– Ник, они стареют…
– Я тебе страшную тайну открою, братик. Я тоже старею. И лучше тебе не знать, как это выглядит. И не уговаривай меня – я к ним близко не подойду. Я предвыборную агитку нашей маман читал на той неделе. Бла-бла… и в конце, как принято: «замужем, есть взрослый сын». Кого из нас она в виду имеет? Уж не меня ли?
– Послушай… – промямлил забитый аргументами Филька.
– Нет, – спокойно, но твёрдо сказал Ник. – Это ты слушай. Если они не выдержали того, что было тогда, а тогда случился всего лишь невинный каминг-аут, то с тем, что я есть сейчас, я к ним даже близко не подойду. И видеться мы с тобой больше не будем, потому что я знаю, что тебе это тоже не нужно. Ты выдумал себе святую обязанность и дёргаешь меня… Запомни, Филипп: ты мне ничего не должен. И я не должен, никому. Если вдруг какая чрезвычайная ситуация, и я буду нужен тебе – не им, – то звони. Но никаких больше родственных свиданий для «повидаться», тебе ясно?
– Ник… Может быть, я могу тебе чем-то помочь? – робко предложил вконец расстроенный Филька.
– Чем?! – саркастически бросил Ник. – Я прекрасно помогаю себе сам.
– Может, денег?..
– Ой, иди ты куда подальше… – простонал стриженый. – Не беси меня. Всё, давай прощаться и вали отсюда. Уходи от греха. Я пока посижу, докурю.
Они замолчали.
– Я совершенно серьёзно, Фил, – подал голос стриженый. – Не бери в голову мои проблемы, я справляюсь. И денег у меня достаточно. Иди, всё, хватит… Как твоя выставка, кстати?
– Какая? – рассеянно уточнил Фил. Неужели я угадала, и он в самом деле художник?
– Что значит, какая? – усмехнулся стриженый. – Эта самая. Я рекламу видел.
– Да нормально… Как всегда.
– Ну, удачи тебе и этого… критики доброжелательной. Счастливо!
– Пока, – грустно отозвался Филипп и тут же прошёл мимо меня на выход.
Спустя пару минут поднялся и его брат. Прошуршав одеждой, он выбрался в проход и, не спеша, вышел из зала, засунув левую руку в карман длиннющего расстёгнутого кожаного плаща, а в правой держа недокуренную сигарету.
Посмотрела я в его кожаную спину и подумала, что вот оно как бывает. Не понимают люди, что у них есть. Вот у этого типа в плаще большая семья… ну, конечно, не очень большая, но в сравнении с моей так просто огромная: родители есть, брат имеется, а ради каких-то там принципов и старых обид чуть ли не в драку лезет.
И вроде бы, какое мне дело до чужих семейных дрязг… А аппетит подпортили. Я посидела ещё немного в ожидании, а вдруг всё-таки случится чудо, и позвонит Макс, и скажет, что получилось освободиться… Но увы.
Я виновато улыбнулась и покачала головой официанту, встала и вышла из кафе.
Улица, на которой располагалось кафе, была мне не нужна. Слишком большой крюк до цивилизации. Обычно мы с Максом сворачивали сразу направо и проходными дворами выходили на Марата, а там и в метро.
И я тоже повернула на привычную дорогу и вошла под низкую арку. Сначала один двор-колодец, потом второй, а дальше и третий…
Из-за тяжёлых низких туч белая ночь выдалась тёмной, и разглядеть что-то можно было только, если в окнах нижних этажей горел свет. Проблема в том, что в питерских старых дворах часто попадаются стены, в которых и окон-то никаких. Но ничего страшного: надо знать дорогу и не зевать по сторонам.
Едва я вышла во второй двор, услышала чуть в стороне возню. Глухие удары, пыхтение, вскрики, стоны. Из того, что с трудом можно было разглядеть, стало ясно: там кого-то били, толпой на одного.
