Пардес

– Отлично. – Я решил не упоминать, что мне приснился кошмар, будто дядя Норман, как в мультфильме, гоняется за мной с топором.

– Вот и славно. Мы собираемся на пляж. Выходи в десять.

Он прибыл со свитой: Ребекка впереди, волосы заплетены в косу, поверх купальника огромная майка Ноаха, сзади Оливер в солнечных очках с красными стеклами и голый по пояс Амир.

– Знаешь что, – сказал Амир, когда я забрался на заднее сиденье и уселся посередине, – ты единственный из нашей школы, кого я видел на миньяне.

– А ты разве меня видел?

– Он, когда молится, ничего не замечает, – подначил Оливер.

– Мне жаль, если тебя не устраивает, что я молюсь, – парировал Амир.

– Не расстраивайся, – ответил Оливер. – Ты клевый чувак, вот и все.

– Это еще почему? – удивился Амир.

– Ребят, – вмешалась Ребекка, – не надо.

Ноах перестроился, подрезал едущего сзади, и нам разъяренно загудели. Оливер и Амир одновременно выставили в окно руки с оттопыренными средними пальцами.

– Ты для меня загадка. – Оливер поднял стекло. – Ари, скажи ему, что он загадка.

– Ребят, ну не начинайте, – попросила Ребекка, настраивая кондиционер. – И не втягивайте Ари.

– Почему это я загадка? – поинтересовался Амир.

– Вечером лапаешь Лили, утром бежишь на миньян.

Амир снова нервно захрустел костяшками.

– Вам не кажется, что Оливер как-то слишком на мне зациклен?

– Ишь ты, какой чувствительный. Я всего лишь объясняю нашему новому другу – правда, Ари? – что и как. Тебя ведь смущают наши порядки?

– Нет, – выпалил я и почувствовал внезапное желание изучить свои ногти. – Мое дело десятое. – Хотя, если честно, я пока что не разобрался, какое место занимает вера в этом псевдосветском мире. Например, за все время я ни разу не видел Ноаха и Оливера в кипах, хотя оба учатся в ешиве. (Амир сегодня напялил панаму с дельфином.) В Бруклине такое невозможно представить, здесь же это в порядке вещей. Я мог только догадываться, соблюдают ли их семьи кашрут и шаббат, но понимал, что главный, пусть и неофициальный, организующий принцип религиозности, бытующей в Зайон-Хиллсе, – избирательность. По всей видимости, здесь люди могут позволить себе роскошь исполнять только те мицвот, которые кажутся им важными или приятными, не обременяя себя тягостными или устаревшими. Шимон, мои бывшие раввины, даже мой отец осудили бы такую свободу выбора, пожалели бы еврея, который отказывается от многовековой традиции. Я же начинал сознавать: в том, чтобы держаться старинных обычаев, не жертвуя участием в современной жизни, есть свой смысл.

Оливер улыбнулся:

– Неужели? То есть если бы я, например, спросил тебя, включишь ли ты в своей комнате свет в шаббат, ты бы ответил…

– Не включу. – Я откашлялся.

– А если бы я спросил тебя, включит ли Ноах свет? Включу ли я свет?

– Меня это не касается.

– Безусловно. Но как ты думаешь?

– Оливер, – вмешалась Ребекка. – Хватит.

– Говори как есть, чувак, – не унимался Оливер, – всем пофиг.

– Я правда не знаю, – ответил я.

– Как думаешь, Амир делает это?

– Что – это?

Оливер пожал плечами:

– Нарушает шаббат?

Амир открыл было рот, но решил промолчать.

– Нет, – ответил я, стараясь не смотреть на Амира. – Думаю, не нарушает.

Оливер ухмыльнулся.

