Золотая струна для улитки

14

– Держи, дочка. – Свекор привез важному клиенту готовый инструмент и обещанный дредноут для Андреа.

– Но ведь вы еще не стали дедушкой.

– Ну и что? Гитара же для тебя, не для внуков.

– Я не возьму.

– Слушай, знаешь, какое самое ужасное времяпрепровождение в жизни?

– Какое?

– Ждать и догонять. А ты живешь ожиданием. Ожиданием Дима, ожиданием ребенка, ожиданием счастья. А надо не ждать, а жить. Возьми дредноут, возвращайся к работе. У тебя лишь первая премия на «Фернандо Сор», а есть еще конкурс имени Дюарта, «Сегед», Краков, Киев, Белгород… Целый мир возможностей, огромный запас счастливых случайностей и логичных закономерностей, которые только ждут от таланта небольшого усилия, первого шага.

– Диму это не понравится… И потом, кому еще нужны мои способности, какой от них толк?

– А теперь послушай меня, моя милая. Один человек как-то пожаловался китайскому мудрецу Чжуан-Цзы: «Правитель Вэй подарил мне семена большой тыквы. Я посадил их в землю, и у меня выросла тыква весом в целых двести пудов. Нальешь в нее воду – и она треснет под собственной тяжестью. А если разрубить ее и сделать из нее чан, то мне его даже поставить будет некуда. Выходит, тыква моя слишком велика и нет от нее никакого проку». Чжуан-Цзы ответил: «Да ты, я вижу, не знаешь, как обращаться с великим! Один человек из Сун знал секрет приготовления мази, от которой в холодной воде не трескаются руки. А знал он это потому, что в его семье из поколения в поколение занимались вымачиванием пряжи. Какой-то чужеземный купец прослышал про эту мазь и предложил тому человеку продать ее за сотню золотых. Сунец собрал родню и так рассудил: «Вот уже много поколений подряд мы вымачиваем пряжу, а скопили всего-навсего несколько золотых, давайте продадим нашу мазь». Купец, получив мазь, преподнес ее правителю царства У. Тут как раз в земли У вторглись войска Юэ, и уский царь послал свою армию воевать с вражеской ратью. Дело было зимой, сражались воины на воде. И вышло так, что воины У наголову разбили юэсцев, и уский царь в награду за мазь пожаловал тому купцу целый удел. Вот так благодаря одной и той же мази, смягчавшей кожу, один приобрел целый удел, а другой всю жизнь вымачивал пряжу. Получилось же так оттого, что эти люди по-разному пользовались тем, чем обладали».

У тебя, Андреа, есть тыква весом в двести пудов. Ее семенами, своей музыкой ты можешь спасти тысячи, миллионы людей – а занимаешься вымачиванием пряжи.

– Желание родить ребенка вы называете вымачиванием пряжи?

– Нет, я называю вымачиванием пряжи зарывание таланта в землю. Тебе двадцать два, ты еще сто раз успеешь родить.

– Ну, значит, и конкурсы я сто раз успею выиграть.

– Это только так кажется, детка, только так кажется. Не веришь в восточную мудрость, послушай другую историю. Жил на свете человек, который очень неплохо умел играть на гитаре. Да нет, пожалуй, я тебе скажу, хорошо он играл, даже замечательно. Концертные залы, конечно, не собирал, но мечтал об этом. Репертуар «Beatles», «Doors», «Rolling Stones» отскакивал у него и от зубов, и от пальцев. Он воспроизводил их музыку и тексты на слух с заезженных до игольного скрежета пластинок, которые выменивал за бог весть какие ценности (собрания сочинений, мамину цепочку, джинсовую куртку) у заезжих моряков. Не понимая текста, не зная названия аккордов, молодой человек играл и мечтал о грядущей славе. Ему казалось, что восхищенные и завистливые взгляды ровесников, ругань уставших от постоянного бренчания соседей и молчаливое одобрение родителей приведут его неизломанной дорогой судьбы не куда-нибудь, а непременно на большую сцену. Шаг за шагом будущий великий гитарист совершал свое восхождение к вершинам. Лавочка во дворе сменилась стенами местного клуба, затем – районным дворцом культуры, где, естественно, невозможно было исполнять любимый репертуар маэстро, но народным мелодиям и классической музыке дорога была открыта везде. Денег особых, конечно, не водилось, но в них и не было нужды. Куртка, клеши, кипятильник, раскладушка в номере на троих и гитара – вот и все богатство будущей звезды. – Свекор горько ухмыляется и надолго замолкает.