Первым порывом было вернуться. Вот так просто: на сто восемьдесят градусов и дёру. Первый порыв – он самый правильный, потому что вырастает из инстинкта. Жаль, что с инстинктами я не дружу.
Второй мыслью было быстренько-быстренько прошуршать мимо и продолжить свой путь. Мне же всё-таки нужно было именно вперёд, а не назад. Если не привлекать к себе внимания, то они и не заметят.
Но это ж всё варианты для людей нормальных, которые с головой более-менее дружат. Для меня же всегда есть третий вариант.
Я шагнула в их сторону и включила фонарик на телефоне.
Они остановились, бросив пинать свою жертву, и все дружно двинулись ко мне. Подростки вроде. Самое неприятное, что может быть: стая, в которой ни у кого нет царя в голове.
Я много лет живу среди крутых ребят, каждый из которых такую кодлу в одиночку может раскидать. Это создаёт иллюзию, что и мне такое всегда под силу. Но это не так, конечно же. И вот, когда сделаешь такую глупость, прямо сразу начинаешь жалеть, что Бог ума не дал.
Не особо прислушиваясь к тому, что гавкает шпана, подходя всё ближе и ближе, я сняла рацию с пояса. Общая волна у меня всегда настроена.
– Здесь Лада!.. Ребята, есть кто в районе Поварского?
– Группа Баринова на Графском, – отозвался динамик. – Что стряслось, Лада? Проблемы?
– Да встретила тут компанию резвых дебилов… – начала я.
– Окей, сейчас будем, – проговорил покладистый Баринов. Он такой единственный в дружине: никогда не будет отмазываться, сразу же летит на помощь.
Я посмотрела на притихших подростков.
– Дождётесь дружинников? – кивнула я на рацию.
Кто-то глухо выматерился, но выступить вперёд не решился. Молча, напялив капюшоны пониже на глаза, шпана будто нехотя утекла куда-то дальше в подворотню.
– Всё, Дима, отбой! Проблема исчезла, – сказала я в микрофон, выключила рацию и сунула её на место.
Избитый парень всё ворочался в заполненной водой выбоине.
– Эй, ты как? – уточнила я, подойдя поближе.
– Да никак… – раздался снизу замечательный глубокий голос, в котором сейчас, кроме раздражения, слышалась и боль. – Иди себе, куда шла…
Я посветила под ноги.
Ну, точно: тот самый Ник из кафе. Только его длиннополое пальто было измазано грязными подошвами нападавших, а лицо и коротко стриженые волосы потемнели от крови.
– Ого, – присвистнула я. – Здорово они тебя. Помочь?
– Иди, я сказал, куда шла, – угрюмо повторил он, оперся о стену и с трудом поднялся на ноги. – Без соплюх разберусь.
– Да, ты разберёшься. Сейчас ты опять вырубишься и нырнёшь в эту лужу.
Парень не ответил – просто стоял, держась за стену, и приходил в себя.
– Может, позвонить кому? Чтобы приехали за тобой?
– Ты сама уйдёшь?.. – процедил он. – Или направление назвать?..
Я пожала плечами, повернулась и пошла своей дорогой. Если этот извозюканный в грязи и крови тип способен хамить, то он точно во всём разберётся сам.
Я прошла под арку и уже была практически в следующем дворе, когда услышала позади себя громкий такой, качественный «плюх». Поколебавшись, я вернулась.
Всё случилось, как я и предсказывала. Парень в плаще, судя по всему, потерял сознание и упал вниз лицом обратно в выбоину, заполненную доверху водой.
– Утонешь же, дурак, – проворчала я.
Ну и тяжёлый же он, зараза, оказался, словно весил не восемьдесят кило, а все сто восемьдесят. Всё, на что меня хватило – вцепиться ему в кожаный воротник и перевернуть навзничь. Посветила ему в лицо на всякий случай. Вроде живой…
Парень вздохнул, закашлялся, зашарил вокруг себя и медленно, с усилием сел.
