Закрытие темы (сборник)
– Гы! – тыкнул директор. – Чего?
– Я вам стенд оформлял. Помните?
– Какой стенд?
– Стенд в школе. С членами Политбюро.
– Помню, помню.
– Вы печать обещали.
– Какую печать?
– Круглую. Я отчёты завтра везу, справки… шефская, там, работа, я рассказывал… Мне печать надо.
– А… печать. Фу ты что… – рукопожатие состоялось. – Печать, значит…
И уже в комнате:
– Маша, где очки? Тут студент пришёл, печать просит.
Жена Ильи Фомича негромко отвечала из другой комнаты, что «очки, как всегда, на комоде». Голос у неё был расслабленный, тусклый. Илья Фомич зашёл к ней и тотчас возвратился, уже с очками на кончике носа. В руке он держал коробочку.
– Печать храню.
Пахло лекарством.
Микитин расстегнул портфель. Он доставал бумажки.
– Тут всякие, Илья Фомич. Я их на машинке, для солидности.
– Вижу, вижу, – директор взял в руки первую. – «Дана строительному отряду “Буревестник” в том, что бойцы отряда в порядке шефской помощи отремонтировали 48 парт (ого!), 17 шкафов, 14 школьных…» Не стыдно? – строго спросил директор.
– Стыдно, – соврал Микитин. – А что делать?
Покачав головой, Илья Фомич удостоверил справку печатью.
Он взял другую. В ней утверждалось, что бойцы стройотряда в свободное от основной работы время произвели косметический ремонт кабинета истории.
– А почему не географии?
– Можно и географии.
– Драть вас некому, – сказал Илья Фомич и, поставив печать на справку, прибавил: – Моя б воля, я…
– Да ну, – отмахнулся Микитин.
Откуда ни возьмись, появилась кошка. Кошка подкралась к Микитину и стала ласкаться к его ноге. Микитин хотел сказать кошке: «Киса», но, посмотрев ей в глаза, одумался. Кошка удалилась.
– Да, – сказал Микитин.
Споткнулись на третьей. Третья Илье Фомичу не понравилась.
– У нас нет стадиона.
– Как же так, Илья Фомич? Как нет стадиона? А за школой разве не стадион?
– За школой стадион? – задумчиво переспросил директор.
Он поглядел в окно недоверчиво, будто в самом деле хотел увидеть стадион в темноте или хотя бы школу (была школа в десяти километрах отсюда, за шоссейной дорогой), но, не углядев ничего такого, кроме отражённого в стекле абажура, уверенно заключил:
– Волейбольная площадка за школой, а не стадион. Площадка!
– Для кого площадка, а для кого стадион.
– Только для тебя стадион, а для остальных площадка.
– Какая разница, – не унимался Микитин, – стадион или площадка? Назовите стадион площадкой, площадку стадионом – какая разница?
– Хорошо говорит, площадка ему без разницы или стадион…
– Естественно, стадион. Летний стадион.
– А почему «восстановили стадион»? Из руин восстановили? Нет? Или что… землетрясение?
– А вы хотели, чтобы я написал: «Построили стадион»?
– Пиши как знаешь. Только меня не вмешивай. Стадион! С ума посходили – стадион! Это ж такое придумать ещё надо, чтобы стадион восстановили… А как приедет комиссия на стадион смотреть, я ей два столба покажу, – вот, скажу, стадион восстановленный…
Микитин сделал вид, что смеётся.
– Интересно, откуда вы комиссию ждёте?
– Почём я знаю, откуда? Оттуда и комиссия, куда это пойдёт. Тебе виднее.
– Там, куда это пойдёт, Илья Фомич, на ваш стадион, вы меня извините, конечно, прибор клали, есть он или нет, лишь бы печать была. Можно подумать, вы отчёты никогда не писали.
– Я отчёты писал и буду писать. Но я сам справляюсь. Никого в это дело не впутываю.
– Стенд сами оформили.
