надела его. Пруд был старым, имел странную форму – вытянутый овал, больше похожий на эллипс. Небольшой, с живописными берегами, поросшими ивняком и березами. Пышные кусты склонялись к воде, по берегам цвела тина и росли камыши, но середина пруда оставалась чистой. Деревянные мостки уходили в воду. Около пруда никого не было, и Вера, ступив на мостки, почувствовала, как доска чуть осела под ней. Все старое, а починить некому. Нувориши построили себе дворцы, а что творится за пределами хоромов – их не интересует. Жители поселка, у которых были машины, ездили купаться в другие места.
Солнце, прорвавшееся через серые тучи, уходить не думало, напротив, оно расширяло себе пространство, отгоняя клочки серого неба к горизонту. Свет был не просто волшебным, он был божественным. Вера села сбоку на мостки и, сняв туфли, опустила ноги в воду, вспомнила, как в детстве любила болтать ногами в воде, поднимая веер брызг.
Память на минуту сделала кульбит, Вера зажмурилась, задохнулась от воспоминаний, которые были связаны с этим местом. Жарким летом она в детстве плюхалась с разбега в воду, и прохладная вода обжигала, было приятно плыть и, щурясь, смотреть на солнце. Рядом плескалась детвора, было шумно и весело. Весело… Дни были длинными, вечера – тоже. Вечером было парное молоко, в деревне неподалеку держали корову, и лето запоминалось парным молоком – теплым, чуть сладким, густым. У Веры образовывались белые усы от молока, и бабушка ласково называла ее «мышонок». Бабушка умерла, когда Вере исполнилось двенадцать лет, и на этом ее детство кончилось. Мать на дачу с ней не выезжала, занятая своим концертами и гастролями.
Вера подумала, что хорошо бы искупаться.
Она сбросила платье и нырнула в воду. Вода была обжигающе-холодной, и Вера принялась энергично плавать, чтобы согреться, вскоре ей это удалось. Она доплыла до противоположного берега и увидела утку, сидевшую в укромном месте – в тихой маленькой заводи. Утка спокойно смотрела на Веру, словно призывая не тревожить ее покой. И Вера, стараясь не шуметь и не поднимать брызг, поплыла обратно.
Вера помнила, сколько в ее детстве около воды вилось стрекоз – синих, бирюзовых, они красиво порхали над прудом, как маленькие феи с радужными крылышками, и их тихое жужжанье сливалось с другими звуками лета.
Сегодня все было тихо.
Вера оделась и пошла домой.
В магазине на вокзале она купила себе немудреной еды, фастфуд, чтобы не заморачиваться с готовкой.
Поставив чайник, нашла в прошлогодних запасах кофе и сухие сливки. Наскоро поев и выпив кофе, Вера решила приступить к осмотру мансарды.
Дом был большой – шесть на шесть. Мать построила его на деньги, заработанные на гастролях. Второй этаж поделен на две комнаты. И одна из них представляет собой кладовку, куда свалили вещи, принесенные из старого домика, стоявшего на этом участке с тридцатых годов, который снесли при строительстве нового.
Вера потянула дверь на себя. Открыла с трудом, петли проржавели, и дверь певуче запела.
Мать, вечно занятая собой и своими делами, при переезде свалила все кучей, не утруждая себя разбором вещей, а бабушка уже болела и поэтому не могла все рассортировать. Бабушка была аккуратной, любила чистоту, порядок, основательность. Она, конечно, избаловала мать, которая ни в чем не знала запретов и росла принцессой.
Смешливой принцессой со жгучими черными кудрями. Бабушка надеялась, что мать станет артисткой, знаменитой певицей, у нее был красивейший бельканто, но после ухода Вериного отца мать пережила нервный срыв, и голос так и не восстановился. Вся дальнейшая жизнь матери – это борьба с собой, с обстоятельствами, с жизнью, с собственными воспоминаниями и бегство от них. В жизни каждой женщины есть страницы, которые хотелось бы забыть, но сделать это – значит отречься от себя самой. Немногие на это решаются…
Вера осмотрелась: с чего начинать? Здесь был сломанный туалетный столик на одной ножке, коробки в углу. Маленький секретер, прикроватная тумбочка, трюмо. Потемневшее зеркало… Вера посмотрела в зеркало и испугалась, показалось, что оттуда на нее глянула незнакомая женщина с более утонченным лицом и потемневшими волосами. Конечно, это был обман зрения, солнце, падавшее в полузанавешанное окно, создало оптическую иллюзию присутствия в зеркале совсем другой женщины.
Вера провела рукой по лицу, словно отгоняя непрошеное виденье. Половицы под ногами скрипели.