– Ты ещё здесь? – хрипло уточнил он.
– Это ты ещё здесь. А мог бы уже и на том свете проставляться… Я же предупреждала тебя, здесь лужи – не то, чем кажутся.
Парень поёжился, встряхнул головой и махнул рукой:
– Убери свет!
Я выключила фонарик.
– У тебя телефон жив? А то, может, разбился или гопники унесли?
– Тебе-то он зачем? – фыркнул парень.
– Как ты помощь вызывать будешь? Силой мысли?
Он тяжело вздохнул, потом бросил сквозь зубы:
– Вот совсем не твоя забота.
Пошарив по карманам, он вынул телефон, покрутил, понажимал что-то, потом со злостью швырнул его в стену. Судя по звуку – на мелкие кусочки.
– Давай, я наберу. Диктуй номер, – решилась я на последнюю попытку сделать этот мир лучше.
Парень задрал голову в мою сторону, помолчал.
– Ну, если ты после этого будешь крепче спать, то чёрт с тобой, – согласился он уже не так желчно, как раньше. – Мне бы такси. Вызови… пожалуйста.
Я уже нажала на вызов, как раздался сигнал рации – на этот раз уже по выделенному каналу. Я сунула телефон парню, до сих пор сидящему в луже:
– Говори… Адреса, то-сё… Давай сам…
А я взялась за рацию.
– Лада, это Баринов! Как там у тебя?
– Дима, ну, я же сказала: отбой! Разбежались говнюки.
– Так ведь и вернуться могли, мало ли что.
Заботливый Баринов. Нет, правда, хороший парень.
– Какое там вернуться! Они от одного слова «дружинники» скуксились. Всё хорошо, Дима, не волнуйся.
– Тогда ладно, – вздохнул Баринов. – Слушай, а правда?..
– Что?
– Что группа Лехи Марецкого на тебя бочку накатила?
– Ну… – сама я бы ни за что не стала сор из избы выносить, но раз уж и так всё известно… – Накатила, получается.
– А что главный тебя из дружины выгнал, тоже правда?
Быстро же в нашем коллективе новости разносятся. Особенно плохие.
Я покосилась на вставшего на ноги потерпевшего и, сделав несколько шагов в сторону под арку, отвернулась. Ни к чему постороннему слушать то, что я говорю.
– Во-первых, я ж официально и не была никогда… – начала я, но Баринов меня решительно перебил:
– А кого это интересует, как оно было официально?
– Вот – заинтересовало, наконец. А во-вторых, да. Выгнал. Так что, Дима, больше я с вами на дело не пойду. Никого не хочу подставлять.
– Бред какой! – возмутился Баринов. – Какие подставы? От тебя в рейдах ничего, кроме пользы, не было. И зачем всё это? Кому теперь легче?
– Кому-то легче, значит. Премии у кого-то выше будут.
– Я попробую поговорить с главным…
– Даже не думай! – испугалась я. – Если Карпенко кого и послушает, то только Эрика. А если уж и Эрика не послушает, то тебя и подавно. Не лезь! Хуже только сделаешь – и себе, и мне.
– Эх… – сокрушённо вздохнул Баринов. – Что ж творится-то… Ты там не грусти, Ладка. Ты всё равно нам всем как сестра.
– Ну уж, скажешь. Не всем… Но спасибо, Дима!
Я повернулась к тому месту, где оставила побитого парня, и от всей души выругалась.
– Что у тебя там?! – удивился Баринов.
– Димка, прикинь: у меня только что самым извращённым способом спёрли мобильник.
Ни в луже, ни рядом с ней, ни в обозримом пространстве двора парня в длиннополом плаще видно не было.
Глава 4
Эрик беззвучно хохотал, прикрыв глаза ладонью.
– Смейся, смейся, – проворчала я. – Хоть какая-то польза от моего приключения: тебя развеселила.