– Ну, знаешь, стенд… знай, что говоришь, стенд оформили… Так любой оформит, что хочешь. Наклеил фотографии, вот и оформил. Хорош оформитель.
– Но вы обещали.
– Ничего не обещал.
– Как не обещали?
– Так не обещал.
– Обещали, я помню.
– Ничего не обещал.
– Как же не обещал, когда обещал?
– Ну когда, когда обещал?
– Тогда обещал!
– Ильюшенька, миленький, – донеслось из другой комнаты, – да поставь ты ему, не упрямься, зачем ругаетесь…
Как ни странно, слова эти возымели действие. Илья Фомич вздрогнул, сник, вобрал голову в плечи и, немного подумав, действительно поставил печать на справку, чем даже несколько удивил Микитина.
– Спасибо, весьма признателен.
И он подсунул ещё одну, самую сомнительную. Ту, с которой вчера получился прокол. Подвела, подвела Наденька…
– Я объясню, в чём дело.
Следовало бы поспешить с объяснениями: выражение негодования стремительно возвращалось лицу директора.
– Памятник?
– Дело вот в чём…
– Какой памятник?
– Тут всё сказано. Вот… «в ознаменование 360-летия заключения мирного договора между Россией и Швецией…»
– Ильюша, милый, гость ужинать хочет.
– Иду, иду, подожди секунду.
– Объясняю. Дело вот в чём. Дело в том, что места, в которых вам посчастливилось жить, Илья Фомич, давно уже вошли в историю. Вы, должно быть, и сами знаете: когда-то здесь шла война между русскими и шведами. Суровая, кровопролитная. В шестьсот семнадцатом году был заключён мирный договор. Так называемый Столбовский мир, согласно этому договору…
– Молодой человек! – Илья Фомич внезапно вспылил, он даже ногой под столом топнул. – Молодой человек! Я хоть в деревне живу, но сам учитель. Учитель! Прошу это учесть. Я сам просвещаю. Сам просвещённый. Я, не думайте, я вам и про шведов могу не хуже вашего, и про немцев, и про кого угодно столько рассказать, что и не снилось… И что в семнадцатом году было…
– В шестьсот семнадцатом…
– И в сорок втором… Волховский фронт… понимаешь ли… что и не снилось!..
– Ну так вот, – продолжал Микитин, – мы посетили историческое место близ деревни Столбово и решили увековечить событие небольшим памятником.
– Не верю!
– А зря. Точнее сказать, обелиском.
– Не верю, не верю! Обман!
– Это как вам угодно. Высота обелиска два с половиной метра.
– Врёте! Где он стоит?
– Обелиск? А где Сясь поворачивает, в лесу.
– Врёшь, врёшь, ты всё врёшь! Ты… не верю! Ты врёшь! Ты врун беспринципный!
– Илья! Немедленно иди ко мне!
– Он врёт, Маша…
– Илья!
– Вы меня, Илья Фомич, оскорбили, очень серьёзно оскорбили, очень…
И он действительно оскорбился. Что за чушь такая? Почему беспринципный? Почему ему, собственно, не должны верить? С какой стати?.. Разумеется, никакого обелиска нет. Кто ж спорит об этом? Речь о другом. Не в обелиске дело, дело в принципе. В принципе он мог вполне быть, обелиск. Они бы могли в принципе установить что-нибудь такое, воздвигнуть бетонный какой-нибудь, например, столб, не так и сложно воздвигнуть, но всё равно бы тогда – вот что оскорбительно – этот Илья Фомич точно так же кричал бы: «Врёшь, врёшь, ты врун беспринципный!..» Да почему же? Что, разве Микитин врал, когда речь шла о партах и шкафах, разве он отрицал, что они липовые? Почему же, когда он утверждает то, чего хоть и нет, но в принципе как бы есть, то есть могло бы в принципе быть, – почему же тогда ему не просто даже не верят, а верить в принципе не хотят? Что за дела такие? Этот Илья Фомич, любитель старины, – так уж он и любитель? – шёл бы тогда, раз любитель, в своё Столбово с пионерами, давно бы воздвиг что-нибудь, – нет же, табличку приколотить не пошевелятся.