– А потом? – не выдерживает Андреа. Свекор вздыхает, поднимает на нее грустные глаза.

– Ну, а потом, моя милая, – проза жизни: любовь-морковь, женитьба, ребенок, и отсутствие денег превратилось в проблему. Нет, молодого человека никто не упрекал, никто не просил его сменить профессию и срочно переквалифицироваться в инженеры. Просто однажды случилось так, что у него сломалась гитара. Починить ее было не на что, и музыкант справился сам. Инструмент ожил, даже зазвучал чище, а изменения эти не остались незамеченными среди профессионалов. Один за другим к новоявленному мастеру потянулись друзья с просьбами подправить гриф, отполировать корпус, настроить лады, вставить резонатор. Потом начали обращаться и незнакомые музыканты, появился неожиданный и довольно неплохой заработок, и вскоре молодой человек сделал свою первую гитару. Ему нравилось новое увлечение, приносящее невиданный доселе доход, но изготовление инструментов отнимало все больше и больше времени, заказы сыпались со всех сторон, и музыка начала отходить на второй план. Гитарист очень жалел об этом и вступил с собой во внутренний сговор: он потратит еще несколько лет на создание гитар, накопит для семьи денег, а потом вернется на сцену. Он не забросил музыку, товарищи по кочевой гастрольной жизни его не забыли. Музыкант оттачивал ночами технику своей игры и по-прежнему слыл звездой местного масштаба. Небольшое изменение планов нисколько его не напугало и не сломило, он двигался вперед с уверенностью бесстрашного альпиниста и был уверен, что новый обретенный талант поможет развитию старого. – Свекор опять молчит, погрузившись в свои, только ему понятные переживания.

– Почему же создатель гитар не вернулся на сцену? – Андреа спрашивает вкрадчиво, почти шепчет. Свекор не оборачивается, не поднимает глаз, говорит глухо, отрывисто, бросает слова, словно тяжелые камни, складывая из них памятное надгробие для своей утраты.

– Создатель гитар убил гитариста. Секундное дело. Перерезал циклей сухожилия на ладони – и все дела. Одним махом. Цикля уничтожила мечту, забрала надежду, обрубила любовь. Жена романтического музыканта превратилась в жену угрюмого столяра. Ее не очень-то это обрадовало, я бы даже сказал, совсем не обрадовало, но женщина почему-то решила, что должна нести этот крест. Что ж, хочет, пусть несет. Я не возражаю. – Он наконец смотрит на Андреа, изображает некое жалкое подобие улыбки и внушает:

– Не теряй времени, дочка. Жизнь короче, чем ты думаешь.

Андреа думает, постоянно думает, оценивает, взвешивает. Она хочет ребенка, хочет Дима, хочет сцену, хочет весь мир. Андреа принимает решение. Она много гуляет, ходит на процедуры, делает уколы, пьет витамины. Иногда по-прежнему играет на банкетах и вечеринках. А еще она репетирует, доводит до совершенства звук и мелодию, доводит до изнеможения себя и гитару. Андреа репетирует, а ее демо-записи уже в пути на отборочные туры самых престижных конкурсов.

15

Андреа больше не стоит под окнами танцевального зала. Она сама не знает, что заставило ее открыть свои мысли бабушке танцовщицы и доктору. От женщины она скрывается за толстым стеклом кафе, а от Карловича уползти не может. Он с победоносной гордостью мучителя вцепился в высунутую из раковины робкую рожку и тянет изо всех сил, чтобы увидеть наконец вторую. Но Андреа – сильный соперник. Тем более сейчас, когда на смену осени посыпалась на землю первыми колкими снежинками зима. Женщина леденеет вместе с городом, наметает в душе сугробы, собирает со стекол извилистые узоры и выстраивает из них тайные тропинки, лепит застывшую маску. Карлович пытает и выспрашивает с плотоядной настойчивостью охотника, а Андреа кажется, что он проезжает по ней острым лезвием конька: то вращается на одном месте, то разбегается и прыгает, то плавно скользит между бортиками, то пробегает нелепыми, резкими дорожками, то несется сломя голову с клюшкой, чтобы не упустить шайбу и забить долгожданный гол.

– Что нового, моя дорогая? Познакомились с кем-нибудь? – Врач задает вопрос как бы между прочим. Старательно делает вид, что его нисколько не занимает вопрос о расширении круга общения пациентки.

