Болезни наши
– Буду очень рад познакомиться с вами, – глядя в глаза Рыжову и не обращая внимания на слова сына, сказал отец Андрей.
– Взаимно, – весело ответил Гена и тоже протянул руку, – Геннадий.
Видя реакцию Рыжова, местный Гена с раздражением понял, что отбой откладывается на неопределённое время.
– Ну, пап! – еле слышно сказал он как будто себе самому, когда услышал вопрос отца:
– Не откажетесь от чая? Самовар на веранде.
Чай пили из казахских пиал, приобретённых, наверное, ещё в советские времена. Говорили, как и предполагалось, о тех самых стримах Руфулуса.ры и вообще о религии, о человеке и о феномене юродства в православии позавчерашнем и сегодняшнем.
– Так вы тоже считаете их психически нездоровыми?
– Согласитесь, что во многих случаях это очевидно. Из шести персонажей, о которых я рассказывал, на учёте у психиатра не стоит только подмосковный виноторговец. Хотя его бывшая супруга пыталась его сдать, и, скорее всего, у неё бы это получилось, если бы он вовремя не переписал на неё большую часть своего бизнеса.
– Для юродивого слишком разумный ход, – вставил в разговор своё словечко Вясщезлов-младший.
– Этот ход, – отозвался старший, – сделал не он.
Гена-местный смотрел на отца с неподдельным сочувствием. Первый раз отец Андрей ощутил на себе этот взгляд, когда Гене было пятнадцать. Ни осуждения, ни насмешки, только сочувствие.
– А все остальные что ни на есть завсегдатаи психиатрических лечебниц. У всех шизофрения разных степеней, все частично недееспособные. Самая лёгкая форма у Мишки Рыбинского. Он почти нормальный. Работает дворником в школе. Трудолюбивый до самозабвения. Нареканий ни от завхоза, ни от директора нет. Правда, каждый год у Мишки самого и ещё у половины школы замирает сердце перед медкомиссией. Но динамика его патологии стабильная, и его лечащий врач даёт медкомиссии гарантию, а та даёт Мишке медкнижку. Если бы его периодически на подвиги не тянуло, никто бы о нём ничего и не узнал.
– Это тот, которого церковные служки чуть до смерти не забили? – зевая, спросил Гена-местный.
Отец Андрей перекрестился.
– Я, наверное, эту серию не смотрел…
– Был такой случай с Мишкой. И смех, и грех. Однако сгущать краски не надо. Досталось ему, конечно, за свою инициативу, но не до смерти.
Гена-приезжий подлил себе чая и продолжил.
– Дело было зимой. После жестоких морозов, оттепель до плюс двух. Всё потекло. Дня через три, под вечер, опять ударил мороз. Весь Рыбинск – сплошь каток, а завтра воскресенье. «Как православные в храм пойдут?» – задумался Мишка. А кварталах в пяти от его дома в те же дни рвануло теплотрассу. Коммунальные службы сработали быстро, всё исправили, только перестарались, когда яму засыпали. Наверно, целый КАМАЗ лишнего песка привезли. В двенадцать ночи взял Миша ключи от школьной дворницкой, где работал, и пошёл за тележкой и лопатой. И всю ночь катался с ними от храма, в который ходил каждый день, до песчаного пригорка на месте недавней аварии. И увлёкся. Он не просто посыпал песком вокруг церкви, он через всю площадь до троллейбусной остановки проложил грунтовую дорогу. Захочешь, не поскользнёшься. В себя он пришёл только в восемь утра, проснувшись на своём диване. И был уверен, что всё это ему просто приснилось. Ведь ни усталости, ни ломоты в суставах и мышцах не чувствовал.
И только подойдя к храму и увидев плоды своего ночного усердия, возликовал, понял, что не приснилось ему доброе дело, а сделалось им наяву. И правда, никто не скользит, никто не падает. Не то что у супермаркета. Только с каким-то ожесточением прихожане топают ногами перед входом, а навстречу им служки, пожилые женщины, выносят вёдрами песок. Взглянула одна из них на Мишу и враз поняла, кто виновник этой суеты. У него песок был не только на сапогах, но и на телогрейке, и даже на шапке. Недолго сдерживались старухи. Взяли кто метлу, кто швабру, а кто тем же пустым ведром, да и… А среди прихожан, видевших эту сцену, была редактор тамошней жёлтой газетки «Вечерний Андрыпинск», загорелось ей свечку поставить в тот день. И она своим смартфоном запечатлела несколько снимков, которые потом в сети набрали больше ста тысяч просмотров. Так Миша и стал знаменитостью.