– То есть он только что чуть не утоп в луже, и вдруг раз – и смылся? – уточнил Эрик ещё раз и снова захохотал. – А ты по дну пошарила? Может, он там ещё?
Я усмехнулась. Вот, кстати, да, надо было пошарить по дну, а то мало ли что.
– Ладно, не дуйся, – сказал Эрик, отсмеявшись. – Лучше пей чай – остынет. И печенье трескай – хоть всё до дна, если хочешь.
Я запустила руку в большую круглую жестянку со сдобным печеньем. Добрый дядюшка всегда поставит на стол последнее. Холодильник у него пустой хронически: не кулинар он у меня, да и не добытчик. Общепит и еда на вынос – наше всё. Но это не потому, что он лентяй или скряга, просто по-другому не получается, не умеет он жить иначе.
– Я сейчас посмотрю, в шкафу должен быть мой старый телефон, – проговорил Эрик, покидая кухню. Через минуту он вернулся и положил передо мной вполне приличную трубку. – Симку завтра восстановишь и можешь пользоваться – мне он не нужен.
Сначала я хотела сразу ехать к себе, дождаться Макса и жаловаться на судьбу. Но, подумав, решила заскочить к Эрику на Шелгунова. Не то, чтобы до его квартиры было ближе, просто сегодня от жалоб Эрику могло быть значительно больше пользы.
– Спасибо, – я убрала телефон.
– Удивительно, как ты ещё рацию ему не подарила, – уже совсем невесело заметил Эрик.
– Хоть и подарила бы. Зачем она мне теперь? – фыркнула я.
– Да, это точно, – угрюмо согласился дядя.
Он помолчал, задумавшись о чём-то, ссутулился над столом. Его длинные разлохмаченные пряди совсем завесили худое скуластое лицо.
– Я разговаривал сегодня с Виталием, – снова начал Эрик. – Разговаривал долго и не очень приятно. Решение своё он не поменяет.
Я взглянула Эрику в глаза. Он только пожал плечами и покачал головой:
– Ты же всё понимаешь.
– Что решение не поменяет, это я понимаю. Я не понимаю, кому плохо от того, что я помогаю уговаривать кикимор и ловить их без лишнего насилия?
– Ты жалеешь всех подряд… – начал Эрик, но я перебила его – может быть, даже слишком грубо:
– Далась вам моя жалость! Слышать про неё не могу больше! Не жалею я, Эрик! И не всех! Я никогда не вмешиваюсь, когда вижу, что дело безнадёжно! Разве же я когда-нибудь привезла тебе кого-то, кого стоило пристрелить на месте?!
– Нет, нет… Конечно, нет! – Эрик всполошился, вскочил, схватил меня за плечи. – Не кричи, ты разбудишь Светку…
Что ж, ради неведомой Светки я была согласна заткнуться. Эрик тоже сел обратно на табурет.
Я снова взялась за печенье. Да, из дружины меня выгнали взашей, но это не повод ложиться спать голодной.
Эрик покашлял и поёрзал на стуле.
– Ты знаешь, Лада, почему я стал этим заниматься…
– Да, знаю, почему. И даже знаю, зачем: ты хотел мстить, – сказала я спокойно.
Он покачал головой:
– Нет. Не мстить. Да, я ненавидел твоего отца, потому что всё случилось из-за него. Но как можно мстить тому, кто не виноват в том, что опасен? Да и ненависть тут тоже бессмысленна. Иррациональна. Но иногда эмоции лезут, и не сладишь с ними… Я пришёл в дружину, чтобы остановить это безумие. Это оказалось невозможно. Тогда я решил продолжать ради того, чтобы спасти тех, кого можно спасти. А это практически никому не нужно. Наоборот, все боятся. Неизвестно, чего больше боятся: кикимор или начальства. А Карпенко не боится и даёт мне работать. Всё, что мы имеем сейчас: практику, клинические наработки, людей – мы можем всё это потерять, если подведём Карпенко. Мы молиться за него должны.