И за державу и за себя тоже обидно. Тут чисто по-человечески Микитин понимания достоин. А то получается, он с жиру бесится. Получается, обелиск этот он сам придумал. Ничего подобного. За него давно всё решили. Ещё в подготовительный период поручили им всем, комиссарам линейных отрядов, составить списки достопримечательностей тех мест, куда они направляются. Он составил, сообщил, получил свой плюсик за оперативность – ни о каком Столбове никто до того и слыхом не слыхивал, – а когда приехал с отрядом на место, тут и задание пришло: посетить, предоставить отчёт, увековечить. Замечательный был документ. «ПОСЕТИТЬ» – подчёркнуто, а дальше вписано от руки (остальное всё на машинке, бланк был стандартный): «…деревню Столбово в шести километрах от места дислокации отряда». «ПРЕДОСТАВИТЬ ОТЧЁТ» – подчёркнуто, а дальше по пунктам:
«полное наименование объекта и подробное его описание;
место расположения объекта, точный почтовый адрес и план;
фотографии объекта (не менее 2–3 с разных сторон);
впечатления о посещении объекта».
«УВЕКОВЕЧИТЬ» – подчёркнуто, а дальше в скобках:
«(установить памятник, обелиск, мемориальную доску)», – надо полагать, на выбор. Велено – установим. Те, кто подписал бумагу, не о монументах думали – о правилах игры, – с этим понятно, дураков у нас нет. А как же иначе? Вот и директор школы Илья Фомич со своими шкафами и партами оказался втянут в игру, принял он правила? Принял – зачем же теперь принципиальным прикидываться? Ведь это нечестно. Не по-мужски.
Илья Фомич, тем временем в другую комнату женой призванный, туда и пошёл, негодующе возбуждённый. Жена ему стала выговаривать, но негромко (слышно было плохо), а он оправдывался. Сначала он раздражённо отвечал, потом – соглашаясь вроде бы, и наконец просто ласково и смирившись. По-видимому, разговаривая с женой, Илья Фомич проникался идеей гостеприимства и как следует вразумлялся.
Печать между тем преспокойненько лежала на столе. Комиссар Микитин не стал суетиться. Он просто-напросто преспокойненько взял её со стола, преспокойненько дыхнул на печать, как делают это, когда заботятся о качестве отпечатка, и опустил преспокойненько на справку о монументе.
Получилось весьма эстетично.
А закорючку можно поставить любую.
Он положил на место печать, преспокойненько убрал справки в портфель, не забыв помахать последней справкой по воздуху и тем ускорить сушку чернил, застегнул портфель преспокойненько на обе застёжки и отошёл в сторону, чтобы, как только появится Илья Фомич, тут же раскланяться и уйти. Впрочем, уйти можно было и по-английски.
Илья Фомич появился достаточно скоро. Уже вразумлённый. Был он, по всему видно, отходчив, долго зла не держал.
Увидев, что Микитин стоит возле двери, Илья Фомич забеспокоился.
– Подожди… Ты куда?.. Ладно, чего?
– Ничего. Прощайте.
– Чего – «ничего»? Ужинать будем…
– Благодарю. Не надо.
– Постой… Да ты что… Ночь на улице.
– Не трогайте. Ухожу.
– Ночь на улице, говорю. Останься.
– Не трогайте меня. Меня ждут.
– Ну, ты это… Ты чего, обиделся? Я печать поставлю.
– Обойдусь.
– Я поставлю, давай, где справка?
– Сказал же, обойдусь.
– Да ты что, в самом деле… Ты не думай, я верю… Я так…
Микитин был уже в сенях.
– Да я тебе верю, ты что?..
Открыл дверь наружу. Поставил ногу за порог, но вторую ещё медлил занести – задумался.