– Так я тебя разочарую. Здесь действуют те же правила, что и везде. В шаббат мы не работаем и не садимся за руль, но можем отправить сообщение или походя включить телевизор, чтобы посмотреть баскетбол. Никакого мяса, боже упаси, а молочное ешь сколько влезет, особенно если у тебя каникулы и никто не видит. Верим ли мы в Потоп, в то, что море расступилось, или, я не знаю, в Валаамову говорящую ослицу? Может, верим, может, нет, но, как бы то ни было, мы непременно внушим тебе, как важно пропустить несколько лет подготовки к колледжу, чтобы твои дети узнали эти истории и усвоили такое же двойственное к ним отношение!

Повисло неловкое молчание, я смущенно смотрел сквозь лобовое стекло. Ребекка покачала головой и продолжила читать твиттер. Ноах чуть убавил музыку.

– Господи, Оливер, – сказал он, – ты что, брал у Эвана уроки по фейстайму?

– Говори что угодно, – Амир потирал обнаженные плечи, – но если у тебя не хватает мозгов, сердца или, не знаю, нравственности, чтобы оценить сложности ортодоксальной жизни, это не значит, что ей не хватает глубины.

Оливер примирительно поднял руки.

– Я всего лишь хочу сказать, – со смешком произнес он, – что современный ортодоксальный иудаизм – тот еще эксперимент.

На пляже стояла такая жара, что захватывало дух – яркое солнце, слепяще-белый песок. Ребекка выбрала нам местечко у воды. Я впервые оказался на настоящем пляже и как-то растерялся. Слева от нас лежали на животах две женщины без лифчиков. Я отвернулся от них, Оливер ущипнул меня за лопатки.

– Добро пожаловать в страну плоти, цадик, – сказал он.

Видел бы это Мордехай, подумал я.

Ноах с Ребеккой пошли купаться. Мы с Амиром и Оливером лежали на полотенцах, глядя в ясное небо. Оливер быстро заскучал, достал припрятанный пакетик с травой, папиросную бумагу и принялся сворачивать косяк.

– Рискуешь, – предостерег его Амир.

Оливер фыркнул. Свернул косяк, облизнул и залепил края бумаги, полюбовался делом своих рук. Закурил, глубоко затянулся, лениво оперся на тощие локти, зашелся кашлем. Протянул мне косяк. Я покачал головой, отвернулся от дыма.

– Мистер Самсон?

Амир не поднял глаз от книги.

– Ладно. – Оливер щелкнул указательным пальцем по косяку, стряхнул пепел на песок.

Повисло молчание. Ноах с Ребеккой заплыли так далеко, что превратились в точки на синеве. Чуть погодя Амир тоже пошел купаться, я же остался с Оливером, пускавшим струи дыма.

– Оливер, – начал я, провожая взглядом Амира, заплывающего все дальше и дальше, – помнишь, что ты говорил на вечеринке у Ниман? Про семью Амира?

– Извините, офицер, не припоминаю. – Оливер набросил на голову полотенце. – Я много чего говорю про Амира. – Над нами пророкотал самолетик с рекламной растяжкой ночного клуба в Коконат-Гроув. – Хорошее место, – Оливер ткнул пальцем в самолетик. – Хочешь, съездим сегодня вечерком?

– Нет уж.

– Ты когда-нибудь был в ночном клубе?

– Если честно, нет.

Он демонстративно закопал окурок.

– Дай только срок, я собью тебя с пути истинного.

Я поправил кипу, черный бархат раскалился на солнце.

– Это вряд ли.

– Ты чего-то хотел спросить?

– Амир сегодня утром был в шуле с каким-то стариком. Кто это?

– Дед его. Мощный чувак. Герой войны Судного дня. Командовал знаменитой танковой операцией, переехал в Америку, окончил Массачусетский технологический институт, выучился на архитектора или кого-то в этом роде.

– Они живут вместе?