– Да ладно, что ты меня уговариваешь? Целую лекцию прочёл, а зачем? – вздохнула я. – Я не буду подводить Карпенко и, пожалуй, помолюсь за него сегодня на ночь.
– Правильно. Умница, – улыбнулся Эрик, хоть и невесело. – Так что давай договоримся: больше никаких погонь по питерским крышам и свалкам. Пусть те, кому положено, делают свою работу. Тебе хватит забот и в моём подвале.
– Нет, Эрик. Ничего я не буду делать в твоём подвале.
– Почему? – искренне удивился он.
– Чтобы не подводить Карпенко, – съязвила я. – Зачем ему на подконтрольной территории работник, не оформленный официально? Нет уж. Уходить – так уходить. Не нужна – значит, не нужна. Буду искать себе другое занятие.
Эрик устало вздохнул, кашлянул, потёр лоб.
– Лада, ты же знаешь – это невозможно.
– Разве?
– Или ты находишься в поле моего зрения, или…
– Или что?
– Тебе напомнить, где у нас ближайшее поселение для поднадзорных с наследственным риском? Хочешь в чёртову глушь? Жить в унылом посёлке за проходной и целыми днями кильку в томате паковать?
Каждое слово – как пинок.
– Но ведь ККМР не передаётся генетически даже от заболевших! А я родилась, когда отец был ещё совершенно здоров!
– Моего мнения, Лада, никто не спросил, когда готовили закон о поднадзорных группах риска. И теперь никому не интересно, что я думаю. Важно то, в каких обстоятельствах мы с тобой живём… – Эрик печально покачал головой. – Доказательств, что ККМР передаётся генетически, нет, но нет доказательств и обратного. Совершенно никто не готов брать на себя ответственность. Все боятся: малый срок исследований, бессистемное накопление фактов, многовариантность прогнозов…
– Да заткни ты этот свой… научный понос! – разозлилась я.
– Тссссс, – зашипел Эрик и снова подскочил и обнял меня за плечи. – Успокойся…
– Это что ещё тут такое?! – раздался от двери ещё заспанный, но уже сварливый голосок. – Это кто у тебя?
Эрик раздражённо дёрнулся:
– Иди спать, Света! Это моя племянница, и у нас серьёзный разговор!
– Надо же! – фыркнула Света, которую мне так и не удалось разглядеть. – Ну-ну. Племянница так племянница. Разговор так разговор… А спать пойду, если орать не будете!
– Не будем, извини нас, – вздохнул Эрик и попытался обнять в дверях кухни свою гостью.
– Утром поговорим! – сурово отозвалась Света, не даваясь. – Племянница у него…
Эрик развёл руками и повернулся ко мне.
– Ну, ничего не меняется в родном доме, – буркнула я, доставая из коробки ещё одно печенье.
– А что должно было поменяться? – рассеянно переспросил Эрик.
– Поумнеть должен был кое-кто. Пора уже.
Эрик только горестно вздохнул и усмехнулся.
Моему дяде Эрику недавно перевалило за тридцать, и он старше меня всего на восемь лет, поэтому в быту я с ним особо не церемонюсь. А вообще-то я уважаю его безмерно и всей душой люблю, несмотря на то, что дядюшка мой – мужчина со странностями.
Эрик – бабник и однолюб. Этот фатальный парадокс решается на практике очень просто: Эрик постоянно заводит новых баб, но они у него все одинаковые. Одинаковые не внешне – типажи как раз меняются. Дамочки его похожи внутренне: душа Эрика тянется к полоумным истеричкам. Душа-то тянется, а вот мозг сопротивляется изо всех сил, поэтому дядины романы долго не живут. Обнаружив, что с очередной пассией снова не всё в порядке, как и с предыдущей, Эрик искренне огорчается. Мне-то всё понятно, и давно уже, а ему вот всё ещё нет. Бывает такое: вроде умный мужик, во всём разбирается, а если в чём и профан, умеет сделать так, что и не заметишь этого. Но с женщинами у него что-то не того. И не этого. И так каждый раз.