– Подожди ты, постой, куда?.. Ну, я, сам какой, видишь, дёрганый… жена слегла, позвоночник, нельзя так… Я тоже…
А ночь была царственная.
– Знаете, Илья Фомич, – обернулся Микитин, – мне как-то безразлично, верите вы мне или не верите. Мне небезразлично мнение тех людей, которым я сам доверяю. А они мне и без ваших справок поверят. Без вашей дурацкой печати.
– Так… тык… нук… чёрт! – Уже на крыльце чертыхнулся директор.
Микитин ушёл. Он ещё остановился, как только за калитку вышел. Остановился и сказал:
– Вот вы… – И замолчал, будто что-то крайне важное сказать хотел. – Вот вы в школе работаете… – Не стал договаривать, махнул рукой и пошёл вдоль забора.
А ночь царственная была, одно слово, августовская ночь, – звёзды, да что звёзды, тех немного, а луна! А луна уже высоко взошла. Круглая, как печать. Только с левой стороны небольшая приплюснутость. Если бы не приплюснутость – полнолуние было бы.
Деревенские спать ложились. Они свои телевизоры повыключали, и редко где свет горел. Побрехивали собаки, стрекотали всякие, кто в траве прячется. Прямокрылые, там, кузнечики. Почтальонова бочка, особыми качествами не выделяясь, лежала себе за канавой и потихоньку ржавела. Луной освещённая АВМ, походя на реликтовое страшилище, возвышалась довольно зловеще над невысоким кустарником; любой бы студент из их института расшифровал бы так АВМ: аналоговая вычислительная машина, а то была автоматизированная витаминная мельница. Микитин проходил мимо, он ступал на вдавленные в землю доски, брошенные сюда против слякоти. Шаги комиссара, ночной покой нарушая на мельнице, глухо отзывались в её металлическом нутре (днём же АВМ безбожно грохотала, и те, кто работал с мешками – в основном бабы, – задыхались от пыли, когда витаминная мука сыпалась из воронки, – они избегали трудиться на этом объекте ввиду несомненной вредности такого труда для здоровья и звали приехать бойцов. Бойцов стройотряда).
Микитин подошёл к дому, которым интересовался завхоз. Отпугивая дурашливых мотыльков, слетевшихся на свет, постучал в окно. Отдёрнулась занавеска, и он увидел лицо женщины, но не успел рассмотреть, занавеска опять задёрнулась. Что-то задвигалось внутри дома, запередвигалось. Отворилась входная дверь, вышел завхоз Быков, позёвывая на луну.
– Ты здесь? – удивился позёвывающий Быков. – Я думал, ушёл.
– Здрасьте, ушёл! Я за тобой.
– Нет, старик, извини, я останусь.
Комиссар Микитин присвистнул: дошло наконец.
– Очень славно.
– А что? Ты думал, наверно, я за этим… за товарным чеком, да?., попёрся? – От Быкова уже водчонкой попахивало. – Хорошего ты мнения обо мне… Нет, старик, я не такой. Старик, ты это…
– Короче, – сказал Микитин, – мне одному или как?
– Да никак. Я ж сказал, как…
– Ну тогда счастливо.
– Нет, конечно… как… если ты хочешь, то почему же… я ей сказать могу, а то, как… что здесь… ты это, на сеновале, да? Она тебя помнит, Ангелина, ты знаешь её, ты у неё покупал это… хлеб… Хочешь, скажу. Сказать?
– А пошёл ты, Быков. – И, развернувшись, он сам пошёл – в обратную сторону.
И все пошли. А пошли вы все – все! – со своими печатями, бабами и луной! Он зашагал быстро-быстро. Птык, птык, птык, – заотзывалось на мельнице.
Витаминная и автоматизированная, мельница эта уже за спиной оставалась, когда он увидел впереди себя будто бы человека. То Илья Фомич до сих пор ещё не убрался. Он стоял на тропинке – возле всё той же калитки, какой-то неуместный такой, необязательный, не от мира, буквально, сего, как обман зрения.