– Ага. Дикая ситуация. Когда Амир был помладше, отец его свалил. Мужик он хороший, но, видать, надоело ему быть ортодоксом, и он вернулся в Тель-Авив. Кажется, со старшей сестрой Амира он общается, а вот Амиру миссис Самсон запрещает общаться с отцом. У мамаситы[72] Самсон нрав крутой, уж поверь. Она баба вспыльчивая, и это еще мягко сказано. Амира гоняет в хвост и в гриву. Не дает спуску. Он и в сортир без ее разрешения не сходит. Это из-за нее он будет поступать в МТИ. Ну, не только из-за нее, а еще и из-за этого героя войны, который переехал к ним, когда его сынок сделал ноги. Ничего себе история, да? Напомни мне, чтобы я пошел учиться на историка, если я вообще поступлю.

– Так они втроем живут? И дед, получается… бывший свекор матери Амира?

– Ага, но при Амире об этом не упоминай, тебе же лучше будет. И об отце он говорить не любит.

Мы замолчали. Вскоре нас сморило от жары.

Когда я открыл глаза, надо мною склонились две девушки – одна смуглая, с выгоревшими золотистыми волосами, вторая необычайно бледная. В теплом вязком пространстве между сном и явью я с мечтательной улыбкой вглядывался в их лица – туманные, вызывающие. В следующий миг дымка безжалостно взорвалась.

– Гамлет?

– София, – выпалил я и резко сел, радуясь, что не раздевался. – Как дела?

Блондинка молча переводила взгляд со смартфона на меня.

– Извини, что разбудили, – сухо проговорила София.

– Я просто лежал с закрытыми глазами. – Я наклонился, спина затекла от песка. София была в коротком черном сарафане. У ее высокой стройной подруги в вязаном белом бикини живот был отчего-то темнее лица, выглядело это нелепо. София запрокинула голову, уставилась на небо в пятнах облаков. Солнце ускользнуло.

– Кстати, это Реми, – сказала София. – Реми, это… Аарон.

– Ари, – поправил я, уязвленный тем, что она забыла мое имя. – Ари Иден.

– Ари. Он недавно переехал и любит “Гамлета”.

– Любит галеты? – озадаченно переспросила Реми.

– Что? Нет, – ответил я. – “Гамлета”.

Реми понимающе улыбнулась и вновь уткнулась в смартфон.

– Рад познакомиться, – добавил я.

Реми махнула на храпящего Оливера:

– Накурился и отрубился?

– Ну, он…

– Да я в курсе. Я потому его и бросила. – Реми опустила телефон. – Что еще ждать от парня. Парень, он и есть парень.

Ноах, Ребекка и Амир вышли из воды. Тут же грянул гром.

– Поскакали. – Амир принялся собирать полотенца.

– Разбудим его? – спросила Реми. Грудь Оливера мерно поднималась и опускалась.

– Я бы бросил его тут как нефиг делать, – сказал Амир. – Подумаешь, дождик. – Небо на западе расколол разряд. – Ну ладно. И молния чуток.

Ноах потряс Оливера. Тот сонно потер глаза.

– Реми? – спросил он с прежней легкой улыбкой. – Как приятно проснуться и увидеть твое лицо. Как провела лето, куколка?

– Божественно, – ответила Реми, – а ты?

Оливер встал, накинул винтажную футболку с Алонзо Моурнингом[73].

– По-всякому.

– Ясно.

– Ты вроде в Лондон ездила?

– В Париж. – Реми увлеченно набирала сообщение.

Я решил не упоминать, что ездил за границу всего один раз – в Иерусалим на похороны деда по отцу.

Оливер свернул полотенце.

– Любишь Париж?

– И я не одна такая.

Оливер потянулся.

– Ясно.

Снова громыхнуло, заморосил прохладный летний дождик. Мы поспешили к парковке – девушки впереди, Оливер ковылял сзади. София с Реми запрыгнули в красный “порше”, мы сели в “ауди” Ноаха. Я едва не рассмеялся от нелепости этой сцены: два спортивных автомобиля, каждый дороже моего дома, богатенькие чужаки, за ними тащусь я в талесе поверх футболки, мы убегаем с пляжа, с настоящего пляжа.