Я ему, конечно же, сочувствую. Помогла бы, если бы знала, чем. Пока же всё, что я могла сделать для Эрика и его нестабильной личной жизни, я сделала: съехала на съёмную жилплощадь. Ни одна из дам его сердца не хотела верить с первого раза, что наглая длинная девица – не самый, причём, уродливый экземпляр, – которая живёт с Эриком в одной квартире, всего лишь сиротка-племянница. И на этой почве обычно у них разгорался первый скандал.
Квартира эта, строго говоря, моя. Но съехала отсюда именно я и совершенно добровольно. Тяжеловато мне было в этих стенах. Когда-то я жила здесь с родителями. Тогда наша жизнь казалась мне обыкновенной, нормальной. Сейчас понимаю, что она была замечательная. Совершенно счастливая жизнь была, пока папа не заболел.
Мама боролась изо всех сил за то, чтобы наша жизнь не рушилась, чтобы хоть что-то могло оставаться прежним. Сейчас, возможно, это и получилось бы. За последние десять лет люди многому научились. Но тогда, когда всё только начиналось, и никто не знал толком, что это и как с этим справляться, выжить кикиморе было непросто, а уж сохранить прежний уклад и семейный покой – совсем невозможно.
И папа с мамой тоже не знали, как с этим быть, как быть со мной, не подвергают ли они меня опасности. Я пыталась чем-то помочь, но они отталкивали меня. Папа почти перестал со мной общаться, а мама разрывалась между нами.
И как-то раз мама сказала мне, что они с папой должны уехать. Папе, мол, работу одну предложили в спокойном месте. А это так важно для папы – спокойное место. И вот они вместе уедут – наверное, ненадолго. Но не знают точно, на сколько. А я пока поживу с дядей. То есть, он со мной: не мне же к нему в общежитие перебираться.
Родители уехали, а студент Эрик, мамин младший брат, поселился в их комнате. Сложно сказать, кто за кем присматривал. Я стряпала что-то несусветное, вроде жареных бананов в шоколадном соусе, и никто, кроме меня, не мог это есть. Поэтому Эрик приносил себе вечерами пиццу и пиво, давал мне глотнуть под честное слово, что никому не расскажу. Мы не ссорились и не обращали друг на друга почти никакого внимания. В такой вольнице мне не особо-то и хотелось, чтобы родители быстро вернулись.
А однажды Эрику позвонили поздно вечером. Он выслушал, велел мне сидеть дома и ни в коем случае никуда не уходить без него, а сам исчез на несколько часов. Вернувшись, он долго сидел в родительской комнате, а потом вышел и, не глядя мне в глаза, рассказал, что моих мамы и папы больше нет.
Я не спрашивала, почему Эрик похоронил сестру и зятя на отдалённом областном кладбище, почему были закрыты гробы, и почему на похороны никого не позвали. В свои тринадцать я была уверена, что знаю ответы. И, как выяснилось чуть позже, я была права.
Кроме Эрика, у меня никого не осталось.
Опекунство Эрик оформил, хотя я долго не могла понять, зачем. Никаких нежных родственных чувств у него ко мне отродясь не было. Материальной заинтересованности тоже ноль – наоборот, одни расходы. Интереса ко мне Эрик не проявлял никакого, иногда даже и словом перекинуться вечером не считал нужным. Я была предоставлена самой себе, разрешения ни на что не спрашивала и о результатах своих похождений никогда не докладывала.
Так мы жили с ним несколько месяцев, пока я в конце мая не поехала с друзьями за город. Как обычно, не спросила разрешения и не предупредила. Просто накупили с ребятами колы, чипсов и сникерсов и рванули на Финский залив коротать белую ночь и встречать рассвет.