Вера присела на венский стул и выдвинула один ящик трюмо. Обнаружив там исписанные блокноты, старые открытки, какие-то записки… На дне ящика Вера нашла письмо, написанное по-итальянски. Чернила выцвели, местами было трудно разобрать написанное. Она отложила письмо, решив вернуться к нему позже.
Еще Вера нашла большую папку, в ней были акварели и рисунки. Она с интересом рассматривала каждый. На рисунках изображалась Москва.
Это была Москва словно из старых кинофильмов. Рисунки были сделаны уверенной рукой, а внизу в правом углу стояла надпись – Д. Шевардина. Очевидно, художником была прабабушка Дарья Андреевна Шевардина. Среди рисунков встречались натюрморты, внезапно попалось изображение пруда, Вера всмотрелась внимательней. Это был их дачный пруд, но вместе с тем как будто бы другой. Хотя, конечно, за десятилетия пруд мог измениться. Растения по берегам росли другие – более пышные. Деревья не похожи ни на березы, ни на ивы…
«Как все меняется», – подумала Вера.
Скорее всего прабабушка занималась в студии, потому что тематика рисунков была разнообразной. Виды Москвы сменили изображения Парижа и Лондона, но больше всего было видов Италии. Рим, Флоренция, синее море с террасой…
Вера задумалась и положила рисунки обратно в папку.
Нужно поподробнее расспросить мать о прабабушке.
«Наверное, поиск собственных корней связан с общей неустойчивостью мира, в котором пребывает современный человек, – размышляла Вера. – Ему хочется в буквальном смысле слова – укорениться. Обрести почву под ногами. Перестать быть перекати-поле. Сегодня здесь, а завтра – там.
Когда аристократы вешают портреты предков в фамильных особняках и замках – они тем самым обеспечивают себе сильнейшую защиту. Ведь люди на портретах являются незримыми ангелами-хранителями, оберегающими род от коварства судьбы и опасностей.
Наверное, и чувства возникают совсем другие, когда ты знаешь собственную историю, знаешь имена прапрабабушек и прапрадедушек, знаешь, как они жили и чем занимались. И эта древняя кровь течет в тебе, вызывая чувства гордости и волнение».
Помнила ли ее ветреная мать собственную бабушку? Ведь Дарья Андреевна умерла, когда матери было девять лет.
Солнце клонилось к закату, подкрадывались сумерки. Вера задумалась – оставаться ей здесь на ночь или нет. Немного поколебавшись, она решила все-таки заночевать на даче.
Глава 3
Опасный вояж в прошлое
Кто не любит свободы и истины, может быть могущественным человеком, но никогда не будет великим.
ВольтерМосковская область – Москва. Наши дни
Вечером, попив чай, Вера села на веранде и зажгла свет. Села в плетеное кресло и принялась читать письмо.
(Москва. Начало 30-х годов XX века, письмо – убрать)
«…Возвращение Максима Горького в СССР было обставлено торжественно. С таким триумфом, что сразу стало ясно – кто является писателем номер один и какое место Горький займет в советской иерархии. Он стал фактически памятником уже при жизни. Его встречали тысячи людей, с ликованием, с восторгом.
Бедный, бедный Макс, понял ли он, что ловушка уже захлопнулась и он из нее не выберется?..
Хотя я тоже это поняла далеко не сразу.
Ему дали особняк Рябушинского, штат прислуги, создали все возможности для работы и творчества.
Да, Горький ценил удобства, но я могу сказать точно, что в отличие от графа Толстого комфорт не был для него главным в жизни. Из него делали гедониста, но таковым он не являлся. Он заботился о своем окружении, ему было важно, чтобы все его близкие и домочадцы были сыты, обуты, одеты, довольны. Ради них он создавал такую пышную обстановку. Самому ему мало что было нужно. Он мог творить в любых условиях. Более того – мне кажется, что роскошь его подспудно тяготила. Но это только мое наблюдение.
Моей дочери было уже два года, когда Максим Горький вернулся в СССР. Вскоре я пришла к нему по делам, связанным с переводами с итальянского на русский, и поразилась перемене, которая произошла с ним. Я видела, что Горький устал, смертельно устал, огонь, горевший в нем всегда, даже в самые трудные моменты, – погас. Он выглядел просто стариком, который доживает свою жизнь.
Увидев меня, он обрадовался.
– Даша! Привет! – Он поднял вверх правую руку, приветствуя меня. Рука двигалась тяжело.
– Как жизнь? Как работа? Все нормально?
– Алексей Максимович… – Я сглотнула, набираясь смелости сказать. – Я вышла замуж.
– Это хорошо, это правильно… – В нем не было даже тени укоризны или ревности. Или время и вправду съедает все?
Я молчала.