– Нет. Зачем? – Андреа делает непонимающие глаза. Ее забавляет игра в кошки-мышки. Может, сказать правду?

…Спасибо за призрачную надежду. Только в Ваших строках пропущена зима. А она может быть такой лютой, что в ее буранах никогда не прорастет подснежник. Как быть?

Кто автор этих печальных строк? Таинственный незнакомец, отбывающий наказание где-то под Иркутском, или сама Андреа? Его почерк – ее мысли.

…Да, чуть не забыл, что Вы думаете о зиме? Какое у Вас настроение? Вы любите холод, серость и лед? Напишите что-нибудь о себе…

Какое у Андреа настроение? «Февраль. Достать чернил и плакать…», пожалуй, подойдет, но звучит совсем уж безнадежно, а этому далекому человеку, похоже, жизнь опротивела еще больше, чем ей. Что она думает о зиме? Любит ли холод и лед? Да, она сама, как Снежная Королева. Хотя нет, какая из нее королева? Она, она… Андреа подходит к книжному шкафу, находит нужные строчки и старательно переписывает:

– Анечка, милая, вы опять витаете в облаках. Такая серьезная, нахмуренная! Просто Снежная Королева! – Доктор пытается шутить, укоризненно покачивает головой, а глаза усталые, грустные.

– Не угадали. Я – снежинка.

– Вот и прекрасно, – не замечает врач ее серьезности. – Снежинка должна летать, а вы топчетесь на одном месте и категорически не желаете оглядеться вокруг. Вот, например, на Пушкинской сейчас – ледяные скульптуры. То, что надо Снежинке. Сходите с Аллочкой в выходные, не пожалеете.

– Непременно. – Делать ей больше нечего! Что за радость от Биг-Бена, на котором не тикают часы? Чтобы увидеть застывшую сосульку, для которой остановилось время, Андреа достаточно посмотреть в зеркало.

16

– Посмотри в зеркало, Наташа. Что ты видишь?

Девочка в замешательстве.

– Нет, ты ответь, пожалуйста. Я хочу, чтобы ты сама заметила разницу. Вот стою я, а вот стоишь ты. Что ты видишь?

Молчание.

– Наташа, ау!

– Руки, – неохотно выдавливает девочка.

– Правильно, руки. У меня руки, а у тебя?

Молчание.

– А у тебя молотильный станок, и сверху, и снизу. В ногах – это замечательно. В ногах дробь, повороты, страсть. А в руках? Что должно быть в руках?

Молчание.

– Пластика, Наташа, пластика. В ногах – страсть, в руках – все остальное. А у тебя огонь, вихрь, пламя и там, и там. Где мелодия, где гамма, где ритм? Все внизу. Наверху нет резкости, есть гордость, понимаешь разницу? Ладно, давай еще раз попробуем. Поставь «корону», отведи локти, теперь мысленно зажми в правой руке веер. Готова? И… Слушай музыку, захватывай пространство, не бросай руку, обводи полукруг. Стоп. Наташ, опять препятствие, опять стена. Все доводишь до упора, а зря. Должно быть место полету, фантазии, вееру, наконец. Я не вижу твой веер, ты его давно потеряла, еще на середине круга.

Девочка насупилась, но держится, не показывает подкравшихся слез, хоть и не привыкла к недовольству преподавателя.

– Наташа, надо что-то делать с руками. Для веера не нужен характер, нужны характеры. Представь, что ты балерина и танцуешь партию Одетты, и не надо изображать Кармен!

– Я не балерина! – неожиданно громко и горько выкрикивает девочка и выбегает из зала.

Куда это она? Андреа нервно ерзает на стуле. Даже с ее наблюдательного пункта за стеклом кафе понятно, что ученица сегодня не в форме, а преподаватель раздражена. Ничего удивительного. Рано или поздно пришлось бы тушить пожар юной танцовщицы. Странно, что педагог заметила это, только дав девочке веер. Они работали с ним в начале урока, потом отложили. А теперь и вовсе прервали занятие. Вон танцовщица уже выпорхнула из дверей в незастегнутой куртке и шапке набекрень. Плачет, похоже, бабушка за ней еле поспевает. Что же случилось? Малышка не привыкла к трудностям? Странно. Она ведь столько тренируется. Ладно, сами разберутся…

17

– Без нас, похоже, не разберутся… Как думаешь, Мила? – Марат лениво почесывает дворняжье ухо и заинтересованно смотрит в кружочек на запотевшем окне.