Телефон у меня сел и выключился ещё до полуночи. Мы промёрзли до костей, промокли и проголодались, но было весело. И одноклассник, который мне безумно нравился, и с которым я мечтала целоваться по-настоящему, даже попытался слазить мне под юбку. Огрёб по первое число, бедняга… Потом, правда, был прощён под честное слово, что больше не будет, и мы торжественно поцеловались, и он отдал мне свою долю шоколадки. И впервые после гибели родителей мне было хорошо.
Домой я вернулась только к вечеру следующего дня. Там меня ждал зелёный от ужаса Эрик.
Он молча отхлестал меня по щекам. Было больно, но я не плакала, только орала на всю панельную пятиэтажку, что в гробу я видала такого хренового дядюшку – лучше бы он меня в интернат сдал, чем так жить, а ещё лучше и вообще не жить…
Это теперь я понимаю, что двадцатилетний парень сам почти что ребёнок. И ничего удивительного в том, что справляться со свалившейся на него ответственностью у Эрика не было ни желания, ни сил.
А тогда я ничего не поняла. Я не поняла, почему бледный, взъерошенный Эрик после моих воплей отвернулся к стене, и у него слёзы из глаз полились. Не поняла, но испугалась.
«Да ладно тебе, не реви. Мне и не больно совсем».
Слёзы Эрик быстро вытер и ничего мне больше не сказал. Только утром, когда возился с кофеваркой, промямлил угрюмо: «Чувствую себя сволочью… Не пугай меня больше, хорошо?» А уж какой тварью чувствовала себя я, про то я ему не сказала. Но пообещала, что жить мы с ним будем дружно, и пугать его я больше не буду. На том и сошлись.
Я выросла. Эрик заматерел. Он никогда больше не позволял себе меня даже пальцем тронуть. Мы действительно стали друзьями. Быть ласковым дядюшкой у него не особо получалось, но он очень обо мне заботился. И он был совершенно прав: только у него под крылышком я могла быть относительно свободной. Попытайся я куда-нибудь уехать или просто устроиться на работу на стороне, мне пришлось бы представлять все положенные документы. А карта моего электронного паспорта перечёркнута наискось светло-жёлтой полосой: «ККМР, поднадзорная группа наследственного риска». Самая гуманная группа, самая невинная, но с таким паспортом я всего лишь половина человека. Это сейчас: гуляй – не хочу, паспорт мой никому особо и не интересен, пока я нахожусь под опекой надёжного родственника и под официальным надзором питерской дружины.
– Ладно, Эрик, – я отставила чашку, нащупала в кармане новый старый телефон. – Спасибо тебе, пойду я, пока ещё не слишком поздно.
Я прошла по коридору к двери.
– Деньги-то! – крикнул Эрик мне вдогонку.
– Да не надо…
– Бери, бери! – Эрик сунул мне в ладонь сложенные вдвое купюры.
– Я завтра ночью подежурю в подвале, – сказала я, убирая деньги в задний карман джинсов. – Обязательно подежурю.
– Я не для того тебе денег даю, чтобы ты их отрабатывала. Просто я за тебя отвечаю.
– Так и я за тебя тоже отвечаю, – я улыбнулась дядюшке. – До завтра! Я подойду поближе к вечеру.
Глава 5
– Макс, а может, ну его? Не стоит возиться?
Тёмные глаза Макса взглянули на меня с укоризной:
– Ещё как стоит!
Он снова принялся целеустремлённо стучать по клавишам ноута, забыв про недопитый кофе.
– Лучше позавтракай нормально. Зачем на это время тратить? Эрик мне хороший телефон дал – сойдёт.
– Не в телефоне дело, Ладка, – назидательно возразил Макс. – Такое нельзя оставлять безнаказанным, чтобы неповадно было.
– Ну и как ты его найдёшь?
Макс фыркнул и уверенно взмахнул ладонью: дескать, без паники, не учи учёного.
– Ерундой ты занимаешься, Максим. Раз по запросу на пеленг ничего не вышло, значит, телефон выключен. Или выкинул он его, или аккумулятор сел давно…