Несмотря на то, что оба Гены знали эту историю, они не отказали себе в удовольствии посмеяться ещё раз. Отец Андрей качал головой, но тоже улыбался.
– Не знаете, – спросил он у московского гостя, – попал Михаил в то воскресенье на службу?
– Знаю, – и весело, и грустно заговорил тот, – не попал. Поплёлся он в другой храм, заливаясь слезами, и, не доходя до него, поскользнулся, упал и сломал ногу. Да так сильно, что встать не мог. Метров семьдесят полз на четвереньках. Просить помощи стеснялся. Прохожие бросали на него брезгливые взгляды и спешили пройти мимо. Прихрамовые попрошайки с интересом издалека наблюдали его борьбу с гололедицей. Но не подходили, думали, конкурент подползает. И только рослый молодой полицейский удосужился спросить у Михаила:
– Гражданин, что случилось?
И услышал в ответ:
– Бог меня наказал.
Отец Андрей живо представил себе эту картину, этот ветер с реки, двадцать два градуса мороза, этих прохожих и Михаила, которому полицейский, наверное, представлялся добрым самаритянином или даже ангелом, поднявшим его за шиворот со льда и заставившим на одной ноге допрыгать до ближайшей лавочки.
– На работу Мишка вышел только в мае, – закончил Рыжов.
Гене-местному было скучно, и глаза слипались. Он хотел съехидничать, спросить, между прочим, чем живут такие люди? Но знал, что отцу это не понравится, и догадывался, что отец ответит на этот вопрос. Опять посоветует взглянуть на птиц небесных. С кем только и о чём только не доводилось Поповичу договариваться. Со всеми находил общий язык и добивался, чего хотел. Если не как единомышленник, то как ответственный и обязательный партнёр – точно. И только с родным отцом не получалось ни первое, ни второе. И мучаясь мыслями об этом горе, Вясщезлов-младший дремал.
Отец Андрей и Гена-блогер, убавив громкость беседы на тон, проговорили ещё с час. Консенсуса не искали, но осторожничали, слушали друг друга внимательно и отвечали не сразу, подбирали слова.
– Многим кажется, что для клира форма важнее содержания. Что для него вопрос «как?» важнее, чем «зачем?»
– Никто не застрахован от превратного представления о содержании. Может, «многим» поэтому так и кажется?
Примерно в таком ключе шла беседа.
Отец Андрей был раздосадован позицией, которую занял их гость, и пытался объяснить ему свою точку зрения. Симптомы святости часто копируют симптомы помешательства. Современник святого практически не в силах их различить. Тем более тот, для которого понятие «святость» весьма расплывчато, и в лучшем случае под ним понимается девственность. А пренебрежение инстинктом самосохранения или уход из социума – это для него однозначное безумство, какими бы мотивами оно не было продиктовано.
– Только время может дать правильную оценку. Лет через пятьдесят станет понятно, что значили их поступки: блажь, глупость, лень, гордыню или святость.
– Или болезнь, – напомнил о предмете разговора гость, – не думаю, что того же Мишку Рыбинского кто-то вспомнит через пятьдесят лет.
– А ваш фильм о нём? Насколько я понимаю, его всегда можно будет извлечь со дна интернета. Может, он когда-нибудь и пригодится комиссии по канонизации. Вы большое дело сделали, пусть даже нехотя, пусть даже с комментариями от лукавого.
– Я правильно понимаю, вы воспылали симпатией к Мишке?
Отец Андрей несколько сконфузился.
– Мне кажется, это естественно, – сказал он как бы в раздумье.
Геннадий откровенно улыбался, и в улыбке читалась его уверенность в сумасшествии этого прекрасного, трудолюбивого, богобоязненного человечка из Рыбинска. И, как бы споря с его улыбкой, отец Андрей сказал:
– Грань между разумом и безумьем условна. Всё зависит от того, на каком берегу вы стоите. Мой храм несколько лет посещал очень хороший, добродетельный прихожанин. Совсем взрослый, интеллигентный человек. На исповеди каялся не только в своих неприглядных словах и поступках, но даже в богопротивных помыслах. И ничто не предвещало его разрыва с церковью. Четыре года прошло, а его слова с последней исповеди так и звучат у меня в ушах. Каюсь, что поверил ужасной догадке. Я сразу насторожился. У него были некоторые сложности со здоровьем, неврологические, и как-то его лечащий врач не посоветовал, а просто потребовал проконсультироваться у психиатра. После пары консультаций мой прихожанин сам захотел вникнуть, поскольку человек он был с научной степенью, с рациональным и логическим складом ума. И всего через месяц, по его словам, «глаза открылись», и он пришёл к выводу, что его религиозность, его богобоязнь – это всего лишь симптомы.