– Как тебе Рем? – спросил меня Оливер, когда мы сели в машину.

– Ну… – Я не знал, что ответить, мне ведь уже сказали, что Реми его бывшая девушка.

– Да ладно, не стесняйся, – он откинулся на сиденье у окна и приготовился вновь уснуть, – она богиня.

Амир засмеялся:

– Ты облажался, Оливер. Ты это понимаешь?

Оливер закрыл глаза:

– Угу.

– У ее отца денег немерено, – продолжал Амир. – Он разбогател на биотехнологиях и теперь вот на крипте. Его постоянно показывают по CNBC.

– Крипта, доткомы, голландские тюльпаны. Спекуляции все это. Пузыри, которые того и гляди лопнут, – полусонно пробормотал Оливер. – Дерьмо для нуворишей. Не настоящие деньги.

Мимо нас под дождем пролетел “порше”. Ноах припустил следом, перестраиваясь из полосы в полосу.

Прижавшись лицом к окну, я смотрел на слепой флоридский дождь, на гиперреалистичные отражения лиц в небе.

Тот первый шаббат прошел спокойно. За ужином мы обсуждали парашат[74]:

– Шофтим[75] учит нас, как выбирать царя, – зажмурясь и чуть раскачиваясь, произнес отец певуче, словно читал Тору, – но зачем нам вообще нужен царь?

– Чтобы быть как соседи. – Мать разложила по тарелкам гефилте фиш[76]. – Чтобы не отличаться от других.

Отец поднял указательный палец:

– Забывать, кто мы, – большой грех.

После ужина мы с отцом занимались, мать читала на диване и довольно поглядывала на нас. Назавтра мы проснулись в семь, сходили на миньян (отец предпочитал молиться рано, когда мозг еще не проснулся и прочие посетители шула еще спят), вернулись домой и молча позавтракали. Потом прочли биркат ха-мазон[77], немного попели – я терпеть не мог шаббатнего пения, но все равно из смутного чувства долга время от времени принимался подтягивать, – и сонные родители ушли к себе в комнату подремать, я же улегся на диване в гостиной.

В детстве мне периодически снился один и тот же страшный сон. Я стою у входа в пещеру, перекатываю туда-сюда валун. Камень скрежещет о землю, и этот звук действует мне на нервы, меня тошнит, бросает то в жар, то в холод. Я ненавидел эти сны, боялся, что они следствие некоей комбинации телесных и психосоматических цитокинов – недоумевающих белочков, которым поручено уничтожить инфекцию, хотя ни тело мое, ни мозг о ней не подозревают. Но самым невыносимым симптомом было ощущение, будто я застыл во времени. Движения теряли четкость, мысли текли слишком медленно, звуки слышались глухо, точно из-под воды. Стоило мне на шиуре по Гемаре или во время поездки на велосипеде вспомнить эти сны, и я снова чувствовал себя так, словно застрял во времени, бледнел и покрывался липким потом.

Мне было лет тринадцать, когда эти сны – вероятно, следствие препубертатных мигреней – прекратились. И все равно я не раз ощущал, что время вновь ползет нестерпимо медленно. Мать так толком и не поняла, что я имел в виду, ей казалось, я в одночасье превратился из мальчика в задумчивого молодого человека, и она не успела привыкнуть к мысли, что ее единственный сын вот-вот уедет из дома. Шаббат служил нам обоим противоядием. Для матери он притормаживал время, давал передышку, возможность подумать. Для меня шаббат восстанавливал равновесие. Мы ходили в шул, мы ели вместе, мы пели, и на двадцать пять размеренных часов время обретало более выносимую скорость. Я же в детстве любил шаббат не за то, за что его любит Эрих Фромм и большинство евреев, а ровно за противоположное: раз в неделю мне выпадала возможность не уничтожить время, но счастливо вернуться в его оковы.