– Ты меня прости, постой. Так нельзя. Я дурак старый. Погорячился. Постой. Я верю. Я…
Микитин прошёл, не задерживаясь. Он выходил на дорогу. Путь предстоял далёкий.
1985
День любови
Последний день сентября, обещали синоптики, будет хмурым. Фронт атмосферного давления, объясняли синоптики, переместится в западную половину европейской части. В южных областях Белоруссии, на Украине, западе Центрального и Центрально-Чернозёмного районов ожидаются дожди, температура воздуха шесть-девять градусов, ветер пять-восемь метров в секунду. В восточной половине Центрального, Центральночернозёмного районов, в северном Поволжье и Волго-Вятском рай…
Он дотянулся ногой до выключателя, – свет зажёгся. «Вот», – сказал Евдокимов. И на подоконнике, и на столе валялись окурки. Немытые тарелки лежали в аквариуме. Этот тридцатилитровый аквариум (огромный, тридцатилитровый! – тридцать литров на тридцать лет) подарили вчера сослуживцы. «И правильно, – сказал Евдокимов, – будем разводить рыбок». Он искал тапки, чертыхаясь, – нашёл, достал из-под дивана, надел, вышел в коридор, шаркая. Соседка проявилась между двумя вешалками.
– Уф, – испугался Евдокимов.
– Ты чего? – спросила соседка. – Ты ничего. Это я, Софья Антоновна.
Софья Антоновна застёгивала плащ на последнюю пуговицу – торопилась на службу. Она работала в поликлинике – отключала сигнализацию рано утром и открывала входные двери.
– Кстати, – сказала Софья Антоновна, – сегодня Вера, Надежда, Любовь…
«И София», – добавил про себя Евдокимов. Он мрачно поздравил:
– Поздравляю… – И отправился дальше.
Снова лежал на диване. Смотрел на потолок и видел на потолке трещину. Русло пересохшей реки в соляной пустыне. С каждым годом трещина удлинялась на несколько сантиметров. Вот и сегодня она стала длинней, чем вчера; Евдокимов, конечно, не мог различить столь малого приращения, и всё же он знал, что длиннее… «Это моя жизнь, – угрюмо думал Евдокимов, – спроецирована на потолок». Трещина была не очень прямой, но без особых изгибов.
За окном тем временем дождь моросил. Последний день сентября, обещали синоптики, будет хмурым. Евдокимов лежал на диване и вершил над собой суровый суд, спать не хотелось.
Для подводящего итоги ход мысли вполне традиционный. Плохо. Так жить нельзя. Тридцать лет – как корова языком. Половина жизни.
«В моей жизни много случайного, необязательного, непонятно какого. Жизнь могла бы сложиться иначе, будь я собранным и целеустремлённым, но я никогда не был собранным и целеустремлённым, я был другим, хотя и стремился к чему-то, непонятно к чему, а потому жизнь моя сложилась именно так, а не иначе, то есть никак не сложилась». Евдокимов жил-был.
Жил-был Евдокимов. В детстве он мечтал стать клоуном. В юности слыл неплохим рисовальщиком. Выпускал стенгазету в стройбате. Работал электриком в Русском музее. Ездил с геодезистами. Годы не первой молодости Евдокимов отдал Институту культуры. То, чему учили Евдокимова, называлось Культурно-Просветительская Работа. Он был самым старшим в группе. «Да, да, – сказал Евдокимов, – такая история».
«Осенняя скука» имела успех. Он поставил её за полтора месяца. Он сам сыграл роль помещика; на сцене ДК железнодорожников Евдокимов появлялся в широкополом халате, шлёпанцах на босу ногу и атласном ночном колпаке, сшитом для спектакля Максимовой Любой. Он получил «отлично». Председатель экзаменационной комиссии отметил музыкально-шумовое оформление спектакля и точность построения мизансцен. Евдокимова поздравили, Евдокимову пожали руку и в конечном итоге распределили Евдокимова методистом в управление кинофикации, – теперь он может доставать билеты на фестивальные фильмы.