Голос отца Андрея дрогнул, ему непросто давались слова:
– И он сокрушённо ещё добавил: «Знаете, как это бывает у обманутых супругов? Однажды утром все пазлы складываются в нестираемую картину. Там она что-то сказала, там опоздала, здесь почему-то не ругалась, кто-то что-то видел, кто-то намекал, кто-то загадочно шутил. Но всё это в движении, картинка смазана, не разобрать. И вот замковый пазл и железобетонная мозаика давит и вашу любовь, и вашу веру. И всё становится понятно: когда, зачем и почему».
– Должно быть, знал, о чём говорил, – не открывая глаз, вставил Попович. Некрепко спал.
– Моему прихожанину, – продолжал отец Андрей, – пособия по психиатрии дозированно выдавали пазл за пазлом. И он не мог им не верить. По сути, они не спорили, есть Бог или нет. Они просто убеждали его в том, что он сам сумасшедший. А сумасшедшим всегда что-то мерещится. В связи с этим его вера обесценилась и превратилась в диагноз. Обезличился и он сам. И не устоял. И, боюсь, с радостью бросился в объятия настоящего безумия.
– Что-то мне подсказывает, что вы больше не встречали его, – сказал гость.
Отец Андрей из стороны в сторону горестно покачал головой.
– Как-то раз в Сбербанке, кажется, мы встретились взглядами, но он сразу же отвернулся.
– «Игры разума», русская версия, – говорил Рыжов дальше, – фильм такой есть. В нём один учёный побеждает свою паранойю и свои фантомные галлюцинации исключительно силой мысли.
– В случае, про который рассказывал я, наоборот. Сила мысли отвратила человека от Истины и толкнула в хоровод галлюцинаций.
Рыжов еле сдержался, так хотел задать пилатовский вопрос, но вовремя понял, что он может стать неисчерпаемой темой для продолжения разговора, а небо между тем уже посветлело.
Усталость, накопившаяся за день, и домашний привычный уют давно сморили Вясщезлова-младшего. Финальную часть разговора он не слышал. Его отец и его гость одновременно обернулись к нему и несколько секунд молча разглядывали его даже во сне красивый профиль. Рыжов хотел спросить отца Андрея, гордится ли он своим сыном? Но не успел, священнослужитель заговорил раньше:
– Наверное, и нам пора? – И повернул голову к Гене.
– Да, время неумолимо.
И никаких выводов.
После разговоров был чуть тёплый душ. Потом три часа с небольшим глубокого сна без снов. Снова душ, теперь совсем холодный. Потом вкусные оладьи на завтрак.
Отец Андрей, сегодня задумчивый и немногословный, в торжественной, глубоко чёрной рясе, не протягивая руки для поцелуя, благословил молодых людей и уехал на видавшем виды семейном автомобиле, которым управлял его младший сын.
И, наконец, позвонила Лилия. Надо сказать, что её звонка ждали оба Гены. И москвич чувствовал, что так же, как и у него, у местного Гены, кроме заинтересованности в скорейшем разговоре Рыжова с её отцом, был попутный мотив.
Оправдание нам
– Это очень интересно, конечно, но ты, мне кажется, не поняла вопрос. Я хотел спросить, с чего ты вдруг начала ему помогать? Такие у вас сложные отношения, и ты неожиданно столько времени начинаешь тратить на то, чем ему заниматься было просто недосуг.
– Нормальные отношения, – ответила она сквозь улыбку, – всего-навсего отец и дочь. Да и дело, собственно, не в «недосуге». Просто он человек очень азартный. Легко увлекающийся. Видит вдалеке слабый свет и бросается к нему сломя голову. И забывает про то, что уже сделал вчера. Точнее, что не доделал. Сам себе объяснил и рвётся дальше, а до других, поймут ли они, ему дела нет. Разжёвывать никому ничего не будет. Не в его характере тратить жизнь на оформление, украшение, на придание лоска, потом на защиту. Пока мама с нами жила, она его как-то умудрялась направлять. И докторская диссертация, и единственная злосчастная книжка, это скорее её заслуги были, чем папины.