После хавдалы[78] – мать подняла свечу над головою, отец окунул пальцы в вино, потом сунул их в карманы, потер за ушами – мне позвонили. Родители Оливера укатили в Хэмптонс, а это значит, что Оливер устраивает вечеринку. Приду ли я? Я согласился. Вот и хорошо, сказал Ноах, нам нужен трезвый водитель. Мною хотели воспользоваться, но я все равно был польщен, что меня пригласили. Да и к тому же рассудил, что раз я за рулем, не придется выдумывать причину, почему не пью. Это и так ясно.

Я переодевался, когда ко мне постучал отец. Оглядел меня с головы до ног и нахмурился.

– Ты куда-то собрался?

– Да.

– В этой футболке?

Я сменил белую рубашку с длинным рукавом на темно-синее поло. Я истосковался по цвету и устал от ехидных замечаний по поводу моего черно-белого наряда.

– Я же к Оливеру, – пожал я плечами с деланым безразличием.

– К кому?

– К Оливеру Беллоу.

– Это тот, который тогда был на шахрите?

– Нет. Другой.

– Но фамилия знакомая.

– Как у писателя.

– Что?

– Ничего.

Он примолк, щелкнул пальцами.

– Беллоу. В шуле только о них и говорят. Они известные благотворители.

– Угу, не удивлюсь.

– Бааль хесед[79], значит? Дают большую цдаку?[80]

– Еще бы.

Это его успокоило.

– Я не привык, что ты так часто уходишь из дома. – Я вспомнил свои вечера в Бруклине: слонялся по дому, читал, пока не заболит голова, рано ложился спать, время от времени бывал на школьных онегах[81], а иногда, если нас тянуло на приключения, мы шли в пиццерию в надежде увидеть там девушек из школы Бейт-Яаков[82]. – Но я доверяю тебе, Арье. – Отец закивал, слабо улыбнулся и, все так же кивая, вышел из комнаты.

Дом Оливера оказался еще роскошнее, чем у Ноаха, – особняк в викторианском стиле, высокие потолки, во дворе фонтанчик. Возле дома дюжина машин, все припаркованы криво, наспех. В доме гремела музыка.

– Его отец большая шишка, – пояснил Амир, когда мы шли к дому. – Производит кресла-качалки, прикинь?

– Кресла-качалки?

– Кажется, на Кипре они пользуются бешеным спросом. У него там какая-то монополия на производство.

Входная дверь привела нас в необозримую гостиную с выходящими на бассейн окнами от пола до потолка. Мебель убрали, вместо нее поставили длинные складные столы для стихийных состязаний в пиво-понг. Посередине высилась огромная пивная бочка. В доме собралось минимум человек шестьдесят. Жара стояла нестерпимая, я в ужасе оглядывался по сторонам. Я готовился к вечеринке, которая, надеялся я, будет лишь самую малость отвязнее той, что у Лизы Ниман, но такого даже представить себе не мог. Оглушительная музыка, буйные приятели толпятся в углах, танцуют, косятся на нас, ждут, что мы присоединимся к ним.

– Пошли искать Оливера, – сказал за моей спиной Амир.

Мы протолкались на кухню (точнее, Ноах с Амиром протолкались, я отчаянно старался не отставать) и увидели Оливера: он в огромных солнечных очках и красном атласном халате стоял на мраморном столе.

– Мальчики мои! – Он ринулся к нам и сверзился бы со стола, не удержи его Ноах. – Ноах, – продолжал Оливер, – Ноах, держи, держи. – И протянул ему бутылку.

Ноах гортанно рассмеялся, отхлебнул глоток, передал бутылку Ребекке.

– Вы двое, – Оливер указал на Ноаха и Ребекку, – пейте, и я… я хочу, чтобы вы поднялись ко мне в комнату… нет, я передумал, лучше в комнату к моему брату… заперли дверь и наделали милых спортивных детишек, хорошо? Согласны? – Он, покачиваясь, прошел по столу. – А одного отдайте мне, я его усыновлю.

– Боже. – Ребекка обвела рукой его халат. – Он вообразил себя Хью Хефнером.