Хорошо бы отправить ей телеграмму:
«ДОРОГАЯ ЛЮБА ПОЗДРАВЛЯЮ ДНЁМ АНГЕЛА ЕВДОКИМОВ».
С некоторых пор он сделался сентиментальным – признак возраста.
Будучи сентиментальным, он, однако, не был влюбчивым человеком. То есть случалось в жизни Евдокимова всякое (мало ли что было в жизни Евдокимова!), но то, что было, не было любовью в самом высоком значении слова, это было другое, совсем другое, потому как любовь, сказал Гегель, то-то и то-то, а что именно, лень вспоминать, но он всё равно читал серьёзные книги.
Он не был принципиальным холостяком – отнюдь! Он никогда не кичился своей независимостью. Напротив: он тосковал по сильному чувству, а ещё более – по обыкновенной привязанности. С высоты прожитых лет было хорошо видно: Евдокимов совершал в жизни ошибки, но ошибка жизни Евдокимова (подумалось вдруг) – не женился на Любе.
Подумав так, Евдокимов поднялся с дивана и заходил по комнате. Удивительная мысль пришла ему в голову; и верно: пришла – будто со стороны, будто кто-то сказал, а не он подумал. Евдокимов, сказали ему, теперь ты видишь, – и он изумился, прозрев. Люба, Любушка. Любовь. Любаша.
Голубые глаза, тонкая шея, улыбка. Улыбка всегда печальная. (Господи, какой ты осёл, Евдокимов!..) В отличие от большинства подруг (его подруг) она была как бы тихоней. Она всегда находилась в тени своих блистательных однокурсниц. И он был с ними, а не с ней, потому что он, Евдокимов, ценил в женщинах артистичность. Он ценил в женщине артистичность и эксцентричность, ироничность и эстетичность, энергичность, динамичность, реалистичность, фотогеничность, в то время как главное в женщине – женственность.
Евдокимов оделся и вышел на улицу. Моросил дождь, тот самый гадкий дождь, когда трудно сказать, дождь это или не дождь. Евдокимов раскрыл зонтик, но, пройдя несколько шагов, снова закрыл; под ногами чавкали тополиные листья.
Около почты стояла бочка с квасом, а на дверях почты висела табличка: «Санитарный день». Евдокимов цокнул языком с досады: мало что слякотный, так ещё санитарный.
– Что, браток, пива хочешь? – спросил продавец.
У него была интеллигентская бородка. Он был один-одинёшенек.
– Так ведь это же квас, а не пиво, – неуверенно произнёс Евдокимов.
– Квас, – подтвердил продавец и налил Евдокимову полную кружку.
С другой стороны, в тихом омуте черти водятся.
Вспоминалось новоселье у старосты группы – дым, чад, как обычно, музыка; она распускает волосы, – такой резкий взмах рукой (её длинные волосы…), мы все танцуем и есть время заметить то, чего раньше не замечал, и удивиться своему замечанию. Она умеет быть разной, как странно! Странно не то, что она умеет, а то, что он в тот вечер не зацепился взглядом достаточно крепко, не положил глаз в известном смысле. В известном смысле у него были другие заботы.
В общем, дружили. Если можно назвать дружбой готовность написать конспект под копирку или сшить ночной колпак для помещика. «Оставь, Люб, всё хорошо». – «Нет, подожди, я пришью кисточку». Невинность их отношений была безотчётна, как страсть, – ни тебе лукавых помыслов, ни двусмысленных фраз, ни сомнений. Он не искал в ней того, что мог найти в других, а может, это судьба берегла их обоих, чтобы большое (вдруг!) увиделось на расстоянии.