– Я действительно рад, – продолжил он. – Ты заслуживаешь счастья. Ты сейчас работаешь в газете?
– Уже нет. Изредка подрабатываю. В основном занимаюсь переводами. Я не сказала главного… Мой муж – советский гражданин. И я теперь гражданка Советского Союза.
При этих словах его щека как-то странно дернулась.
– У меня есть дочь. Ей уже два года. И она такая смешная.
– Как зовут?
– Люся.
– Люся, – медленно повторил Горький. – Красивое имя. И, наверное, она будет красивой, как и ее мама.
В горле встал ком.
– Какой же ты была красивой, Даша, когда я впервые тебя увидел. – Он говорил размеренным глухим голосом, но я видела и чувствовала, что он взволнован воспоминаниями. Тем прошлым, которое я пробуждала в нем. – Ты помнишь этот солнечный край? Капри… Молодость… Тогда я думал, что мир можно переделать, устроить по типу царствия Божья на земле и даже еще лучше. Когда на земле будет царствовать человек – хозяин труда, красивый, счастливый, свободный…
Мне показалось, что в его голосе слышались сдержанные рыдания, он не мог скрыть волнения…
– А что теперь? – Горький внезапно замолчал и напрягся.
Я невольно оглянулась. Он улыбнулся одними уголками губ. Мы без слов поняли друга друга. Горький подозревал, что за ним следят и его прослушивают. Он призывал и меня быть осторожной в своих высказываниях.
Я кивнула в знак того, что все прекрасно поняла. Подошла к нему ближе, наклонилась.
– Макс, ты всегда можешь на меня рассчитывать, – сказала я шепотом.
– Даша! Кажется, я в западне. – В глазах стояла тоска. – Я не хотел возвращаться. Но на меня все так давили. И Максим… настаивал, и я… Я боялся, – выдавил он с некоторым усилием.
И здесь мне стало страшно. Максим Горький никогда и ничего не боялся, более того, я знала его как одного из самых смелых людей в своей жизни. И это были не пустые слова или поза. Он и был таким. Ужасные испытания, выпавшие на его долю в детстве и юности, способствовали формированию твердого характера, научили стойкости. Он относился к жизни философски, и это помогало ему. А здесь он боялся… И я каким-то внутренним чутьем поняла, что он боялся не за себя, а за свою семью: за все тех, кто был в Москве, за тех, кто невольно стал заложником. И это были все люди, так или иначе связанные с ним…
Вера читала письмо, затаив дыхание. Только подумать: ее прабабушка была знакома с самим Максимом Горьким! Была его другом… Боже мой! Какая биография! Но кому было адресовано это письмо и почему оно не отправлено? Надо расспросить мать, только аккуратно! Но о письме Вера говорить не станет. Это ее тайна.
Ночь выдалась беспокойной. Вера забыла занавесить окно, и в комнату светила луна. Кровать была старой, Вера спала на ней еще в детстве, неудобной, с панцирной сеткой и металлическими набалдашниками. Вера проваливалась как в гамаке, вдобавок посреди ночи ее разбудил лунный свет. Неожиданно Вера услышала скрип половиц, будто кто-то осторожно идет.
«Да что это у меня, слуховые галлюцинации разыгрались, что ли?» – подумала она. Встала, зажгла свет и, надев халат, вышла на кухню, потом – на террасу. В доме никого не было, но Вере почудилось, что в кустах что-то шевелится.
«Наверное, кот какой-нибудь приблудный зашел к нам на участок, – успокоила она себя. – Забежал сюда – вот и источник странных звуков».
Она еще раз проверила окна, заперла дверь на засов и, раздевшись, легла в кровать, вспоминая старое зеркало и свой странный образ в нем.
Мать, к счастью, была дома. Вера немедленно приступила к ней с расспросами:
– Мам! Ты сейчас свободна или как?
– Или как, – меланхолично откликнулась мать. Она сидела, склонившись над телефонной книжкой, и скользила пальцем по листам.
– Десять минут мне уделишь?
– Что-то случилось?
Халат с переливающимися павлинами так и резал глаза.
– Нет, все нормально, – бодро сказала Вера. Она знала, что мать сразу впадает в панику при неприятных известиях.
– Ну слава богу, – с шумом выдохнула та. – Как Паша? Звонил тебе?
– Мы общаемся по скайпу и переписываемся в вайбере.
– Все эти новомодные штучки, – брезгливо поморщилась мать. – Весь этот Вавилон.
– Никуда не денешься, мам. Технический прогресс не остановить.
– Если бы люди думали не только о технике, но и о душе, о прекрасном, об артистах, которые оказались выброшенными на обочину… – Лицо мамы исказила гримаса, и Вера испугалась, что она вот-вот заплачет.