– Подожди, не тяни. Упадет, что тогда делать будем? – Коренастый Толян аккуратно оттесняет желающих побыстрее вытащить груз.

– Да ладно, мужики. Навались. Сейчас мы его быстренько на землю спустим, – не желает ждать каменщик Андрюха.

– Подожди!

– Навались!

– Стой!

– Отойди!

– Да… Просто Ральф и Джек[21] собственной персоной… Угробят инструмент, жалко… – Марат торопливо натягивает телогрейку, вставляет ноги в валенки и спешит к группе работяг, обступивших грузовик. – Чего раздумываем, мужики?

Местный прораб Митяй недоверчиво косится на Марата. Что это сторож заговорил? Раньше молчал и носа из своей сторожки не показывал. А к нему как зайдешь за какой-нибудь надобностью, так свою умную книжку нехотя отложит и смотрит с тоскливой ленцой: чего вам, мол, неучам, надо? Оно, конечно, у него, поди, есть время просвещаться, он скребком да зубилом не машет, плиты не таскает, мешки с цементом не ворочает. Знай себе сидит на кровати, чаи попивает, с собакой беседы ведет. Читай не хочу. А названия-то какие у книг мудреные. Митяй краем глаза приметил: «Новая жизнь» (чем ему старая не угодила?), потом еще какой-то «…переводчик» с немецкой фамилией (с чего бы это сторожу переводчиками интересоваться?), а одно Митяю особенно запомнилось: что-то про дирижерские жесты. Он еще хотел взять почитать, думал, там про те самые, всем известные жесты, а потом как-то забылось. Что этому умнику здесь понадобилось?

– Да, тут вот пианину привезли, – нехотя пережевывает слова Толян. – Народ волнуется, как снимать будем.

– Надо подумать, – одобрительно откликается Марат и запрыгивает на борт. Приоткрывает картонную коробку и присвистывает:

– Обалдеть!

– Чего там? – суетится Митяй, протискивается с другой стороны. – Странное какое-то пианино, – пожимает плечами, чешет затылок. – Может, оно, того, не тяжелое?

– Тяжелое.

– А ты почем знаешь? – недоверчиво цедит Андрюха.

– Это фисгармония. – Марат не замечает грубости, не отрывает взгляда от старинного инструмента.

– Физ… чего?

– Фисгармония. – Марат наконец замечает недоверчивые растерянные взгляды и вдруг пускается в объяснения: – Здесь внизу педали, а наверху клавиши. Играют на клавишах, как на фортепиано, но если не работать педалями, звука не будет, понимаете? Звук извлекается нагнетанием воздуха. Постоянной работой педалей, как у органа.

– У органа? – оживляется Толян. – Это как в соборах у католиков, что ли?

Марат кивает.

– Красиво звучит, – одобряет Толян. – Я летом квартиру на Малой Грузинской отделывал, там этого органа наслушался.

Товарищи смотрят на него с уважением, да и Марат неожиданно ощущает себя своим. Все-таки музыка – воистину язык, не требующий перевода. Старинный ящик с педалями – а от былого холодка не осталось и следа. В глазах работяг – заинтересованность, у Марата – восторг. Поворчав еще немного и поспорив для порядка, общими усилиями переносят антиквариат в дом. Прораб осторожно, с ощущением подлинного таинства, раскрывает картон. Марат не может сдержать возгласа восхищения.

– «Циммерман»[22] середины XIX века…

– Сыграешь? – Толян с готовностью приподнимает крышку. – Фу-ты черт! Пыльная!

– Пыльная она, твоя Одесса, и душная.

Марийка неторопливо обходит художников, расположившихся в городском саду, рассматривает глиняные фигурки животных, примеряет дешевую бижутерию, подозрительно обнюхивает железные баночки с законсервированным смехом.

– Зато море есть. – Марат и сам устал от жары, старается держаться поближе к фонтану, но не отставать от Марийки, которая то надолго останавливается возле прилавка, то резко проскакивает вперед.

– Море грязное. – Девушка натягивает украинский кокошник и задумчиво вертит головой. – И потом, ты разве на нем бываешь?

– Вчера были, – по привычке спорит Марат.

– Точно, ты уже здесь три месяца и вчера, наконец, сходил на море.