Гена стоял к ней спиной, и Лиля не могла видеть, как он ощерился. И в голосе не услышала.
– Знаешь, интеллигентные люди склонны своим плохим привычкам, своим недостаткам и даже порокам придумывать красивые оправдания, а не вытравливать их из себя. Может, у него это просто лень?
– Я думала об этом. Но ведь это не он, а я выдумала красивое оправдание. Я так увидела. А папа, сколько я помню, никогда и не пытался оправдываться. Ни словом. Его всенощные бдения за письменным столом, заваленным книгами, атласами, таблицами, – вот лучшее оправдание в лени. Он куда-то спешит.
– До сих пор просиживает?
Лиля несколько грустно и несколько иронично кивнула.
– А как у него со здоровьем?
– Я слышала от мамы, что у него с ранней молодости какой-то неврологический синдром, но сама за всю жизнь ничего такого не замечала. Не богатырь, не чемпион, но я не помню, чтобы он хоть раз на больничном был. Вообще не болеет. Разве что зубами иногда мается.
– А когда ты с мамой последний раз виделась?
– Три с половиной года назад. Перед кремацией.
И как раскаянье в любопытстве, продолжительное неловкое молчание.
– Извини, ради Бога.
Прощающий жест.
– Не могу с полной уверенностью сказать почему, но папа тогда со мной не пошёл. То ли счёты с ней сводил, то ли родственников её не хотел видеть.
– Счёты?
– Они развелись некрасиво за несколько лет до этого. Он её, можно сказать, выгнал.
Выразив на своём лице недоумение, Рыжов слукавил. Ещё позавчера, собираясь на встречу с Лилей и её отцом, он расспрашивал о них Поповича, и тот, как бы нехотя, но довольно объёмно передал ему то, что слышал от хранительниц сплетен этого маленького городка. О последовавшей через несколько лет за семейной драмой скоропостижной смерти матери Лили или специально, или не придав этому большого значения, умолчал.
– Провожая меня в Москву поступать в МГУКИ, мама сама мне многое рассказала. Учила жизни. Винила в том, что мне пришлось взрослеть в неполной семье, только себя и наставляла всегда быть сдержанной, думать, что говоришь, не влюбляться и тому подобное. Однажды под Пасху, когда мы ещё все вместе жили, отец, как положено доброму христианину, попросил у неё прощения.
– Прощёное воскресение. Это не под Пасху, а за день до Великого поста.
– Ну да. Наверное. – Лиля не сочла уточнение важным. – Мама стояла у плиты, готовила ленивые голубцы и через плечо бросила ему в ответ вместо «Бог простит», как водится, – «Это ты меня прости», легкомысленно и как-то чересчур весело. Через минуту, обернувшись, она увидела совершенно незнакомые глаза, равнодушно глядящие сквозь неё.
– Замковый пазл.
Плечи Лили свела едва заметная судорога:
– Не понимаю.
– Ты похожа на маму? – спросил Гена, чтобы не объяснять про пазл.
– Все, кроме папы, говорят, что очень. Только я повыше.
Рыжов отзеркалил в сознании последнее предложение.
– Тогда многое понятно.
И улыбнулся, не вслух, конечно. Но Лиля услышала.
И целое мгновение она колебалась, как воспринимать эту улыбку – как комплимент обеим или как усмешку над ними? Правая ладонь уже была готова к пощёчине и сокрушалась своей неспособностью быть кулаком. Однако Лиля вовремя задержала дыхание, взяла себя в руки и сделала сознательный выбор. Это был комплимент. Что же ещё?
– Она тяжело умирала?
Гена так сочувственно спросил это, что Лиле даже стыдно стало за промелькнувшие в душе сомнения.
– Саркома, – ответила она, – ничего не помогало; ни обезболивающие, ни наркотики. В сознание приходила редко. Хваталась за меня холодными руками. Плакала. Смотрела в потолок. Говорила мало. Папа два раза приходил и по часу стоял в коридоре. И только один раз вошёл в палату на несколько секунд. И то, мне кажется, она его не видела. Перед выпиской я чётко услышала от неё: «А чего ещё ждать?» И несколько раз: «Наказание, наказание»…
– Отец Андрей говорит: «Наши болезни не наказание наше, а оправдание нам».