– Мама! Не надо! – Она взяла ее руки в свои. И поразилась: какие у матери сухие и горячие ладони.
– Верусь, прости! – неожиданно кротко проговорила мать. – Так что ты хотела?
– Я была на даче.
– Как там?
– Ужас! Все заросло. Просто джунгли!
– Надо приводить участок в порядок. Нанимать кого-то. Но эти ужасные гастарбайтеры так сейчас дорого берут. Они сколачивают бригады и работают только над крупными объектами: коттеджами, пафосными домами олигархов. Возьмутся ли они за нашу траву?
– Скорее всего – нет, – вздохнула Вера, – придется все делать самим.
Мать молча смотрела на Веру, склонив голову.
В молодости она была потрясающе красива, но сейчас от былой красоты мало что осталось. Хотя она старается следить за собой. Все время сидит на диете, хотя любит поесть, но ради сцены готова на жертвы. Только изредка позволяет себе мороженое или пирожные с кремом. Или кусочек торта.
– Мам… – Вера долго не решалась начать разговор. – Мама, я хочу тебя спросить о прабабушке.
– Дарье Андреевне?
– Да.
– Но что я могу знать о ней? – с некоторым раздражением ответила мать. – Когда она умерла, мне было девять лет. Она была красивая, имела хорошее образование, была в Европе, превосходно знала четыре языка. Французский, английский, немецкий и итальянский. Ну и русский, разумеется… Родом она была из Литвы и говорила по-русски с акцентом. От которого так и не избавилась.
– Она была знакома с Максимом Горьким?
– С Горьким? Может быть. У нее была интересная биография, жаль, что, когда она умерла, я была слишком маленькой. А бабушка никогда ничего не рассказывала. Боялась, наверное. Время было такое, неспокойное. А теперь и спросить некого. – Мать вздохнула.
– У нас есть фотографии Дарьи Андреевны?
– Где-то был альбом. Тебе это срочно надо?
Вера решительно ответила:
– Да.
– Странно. Столько лет все лежало. А сейчас понадобилось. То какой-то фонд, где жулики сидят, то фотографии старые… Зачем они тебе нужны?
– Сейчас организации разные созданы, где призы разыгрываются среди тех, кто принесет фотографии своих бабушек и прабабушек, – принялась фантазировать Вера. – И разве неинтересно знать, кто был у тебя в роду?
Мать молчала.
– Прабабушка ведь хорошо рисовала? – полуутвердительно, полувопросительно проговорила Вера, протягивая матери рисунок – задорная, маленькая девочка стоит около березы в панамке и смеется.
Мать взяла рисунок и как завороженная принялась его рассматривать.
– Боже мой! – выдохнула она. – Это же я! Целая жизнь прошла…
Неожиданно она заплакала.
– Я помню, как маленькой еще мечтала о сцене… О том, что у меня будет большая семья – трое детей – и как мы будем обедать и ужинать все вместе. Мы будем смеяться, обсуждать новости, беседовать, рассказывать о том, что с нами случилось за день… И где все это? Какая же жестокая штука жизнь!
Руки у матери дрожали.
– Бабушка Даша, какая она была хорошая. Но все время грустная…
– Ты говоришь, что она была из Литвы?
– Да, оттуда.
«А как же древний итальянский род?» – чуть было не сказала Вера, но вовремя осеклась. Неужели все-таки произошла ошибка?
– Там какое-то безумное смешение кровей: грузинской, польской, литовской, русской, – продолжала мать.
– Может, ты покажешь мне ее фотографии?
– Тебе это нужно прямо сейчас?
– Ну, пожалуйста, мамочка! Ну хочешь я сбегаю за пирожными.
– Мне же нельзя, – с видом оскорбленной добродетели выпрямилась мать. – Сценический образ, фигура…
– Ну мам, – подлизывалась Вера. – Иногда немного можно. Нужно баловать себя.
– Ладно, уговорила. Возьми эклеры, только с ванильным кремом, с шоколадным – не надо. И тирамису, которое продают в пекарне на углу. Оно у них замечательное – легкое, воздушное… И это все в последний раз. Больше ни-ни. А я пока сварю кофе. Только побыстрее. А то уже воображение разыгралось…
Сидя за столом с кофе и пирожными, Вера рассматривала старый фотоальбом.
– Вот Дарья Андреевна, смотри. Красавица. Твоя бабушка Люся все время говорила, что я – в нее.
В Дарье Андреевне Шевардиной грузинская кровь явно преобладала. Она была высокой, с тонкими чертами лица и копной черных вьющихся волос. Снимков было немного. Дарья Андреевна в Парке Горького, на первомайской демонстрации, с семьей – маленькой дочкой и мужем. И еще пара фотографий, где она на природе.