– Джеем Гэтсби, – добавил я.

– Что?

– Гэтсби.

Она пожала плечами.

– Я тебя не слышу, музыка очень громкая, – прокричала Ребекка и смущенно показала на свои уши. Ноах схватил ее за руку, подмигнул мне и увел Ребекку из кухни. В другом конце гостиной я заметил Амира, он уже нашел Лили. Я остался один.

Я беспомощно бродил по дому, пробирался сквозь толпу гостей, не обращая внимания на пристальные взгляды, обходил танцующих и лужи пива. Я вдруг заметил, что сзади у меня болтаются цицит, заправил кисти в брюки и упрекнул себя за то, что так стесняюсь – вдруг кто-то заметит цицит. Так и не найдя никого, с кем можно было бы поболтать, я поднялся по широкой свеженавощенной лестнице. На втором этаже было тише, прохладнее на добрых десять градусов, и головная боль прошла точно по волшебству. Я оперся на перила, вздохнул с облегчением, глядя на толпу внизу, и вдруг услышал фортепиано. Я прислушался: играли уверенно, сдержанно, точно. Я медленно отправился на звук. Подергал какую-то дверь – заперта, из комнаты доносятся страстные стоны. Я шагал по коридору, мелодия изменилась, повторялась то громче, то тише, умиротворение сменилось неистовством. В конце коридора обнаружился сумрачный кабинет, дверь была приоткрыта. Стараясь не шуметь, я осторожно толкнул дверь и заглянул в комнату. Посередине сидела, склонившись к роялю, София и играла, оживленно потряхивая головой. Длинные пальцы ее налетали на клавиатуру под неожиданными углами, вновь и вновь выстукивали одну и ту же музыкальную фразу; чуть погодя София опустила правую руку, и скругленная левая кисть, оставшись одна в крайних левых октавах, мягко извлекала из клавиш тающий шепот.

Я протиснулся в дверь. София царственно выпрямила спину. Я решил было, что она доиграла, но ее правая рука, дотоле медлившая на колене, вдруг резво вскочила на клавиатуру. София стремительно вертела головой, пальцы ее порхали над клавишами в яростном танце. Я приблизился, чтобы увидеть ее лицо. Она сидела зажмурясь.

Музыка смолкла. София открыла глаза, заметила меня. Взгляд ее прояснился, слепая чернота растаяла. Казалось, к Софии вернулась способность владеть своим телом.

– Извини, пожалуйста, – я залился смущенным румянцем, – я услышал музыку и…

Она шумно вздохнула, провела пальцами по волосам.

– Ничего страшного.

Я изучал ее губы, щеки, глаза. Она так глубоко погрузилась в музыку, что сейчас смотрела на меня, не узнавая.

– Я… я не хотел тебя пугать, – сказал я.

– По-моему, это я тебя напугала.

– Что это было? – помолчав, спросил я. – Ты сама это придумала?

– Не совсем. Эта штука называется Бетховен.

– Что-то знакомое.

– Соната № 23 фа минор, “Аппассионата”, с небольшими вариациями.

– Точно, “Аппассионата”. То-то я слышу, вроде что-то знакомое.

Она вытянула шею, взглянула на меня.

– В литературе ты разбираешься лучше, чем в музыке.

– Да, – согласился я, – пожалуй, ты права.

– Садись. – Она провела рукой по банкетке. – Или ты так и будешь стоять раскрыв рот?

Я сел, нечаянно коснувшись левой рукой ее запястья. От ее близости кружилась голова.

– Ты прекрасно играла.

– Как любезно.

– Я никогда не слышал ничего подобного.

– А ты вообще раньше слышал классическую музыку?

– Вообще-то нет, – признался я. – К моему сожалению.

– Ее мало кто понимает. Мистер Беллоу разрешает мне играть на его рояле, поскольку, кроме меня, к нему никто не подходит, и это очень печально. Шикарный инструмент.