– Не люблю я эти двусмысленные премудрости.
* * *
– О, как мучительно скучно мне было заниматься оцифровкой университетских архивов. Представь себе курсовые и дипломные работы студентов семидесятых годов. Благо, более ранние не хранили. А протокол торжественного заседания учёного совета, посвящённого столетию Ленина? И эта мука продолжалась год, пока я не наткнулась на работы деда. Вообще, меня привлекли, чтобы не сокращать третью ставку библиотекаря. И, наверное, благодаря фамилии поручили разгребать материалы биофака и агрофака… Что улыбаешься?
– Смешная рифма напрашивается.
– На «разгребать»?
Ох. Ну, точно вся в маму, Рыжов вспомнил разговор с Поповичем.
– На «агрофака» всего лишь.
Лиля не замедлила изобразить на лице крепкую обиду. Метнула возмущённый взгляд. Гена не сразу понял, что задел болезненные струны её дочерних чувств, и продолжал улыбаться.
– Хам! – перешла она от мыслей к словам.
И вот теперь недоумение Рыжова было искренним. Лиля слишком отчётливо выговорила это древнее имя. Вложила душу. Гена хлопал ресницами, слов не находил. Кто мог подумать, что эта уже вошедшая в обиход и ставшая привычной негритянская рифма так её заденет, так взбесит. «Ах да, «мазе» – мать, а мы совсем недавно говорили о её маме. Как неловко, но я же не её имел в виду, что за чёртов детский сад».
– Лиля, я даже не знаю с чего начать оправдываться. Мне так стыдно, но ты же понимаешь, что у меня и в мыслях не было того, о чём ты подумала. Мы по десять раз на день слышим это «мазефака» из телика и в интернете, прости, больше не буду. Лиля. Лиля?
Лиля плакала.
«Хорошо поговорили, – подумал Рыжов и добавил: – о, женщины! Каким только химерам нет места в ваших головах. Это же надо такое выдумать, такое услышать». И Гена поспешил оправдаться, поспешил унять её дрожь. Вкрадчиво, без агрессии, но настойчиво он приводил ей довод за доводом, аргумент за аргументом, убеждая, что нет его вины в том, что ей прислышалось. Он заклинал её простить его неуместную улыбку, забыть неудачные шутки, он никогда их не повторит. Он оградит своё сознание от двусмысленных рифм, и она никогда больше не услышит ничего подобного. Извинения Гены были логичными и убедительными, и Лиля с жадностью внимала ему и верила каждому слову. Она всхлипывала по инерции и, вероятно, только затем, чтобы он не останавливался, а продолжал и продолжал извиняться.
С последними лучами солнца они примирились окончательно. Пережёвывая баранину и находя ей достойное сочетание с молдавским ширазом, смеялись, рискуя подавиться, но продолжали говорить, говорить, говорить. Запевал Рыжов. Темы были самые разные. Путешествия Гены, его приятели, друзья и партнёры в разных проектах, его онлайн знакомство с Путиным в эфире. Рассказать ему было что. И всё так весело, так смешно, остроты буквально отскакивали от зубов.
Постепенно вернулись к разговору об отце Лили.
– Я не удивлена его отказом. Он одиночка. Он вне общества. Я давно поняла, что ему до лампочки не только общественные заботы, страхи, проблемы, но и его устремления, его надежды на улучшения, на преобразования, на справедливость. Его всё устраивает. Мне думается, это не врождённое качество. Спорил же он раньше с дядей Толей, с дядей Федей и о политике, и об экономике, и об истории. Потом меньше, меньше, меньше. Религия, наверное, так на него повлияла. Одно время он был истым христианином. Мама говорила, чёрт их с дядей Федей затащил тогда в церковь.
– Когда?
– Зимой… Я ещё в школе училась. Дядя Федя Библию хотел купить, просветиться. Ну и разговорились они там со старым попом, заштатным по болезни. Дядя Федя быстро соскочил, а папа стал частенько вечера с тем попом проводить. Мама злилась. А он постепенно всё больше и больше стал отстраняться от всего мира. Деталей его эволюции не знаю, но общее впечатление было такое. Потом, когда я в университете уже училась, я и смеялась над ним, и радовалась за него. Ну как не смеяться над верующим доктором естественных наук, правда? И как не радоваться за того, кто благодаря своим убеждениям, не теряя достоинства, переносит удар за ударом. Они же с мамой на Красную горку венчаться были должны. Он её убедил, упросил, уговорил, но… Не всякий ангел выдержит правду.