– Ты приехала, я сходил. Что одному на море делать?

– Дышать воздухом. – Марийка стягивает кокошник и устремляется дальше. – Ой, а это что?

– Тринадцатый стул. Садись, сфотографирую.

– Давай.

Марийка забирается на постамент, усаживается, скрещивает стройные ноги, перекидывает через плечо черную косу, скалит зубки и кокетливо спрашивает:

– Я похожа на Эллочку-Людоедку?

Марат смотрит в объектив: узкая кость, острые коленки, резкие скулы, вздернутый носик, ниточки бровей, такие же летящие и раскосые, как бусинки глаз. Делает снимок.

– Ты похожа на китаянку.

Марийка слезает, вздыхает:

– Тринадцатый стул, первый эмигрант, Дюк, Рабинович, Дерибас. Столько всего интересного! А дирижеров у них нет…

– Почему нет? Есть. Только, – Марат шутливо кланяется, – таких нет.

– Слушай, дирижер, ты мне про море не рассказывай. Что тебе до соленой воды, если над ней не смыкаются снежные шапки гор, если не бегут к ней тайными тропками десятки рек? Да и название у этой стихии чужое: Черное. Оно и есть черное и грязное. А наше, родное, чистое, прозрачное, журчащее, священное и тоже, кстати, соленое. Слушай, как звучит бархатисто: Иссык-Куль. А Тянь-Шань, а реликтовые леса?

– Мась, что ты хочешь?

– Чтобы ты вернулся.

Марийка смотрит на него с упреком. К глазам, как обычно, подступают слезы, она начинает тихонько посапывать. Веский аргумент. Марат уже знает, что за этим последует: горькие всхлипывания, громкие рыдания, дорожки туши на щеках, красные глаза, перекошенные дрожащие губы. Марийка становится некрасивой, а виноват Марат. Это происходит каждый раз, куда бы она ни приехала. Жалобы, требования, слезы, бурные ссоры и столь же бурные примирения. Везде хуже, чем в Бишкеке. Конечно, везде хуже. Ведь в Бишкеке – она, Марийка. Учиться закончила, а к Марату не переезжает. Работает с детишками, ждет места в аспирантуре, хочет выводить балерин на большую сцену. Марат понимает, Марат ее любит, Марат ждет встреч. Хотя в последнее время – чуть меньше, чем раньше. Он ждет счастливых свиданий, прекрасных минут, а получает часовые истерики и истерзанные нервы.

– Что, что тебя здесь держит?

Разумный вопрос. Марат уже полгода в Одессе. Оркестр продолжает колесить, а он остался в филармонии. Мог бы и в Киргизской филармонии с тем же успехом дирижировать.

– Пойдем. – Марат хватает девушку за руку и быстро тащит вниз по Дерибасовской, стараясь из последних сил предотвратить развитие концерта. Сворачивает к Приморскому бульвару и резко останавливается.

– Вот, вот, почему я здесь.

От слез не осталось и следа. Все же Марийка – творческая личность, балерина, зрелище не может оставить ее равнодушной.

– Какая красота! Это театр?

– Да, оперы и балета. Ему уже сто лет.

– Какие скульптуры! Это что, музы, да?

– Да.

– Фантастика.

– Это ерунда. Ты бы видела, что внутри! Канделябры, светильники, бронзовые инкрустации, лепнина. Лепнина везде: вдоль лестницы, на ярусах, в ложах. А люстра, а занавес, а потолок… Там сцены из Шекспира, представляешь. Дух захватывает.

– Пойдем, пойдем посмотрим.

– Нельзя, – расстраивается Марат. – Закрыли на реконструкцию. Но как только откроют, меня сразу обещали из филармонии сюда первым дирижером перевести. И балетмейстеры тут, кстати, тоже понадобятся. Ты тогда при-едешь?

– Приеду, – серьезно обещает Марийка и даже приподнимает над асфальтом вытянутый носок, постукивает туфелькой, будто примеряет на себя новый танцкласс.

– Смотри, на этом пятачке – все, что нам нужно, – Марат показывает налево.

– «Дворец бракосочетаний», – читает Марийка, смотрит ласково на жениха.

– Как только откроется театр. Я обещаю.

Театр откроется через одиннадцать лет, но откуда им знать об этом…

– Ну, давай, музыкант, играй, – Толян с силой подталкивает Марата к инструменту, хочет поиздеваться, поднять на смех.