Куда бы теперь ни шёл Евдокимов, напившийся квасу, сколько бы ни вчитывался в позавчерашний «Советский спорт», наклеенный на доску «Союзпечати», как бы ни ублажал свой голодный желудок в пельменной, всё думал о Любе. И правда думал – серьёзно, без дураков. Люба стала сегодня идефикс Евдокимова. Ему было хорошо думать о Любе, и осознавать, что думать о Любе ему хорошо, и радоваться этому осознаванию, – ибо тому он угадывал имя… Он думал о Любе и о себе. Что не вдохновляло, так это тарелки. Дома ждал тридцатилитровый аквариум, осквернённый тарелками. От одной только мысли о грязной посуде становилось тоскливо. Вдвойне тоскливо и втройне одиноко! И он думал о Любе.
На автовокзале, вопреки ожиданию, народ не толпился. Автобус отходил в час десять. Евдокимов посмотрел на часы: три минуты второго. Он сунулся в кассу:
– Есть билеты? – Был уверен, что нет.
– Есть, есть. Сколько угодно.
Когда Евдокимов опустился в мягкое кресло возле самой кабины водителя, он почувствовал невероятное облегчение, – камень упал с души, автобус тронулся. Рядом сидела женщина, очень грузная пассажирка, она держала на коленях арбуз и медленно поглаживала этот арбуз на коленях, словно домашнюю кошку, которая боится дороги.
– Фрукт или овощ? – спросила женщина.
– Ягода, – ответил Евдокимов не моргнув глазом.
– Правильно, – сказала женщина. – У меня четыре племянника. Первый – Ильюша, значит, он старший, второй, очень хороший мальчик, – Володя, третий (загибала пальцы) – Степан…
Она рассказывала про четырёх племянников: про то, какие они славные, как любят арбузы, как ждут не дождутся тётю… Евдокимов не слушал. Уехали уже далеко: череда картофельных полей тянулась за окном, мелькали деревья. Кто-то что-то вытаскивал из кювета. Евдокимов резко повернул голову, но рассмотреть не успел – промелькнуло. Потом был лес – зелень и охра и более тусклые краски. Завтра октябрь. Осень, октябрь, не так-то всё плохо. Он совершил поступок. Он даже зауважал сам себя, как человека, способного на решительный шаг. Было уютно ехать и уважать самого себя и смотреть вперёд с надеждой («надежда – тра-ля-ля-ля-ля…»), тогда как слякоть за окном, изморось, вон что…
– Полиартрит, – сказала женщина.
– Как? – Евдокимов прислушался.
– Золотые прививки… кто бы подумал… золото под кожу вводить… целый грамм за полгода…
Евдокимов готов был внимать, но женщина вдруг замолчала. Она по-прежнему гладила арбуз на коленях и, судя по движению плеч, продолжала говорить молча.
– Золото, – сказал Евдокимов зачем-то.
Сразу за Лугой автобус остановился. Это ревизор-контролёр в помятом макинтоше проголосовал на обочине. Контролёр (кряхтя) взошёл по ступенькам.
– Хороша погодочка, – сказал он с угрозой в голосе. – Попрошу приготовить билеты.
Водитель пожаловался:
– Рейсы, говорю, отменять надо. Пять человек – смех!
– Вот-вот! – встрепенулась женщина с арбузом. – То ли дело, когда лето, за неделю не достанешь билета!..
Все засмеялись, потому что получилось в рифму. Контролёр проверил и вышел. Евдокимов уснул.
Евдокимов крепко уснул. Он спал, спал, спал, так и проспал до конца дороги.
Проснулся, когда приехали. Евдокимов помог выйти грузной женщине, вынес её арбуз; она в свою очередь любезно указала Евдокимову на гостиницу – двухэтажную деревянную постройку тут же на вокзальной площади.
– Надюша, я тебе гостя привела.
Длинноногая девушка мыла пол.
– А, тётя Катя. – Девушка выпрямилась и потянулась, не обращая внимания на Евдокимова. – Приехали? Доктора видели?
– Потом, потом… Я к своим побегу. – И уже из-за двери: – Ты его, смотри, не обижай, этого… он хороший.