Из вежливости я провел пальцами по роялю.

– И давно ты играешь?

– С четырех лет. Когда я сказала, что хочу брать уроки, родители были в восторге: будущая абитуриентка должна быть всесторонне развита. Но потом их восторги утихли. И теперь им не нравится, что я занимаюсь музыкой.

– Почему?

– Потому что я слишком хорошо играю.

– Разве это плохо?

Она повернулась и посмотрела мне прямо в глаза.

– Мои родители хотят, чтобы их дочь стала врачом, а на пианино играла разве что на вечеринках в университете Лиги плюща и на званых ужинах для развлечения гостей. Им совершенно не улыбается вырастить нищего музыканта.

– Понятно.

– Из-за этого в доме Винтеров создалось легкое напряжение. – Она закрыла крышку рояля, погладила ее. Ногти у нее были выкрашены белым лаком. – В общем, я согласилась на то и другое.

– На что?

– Музыку я не брошу, но учиться пойду на врача.

Я еле удержался, чтобы не признаться, что недавно нашел ее в фейсбуке. Фотографии Софии с концертов музыкальной школы, семейного отдыха в Аспене, шестнадцатилетия Ребекки, бар-мицвы брата. Фотографии, на которых София безмятежно улыбается, обнимает родителей, искренне любуется закатом, не задумываясь о том, что это мгновение сохранится в саркофаге интернета и однажды на него наткнется тот, с кем она познакомилась возле бассейна парня ее подруги. Мне вдруг стало неловко, что я подглядывал за ее жизнью.

– Ничего себе.

– Мне не дает покоя другой вопрос. – Глаза ее весело блеснули. У меня вспыхнули уши. – Что ты тут делаешь?

Я уставился на крышку рояля.

– Мне нужна была передышка.

– Я имею в виду, на этой вечеринке.

– А. Хороший вопрос.

Она чуть наклонилась, коснувшись меня плечом. Теперь у меня загорелись и щеки.

– Так ты сбежал сюда, потому что внизу слишком шумно?

– И ты, видимо, тоже.

– Я и не отрицаю.

– Моя воля, ушел бы домой, – признался я.

– Со мной?

– Нет, домой. (София ухмыльнулась.) Но теперь уже не хочу уходить.

– Я польщена. Тебя Ноах привез?

– Им нужен трезвый водитель.

Пауза.

– Кому – им?

– Ребекке, – пояснил я. – Амиру.

– А. – Лицо ее просветлело. – Ясно.

Дверь распахнулась, вплыла Реми с бокалом в руке и, не глядя на меня, громко сказала:

– Боже, София, я тебя везде ищу. Даже ворвалась в комнату, где… шумят.

– Ты думала, там я?

– Нет, конечно. Мне просто было интересно, кто это. Ну и вообще прикольно.

– Подозреваю, ты отлично знала, где меня искать.

– Признаться, меня пугает, что ты тут с ним, – откровенно заявила Реми и недовольно уставилась на меня.

– Я все слышу, – пробормотал я.

Реми закатила глаза.

– София, сходишь со мной в туалет?

– Тебе непременно нужна компания?

– Нет. Но я помогаю тебе выпутаться из неприятной ситуации. Идем, глупая пианистка. Это срочно.

– Рем, правда, у меня все в порядке…

– Ты мне доверяешь? Идем.

София рассмеялась, позволила увести себя от рояля.

– Окей, окей. Извини, Гамлет. Всего тебе самого лучшего.

Я еще посидел, ошеломленный музыкой, которая почему-то подчеркнула тот факт, что мне не место на этой вечеринке и не стоит даже надеяться, что эти чужаки когда-нибудь примут меня как своего, разве что я буду им чем-то полезен: поправлю сочинение, отвезу домой после долгой попойки. Головная боль вернулась, в доме опять стало душно. Я вдруг осознал, до чего одинок – до чего всегда был одинок.

– Судя по выражению твоего лица, тебе не помешает выпить.