– Ангел?
Лиля будто и не заметила.
– Ты бы видел, какой Красный угол он смастерил дома! И как горячо, как проникновенно он молился перед ним и в те дни, когда мама умирала, и после этого. И потом вдруг раз, и всё. Молитв не слышно. По воскресениям из дома ни ногой. Не знаю, почему?
Рыжов знал, но вида не подал. Только спросил, не поднимая глаз:
– Красный угол разобрал?
– Нет. Все иконы на месте. Только теперь лампады перед ними не горят, и никто не молится.
И Лиля с упоением продолжила говорить. Рыжов изредка вставлял уточняющие вопросы. Она рассказала, что в процессе оцифровки архивов нашла записи деда об оптимальном соотношении хвойных и широколиственных пород в городах лесостепной полосы. Соотношение он высчитал сам. Хвойных должно быть больше. Кроме этого, нашла подробный журнал наблюдений за состоянием зелёных насаждений Злакограда в шестидесятых годах. Внимание привлекла запись об очень редкой кустарниковой форме дуба, привезённой из горных уездов Китая. На это растение у деда были особенные планы. Он высадил с полсотни таких саженцев на площади Победы. В ещё одной записи дед упоминал о каком-то губительном поветрии, длившемся не менее трёх лет и вызывавшем у широколиственных деревьев ранний листопад, сворачиваемость листьев и снижение плодовитости. Пострадало каждое десятое дерево. Половина из инфицированных растений на следующий год не зазеленела. Дед высказал предположение о вирусной природе этой заразы и о необходимости дальнейших наблюдений.
Лиля привела эти работы деда в относительный порядок и познакомила с ними отца. Акаций Акациевич так заинтересовался, что перешагнул через себя и первый раз в жизни читал не бумажную книгу или рукопись, а её электронное отражение с экрана компьютера. Сравнивал себя с Персеем. Потом Лиля стала замечать, что отец увлёкся пешими прогулками по городу и окрест по несколько часов каждый погожий день. Попович несколько раз озабоченно интересовался, что Акаций Акациевич делал вчера или позавчера в пригородной лесополосе?
– Подонок. Если бы он не помогал доставать маме наркотики, когда она умирала, я за такие подозрения разорвала бы с ним знакомство.
– А Попович откуда узнавал?
– Ты ещё не понял? У него здесь везде свои глаза и уши.
Гена насторожился.
– Так, значит, он и о том, что я поменял билет, может знать?
– Не сомневаюсь.
* * *
– Городом Злакоградом наше местечко стало только с началом целинной кампании. Академик Лысенко был крёстным отцом. Хвалил здешние почвы и обещал Хрущёву засеять их пятиколосной пшеницей. А до этого к маленькому полустанку на транссибирской магистрали жалось село Злокачево. Колхоз в три сотни дворов, маленькая школа, сельсовет, клуб, маленькая заброшенная церквушка и маленькая, при железной дороге, пивнушка. Отец успел застать эту пастораль. А я вырос уже пусть в небольшом, но городе. От Злокачева одна церквушка и осталась.
– Это та, что недалеко от вокзала? Я про себя ещё отметил, откуда посреди города, в котором нет построек старше семидесяти лет, такая старина с шатровой колокольней. Подумал ещё: может, это новодел от новых русских из девяностых?
Рыжов вспоминал свой разговор с Акацием Акациевичем, который так ничем и не закончился. И пытался понять, почему, в чём была его ошибка, где он дал промах? Ведь сначала старик был даже заинтересован и словоохотлив. После чего он сник? Неужели после объяснения того, как количество просмотров переходит в качество рекламных выплат. Похоже, именно так. Рыжов тёр лоб. И что здесь безнравственного? Что здесь аморального? Что могло оттолкнуть Пулиопулоса?
Лиля, расчёсывавшая перед зеркалом свои роскошные волосы, неожиданно сказала:
– Мне очень к лицу будет твоя фамилия.
Гена приподнялся на локте. Их взгляды встретились в зазеркалье, и, если бы стекло треснуло от столкновения одного о другой, ни он, ни она не удивились бы этому.
Магический посох
Старик, разочарованно пожав плечами, неожиданно тихо ответил, почти прошамкал: