Аттила, Бич Божий
Но Тит все же заблудился. Покоренный красотой садового пейзажа с его фонтанами, перголами, цветочными клумбами и скульптурами, юноша решил, что другой возможности побродить по дворцовым аллеям, поражавшим воображение своим великолепием, у него уже, возможно, не будет, а возложенное на него поручение может немного и подождать. Какое-то время спустя, после нескольких бесплодных попыток самостоятельно отыскать нужную тропу среди десятков пешеходных дорожек, огороженных с обеих сторон пышной живой изгородью, Тит уже подумывал обратиться за помощью к одному из садовников, как вдруг услышал довольные вопли – кричали где-то рядом. Любопытство заставило юношу повернуть за угол, где его взору предстало омерзительнейшее зрелище.
В конце аллеи, сидя на корточках в небольшом, обнесенном со всех сторон невысокой стеной, загоне, мальчик лет шести-семи методично, одно за другим, выщипывал перья из яростно бившейся в его руках курицы. Кудахча во все горло, до смерти запуганные птицы – многие из них уже лишились оперенья – суматошно носились по усеянному перьями загону, ударяясь о стены в тщетном стремлении их преодолеть. Мальчик был так поглощен своим делом, что даже не заметил, как через ограду перепрыгнул незнакомец.
– Ах ты, распущенное маленькое чудовище! – закричал Тит. Два больших шага – и он уже был рядом с мальчиком. Вырвав из его рук замученную птицу, Тит перекинул ребенка через колено и отвесил ему пару звонких шлепков.
Извиваясь что есть силы, мальчик завертел головой, пытаясь рассмотреть своего истязателя. На какие-то доли секунды его побелевшее от изумления и ярости лицо напоминало застывшую маску, но затем детское возмущение потоком хлынуло наружу: «Да – как – ты – смеешь – как – ты – смеешь – как – ты – смеешь!» С трудом поймав воздух, он добавил: «Ты пожалеешь, что сделал это». Последние слова мальчик выплюнул с такой злобой, что у Тита возникло нехорошее предчувствие. И тут же ребенок рванулся в сторону и, дотянувшись до висевшего у него на шее свистка, издал пронзительную трель.
Далее события развивались с калейдоскопической быстротой. Из-за живой изгороди, словно получившие сигнал о выступлении актеры, игравшие одну из комедий Теренция, тут же повыскакивали схоларии; некоторые из них уже бежали в направлении птичьего двора.
– Убейте, убейте его! – завизжал мальчик, когда в загон влетели двое стражников. – Он на меня напал!
Прожужжавшее рядом с головой Тита копье с лязгом ударилось о металлическую сетку курятника. Как ни странно, но, едва не попрощавшись с жизнью, юноша лишь успокоился; ему удалось сконцентрироваться и начать действовать быстро и уверенно. В отличие от пограничных полков или мобильных действующих армий, дворцовая стража формировалась за счет тех, кто скорее был фанатично предан императору, нежели отличался выдающимися боевыми качествами. Тит был уверен, что, доведись ему сойтись лицом к лицу с любым из схолариев, перевес окажется на его стороне.
После того как в детстве Тит неудачно упал с лошади, его отец купил раба, бывшего гладиатора, в задачу которого вменялось научить парня искусству самообороны. (За несколько лет до этого гладиаторские школы были закрыты императорским указом, и рынки наводнили бойцы-невольники, поэтому Гай мог выбирать среди самых лучших.) Тит оказался способным учеником; многие часы ежедневной практики в избиении деревянным мечом столба, битвы на шестах, рукопашных боях – все это сделало его настоящим мастером единоборств, заставив позабыть о физическом недостатке. «Давай, шевелись, ты, мешок с костями», – подначивал его во время занятий инструктор, повторяя любимую фразу собственного lanista. В тот день, когда Титу впервые удалось на лету поймать муху, старый гладиатор перестал ее говорить.
Когда стражник выхватил меч и рванулся вперед, Тит правой рукой схватил упавшее на землю копье и сделал обманный выпад. Этот удар схоларий отразил, но, моментально перекинув копье в левую руку, Тит нанес косящий удар по голеням противника. Потеряв равновесие, стражник взмыл в воздух, его щит и шлем полетели в разные стороны. Не давая сопернику опомниться, Тит сильно ткнул тыльной стороной копья в его уже ничем не защищенную голову, и нападавший потерял сознание. Затем, молниеносно вращая копьем над головой, он заставил отступить к задней стене загона еще двух ворвавшихся в курятник стражников. Жестокий удар в пах – и вот один из них уже катается от боли по земле; еще один выпад – и второй хватается за ушибленную руку, лишь взглядом провожая летящий в угол загона меч.
Минус три. Тит обернулся – и понял безнадежность своего положения. Со всех направлений к нему бежали стражники. Шансов на спасение – ноль. Подобрав потерянный первым из поверженных схолариев щит, Тит отступил вглубь курятника. «Заберу с собой на тот свет столько человек, сколько смогу», – подумал юноша.
– Остановитесь!
Приказ исходил от высокой, привлекательной женщины лет тридцати с небольшим. Все замерли – все, за исключением ребенка, с воплем «Мама!» рванувшего ей навстречу.
– Валентиниан, расскажи нам, что здесь произошло. – Сквозь величественные нотки голоса проскальзывала озабоченность.
Валентиниан? Тита бросило в жар, затем – в холод, до него начала доходить вся чудовищность происходящего. Он имел неосторожность поднять руку на самого императора.
* * *– Я был уверен, господин, что пришел мой последний час, – рассказывал Тит Аэцию, вернувшись в штаб. – Когда мне связали руки, подумал: «Сейчас поведут к месту казни». Но потом, когда я сказал Галле Плацидии, что послан вами, она приказала освободить меня, хотя видно было, что она с радостью бы посмотрела на то, как лишится головы тот, кто посмел отшлепать ее сына. Меня провели по длинному перистилю, затем – по портику в императорские комнаты, где в приемном покое я и был выслушан. – Он бросил на Аэция взгляд, полный восхищения. – Похоже, вы имеете очень сильное влияние на императрицу, господин. Я передал ей ваши требования; по-моему, они ей очень не понравились, по крайней мере, вид у нее был глубоко оскорбленный, тем не менее она на все согласилась – письменно. – Тит вручил полководцу свиток. – Я лично его заверил. Но то, как все происходило, слегка меня позабавило. Привели Валентиниана, в пурпурной мантии и с диадемой на голове, и мне пришлось приложить палец ко лбу этого маленького изверга – полагаю, для того, чтобы договор вступил в силу. Вот, пожалуй, и все, господин. Данное мне поручение я едва не провалил, – горько продолжил Тит, – вас поставил в неудобное положение, сам свалял дурака, поэтому, господин, готов подать прошение об отставке.
Аэций окинул юношу долгим, непроницаемым взглядом. Затем, к глубочайшему изумлению Тита, разразился смехом.
– Мой дорогой Тит, – выдохнул он наконец, утирая выступившие на глазах слезы, – как же ты все-таки наивен! Об отставке не может быть и речи – с тобой я не расстанусь за весь песок Африки. То, что ты сделал, превзошло все мои ожидания. Помнишь, мы говорили о том, как ведут себя животные? Так вот, отшлепав императора по заднему месту, ты укрепил, причем крайне убедительно, мой доминирующий – над Плацидией и Валентинианом – статус. К несчастью, да ты и сам это знаешь, императрица не успокоится, пока не расквитается с тобой. – Словно извиняясь, полководец развел руками и криво улыбнулся. – Так что отныне ты – человек меченый.
«Иначе говоря, почти труп», – мрачно подумал Тит.
Глава 3
По внешнему виду низкорослый, с широкой грудью, с крупной головой и маленькими глазами, с редкой бородой, тронутой сединою, с приплюснутым носом, с отвратительным цветом [кожи], он являл все признаки своего происхождения.
Описание Аттилы: Иордан. О происхождении и деяниях гетов. Getica. 551 г.Неладное медведь заподозрил еще тогда, когда по опушке, на которой он отдыхал, стрелой пронеслась серна – животное, обычно не встречающееся у подножия гор. Переменился и ветер; втянув носом воздух, он уловил столь ненавистный ему людской запах. Инстинкт подсказывал, что нужно уходить к склону возвышенности, но смышленость, помноженная на немалый жизненный опыт, говорила о том, что там его ждет смерть. Если он хочет выжить, следует найти убежище и обождать, пока охотники пройдут мимо, либо же прорываться сквозь их ряды в более безопасное место, ближе к вершине горы.
Медведь был огромным, немолодым – далеко за двадцать, – но все еще мощным, проворным и очень хитрым. Все эти черты он унаследовал от своих родителей. Возможно, лишь эти сила и сообразительность позволили его дальним предкам выжить во времена римских venatores, вплоть до последнего времени целыми шайками рыскавших по местным лесам в надежде поймать диких животных, которых затем можно бы было выгодно продать тем, кто занимался их поставками для всевозможных игр и гладиаторских боев. Долгие века продолжалось это разграбление лесов, степей и пустынь от балтийского побережья до Сахары, приведшее в итоге к тому, что число крупных животных сократилось там в разы.
Передвигаясь с удивительной живостью, медведь начал карабкаться по склону, выискивая укромное место, где бы он мог спрятать свое громадное тело.
* * *– Выдерживай линию, римский пес.
– За собой следи, варвар, – свой ответ Карпилион сопроводил самым оскорбительным из известных ему жестов – комбинацией из вытянутых в направлении ехавшего справа от него Барсиха указательного и малого пальцев левой руки. Тем не менее он послушно придержал лошадь до тех пор, пока полученный сигнал не дал ему понять, что он вновь оказался в одном ряду с остальными загонщиками.
С Барсихом, ровесником-гунном, за время длившейся несколько дней, а теперь подходившей к концу охоты Карпилион успел крепко сдружиться. По вечерам, в лагере, мальчики сидели у костра рядом со взрослыми охотниками, делясь друг с другом пищей, ломтями баранины, поджариваемой на прутьях над горячей золой, и обмениваясь выдуманными историями о юношеских подвигах. Днем, оставшись вне присмотра старших товарищей, демонстрировали друг другу умение искусно держаться в седле, пуская лошадей караколью или заставляя их танцевать у самого края крутого утеса.
Таким счастливым, как сейчас, Карпилион не чувствовал себя никогда. Его отец, Аэций, взял сына с собой в дипломатическую поездку на другой берег Данубия, где обитали давние друзья полководца, гунны. При мысли о том, что его равеннские товарищи корпят сейчас за партами, старательно копируя древние тексты на свои вощеные таблички и ежеминутно рискуя получить розгами от наставника, Карпилиона переполняло ликование. Даже этому маленькому, вечно хнычущему зверенышу Валентиниану вряд ли удалось избежать занятий! Над тем, что произошло с императором на птичьем дворе, смеялся весь город; слышал Карпилион и о том, что вместо литератора-грека у Валентиниана был теперь новый, гораздо более строгий учитель, приглашенный из Рима. Он же в это время, сменив строгий римский далматик на мешковатые брюки и свободную тунику, вовсю упивался свободой, сутки напролет катаясь на лошадях, плавая, стреляя и борясь со своими сверстниками. Особо же Карпилион был рад тому, что теперь он имел возможность объезжать прекрасного арабского скакуна, подаренного Аттилой, давним другом его отца и племянником Руа, вождя гуннов. Конь этот был не только не менее выносливым, чем крепкие, но непослушные лошади гуннов, но и отличался завидными характером и понятливостью – бесценные качества для животного, позволяющие ездоку установить с ним полное взаимопонимание.
Охота была кульминацией поездки. Пятью днями ранее гунны и их римские гости покинули лагерь, образовав огромное, растянувшееся на многие километры в лесистых предгорьях Сарматских гор, постепенно сужавшееся кольцо. В результате у попавших в эту западню животных практически не оставалось шансов уйти из нее живыми. Секрет удачной охоты заключался в обеспечении того, чтобы сдерживающий кордон постоянно сохранял свою цельность, не позволяя образовываться дырам, через которые могли бы прошмыгнуть загнанные животные. Карпилион не скрывал восхищения той сноровкой и дисциплиной, с которыми загонщикам – как убеленным сединами ветеранам, так и совсем молодым парням – удавалось держать линию в условиях труднопроходимой местности: в ущельях, у рек, в густых кустарниках и диких зарослях.
Их строй вновь пришел в движение. Погоняя коня с помощью колен, Карпилион направил его вниз, по покрытому щебнем скату. Вдали, в нескольких сотнях шагов, солнечные зайчики играли на водной поверхности продолжавшей размеренный ход своего течения Тисы. За рекой растянулась степь, травянистое море, уходящее далеко за горизонт; гулявший на ее просторах ветер создавал опасную иллюзию огромных волн. Там, внизу, в трехстах метрах от склона, и находился тот естественный, природный амфитеатр, которому предстояло стать местом массового убоя животных. Впереди, в зарослях, бурлила жизнь; то тут, то там проносился по опушке опрометчиво покинувший свое укрытие олень или горный козел. Невероятное возбуждение охватило Карпилиона. Ему, как и другим мальчикам, не дозволялось трогать крупных или опасных животных вроде бизонов, рысей или волков; право убить их сохранялось за взрослыми. Но и молодежи было чем поживиться: сурков, зайцев и небольших копытных животных в этих местах водилось предостаточно.
– Карпилион!
Юный римлянин оглянулся. Наверху, на самом склоне, появился Аэций на любимом своем скакуне, Буцефале. Вслед за ним ехал Аттила, невысокий, но крепко сбитый мужчина с большой головой и невероятно широкими плечами.
– Удачной охоты, отец, – Карпилион приветственно помахал полководцу рукой.
– Надеюсь, тебе тоже повезет, сын.
Спустившись по откосу, загонщики слегка замедлили свой ход, что позволило Аэцию и Аттиле сократить отставание. Впереди был густой подлесок.
Внезапно из кустов, куда уже собирался направить коня Карпилион, вылез огромный мохнатый медведь – более крупного животного парень в жизни не видел. Горы мышц перекатывались под его косматой шкурой, маленькие красные глаза светились яростью, за разжатыми челюстями вырисовывались ужасные клыки. Дикий испуг обуял Карпилиона, внутренности его, казалось, вот-вот готовы были превратиться в воду. Задрожал от страха и его конь. Краем глаза мальчик заметил, как встала на дыбы лошадь двигавшегося по левую от него руку молодого гунна. Карпилион знал, что, столкнувшись с опасностью, конь испытывает инстинктивное желание бежать; в то же время понимал он и то, что в сложившейся ситуации это вряд ли будет лучшим выходом, поэтому, пытаясь хоть как-то успокоить своего арабского скакуна, юный римлянин ободряюще похлопал его по крупу. К удивлению его, лошадь моментально успокоилась.
– Всем оставаться на местах! – проревел мощный голос по-гуннски – кое-что из сказанного на этом языке Карпилион уже понимал. Понукая коня, Аттила мчался на помощь впавшим в панику молодым загонщикам. – Выставить копья, на них медведь не полезет!
Но совет его услышан не был. Цепь дрогнула и рассыпалась; один за другим вонзали шпоры в бока своих лошадей юные гунны, давая деру. Пара секунд – и Карпилион остался наедине с медведем. Последним унесся прочь Барсих; на его перекошенном от страха лице Карпилион успел прочитать мучительное выражение вины. К счастью для мальчика, не успел он опомниться, как рядом оказались его отец, Аттила и пожилой загонщик-гунн, державший на цепи трех охотничьих собак.
Не теряя ни секунды, старик спустил этих огромных волкоподобных животных, с обитыми шипами ошейниками, с привязи, и они налетели на пришедшего в ярость, стоявшего на задних лапах медведя. Щелкнули серпообразные когти – и первый из псов взмыл в воздух, со спиной, сломанной наподобие сухой ветки. Двух других собак это не остановило; вонзив острые зубы в бока медведя, они принялись терзать добычу. Взревев от боли и гнева, тот вновь пустил в ход свои ужасные когти, расшвыряв мучителей по сторонам. Упав на землю, один из псов жалобно завыл; из разорванного брюха красными кольцами лезли наружу кишки. Вторая собака вообще не подавала признаков жизни; череп напоминал разбитую яичную скорлупу.
– Не шевелись, сынок, – прошептал Карпилиону отец, заметив, что медведь переключил внимание на своих двуногих противников.
Нацелив пику в грудь разъяренного зверя, Аттила рванул ему навстречу. В тот самый момент, когда острие насквозь прошило животное, медвежья лапа снесла полморды коню гунна. От удара Аттила вылетел из седла и, упав на землю, оказался придавленным забившейся в предсмертной агонии лошадью. Умирающий, но определенно настроенный забрать жизнь у напавшего на него человека медведь поднял лапы и, издав устрашающий рев, двинулся по направлению к беспомощно распростертому на траве Аттиле. Но нанести смертельный удар зверь так и не успел – мозг его пронзило копье Аэция, пришедшего на выручку другу. Какое-то мгновение медведь еще оставался на ногах, затем закачался и упал с грохотом, потрясшим землю.
* * *В полной тишине стояли собравшиеся на Совет гунны. Все они – верхом, как и требовали того традиции, – были из того же племени, что и покрывшие себя позором загонщики. Ведомые Руа, многоуважаемым правителем гуннов, в центр большого круга, на место специально для них отведенное, въехали те, кому предстояло решить участь преступников: Аттила, его брат Бледа, Аэций и пятеро старейшин. Обвиняемые – их было десять, – съежившиеся и испуганные, сидели на земле. Разрешено было присутствовать на Совете и Карпилиону – как загонщику, принимавшему непосредственное участие в происшествии и не оставившему свой пост, и потому считавшемуся важным свидетелем.
– Мы здесь не для того, чтобы обсуждать, виновны ли эти парни, – начал Руа, говоривший на удивление громким и чистым голосом для человека столь почтенного возраста. – Всем нам известно, что они проявили трусость и убежали, поставив в опасность жизни наших римских гостей и моего племянника Аттилы. Они покрыли бесславием не только себя, но и свои семьи, свой клан, весь наш народ. Нам остается лишь выбрать для них наказание. – Он повернулся к Аэцию. – Полководец, будучи нашим гостем – гостем, чье доверие мы предали, – именно ты должен предложить подходящее наказание.
– Друзья мои, – Аэций говорил по-гуннски. – Чувствую, что, прожив еще мальчиком долгие годы у вас в заложниках, могу так к вам обращаться. Как нам поступить с этими юношами? Конечно же, мы можем проявить милосердие; многие из вас, вероятно, считают их проступок не таким уж и ужасным. Что удивительного в том, что, столкнувшись лицом к лицу с приближающейся опасностью, неподготовленные парни дали деру? Разве не можем мы простить им это прегрешение? Конечно же, можем. Конечно, мы можем и проявить милосердие, и все им простить – в конце концов, наши сердца – не из камня. Но, – тут Аэций сделал паузу, – считаю, что и наказать их мы тоже должны. И говорю я это не из мелочного желания поквитаться за то, что из-за их малодушия едва не расстался с жизнью мой сын, а потому, что, не наказав их, вы ослабите свое племя. Подумайте, что будет, если мы простим их сейчас. В следующий раз, когда на ваше стадо нападет росомаха, мальчик-пастух, столкнувшись лицом к лицу с этим страшным животным, тоже может убежать, зная, что будет в итоге прощен. Повсюду, с быстротой бегущего по сухой траве огня, распространится гниение. Отвага и храбрость – вот на чем держится ваше племя. Не будет их – не будет и вас. Вот почему вы должны понять, что милосердие приведет к трагическим последствиям.
– И какое наказание ты сочтешь подходящим? – спросил Руа.
– Нарыв, если его не устранить, вырастет и распространится по всему племени, поэтому наказание может быть только одно.
Ропот, смешанный с ржанием лошадей, пронесся по рядам собравшихся, пронесся – и постепенно стих. Руа вопросительно взглянул на тех, кому предстояло вершить суд.
– Если кто-то из вас имеет что сказать, пусть выступит сейчас.
– Флавий, друг мой, – пророкотал Аттила, обращаясь скорее к Аэцию, нежели к остальным членам Совета, – мы многое пережили вместе. Мы оба, ты и я, много раз совершали такое, чего, казалось бы, делать не стоило, – и в итоге оказывались правы. Дело это крайне специфическое, и поэтому, полагаю, мы можем проявить милосердие. Не сомневаюсь, урок эти парни усвоили. Клянусь тебе, клянусь своей честью и Священным Скимитаром, – подобного больше не повторится. – Его широкое монголоидное лицо сморщилось, брови насупились. – В конце концов, – продолжил Аттила, и в голосе его проскользнули просящие нотки, – они всего лишь дети.
В ответ Аэций лишь бесстрастно пожал плечами.
– Ответь мне, действительно ли ты хочешь, чтобы все из них были приговорены к смерти? Возможно ли, что ты, мой друг и гость, согласишься на то, чтобы был брошен жребий? – Аттила с мольбой заглянул в глаза полководца. – Вчера, Флавий, ты спас мне жизнь. Прошу тебя, не делай мой долг большим, чем он есть, заставляя умолять тебя.
– Пусть будет так, как ты просишь, друг, – произнес Аэций, отведя глаза в сторону.
Судьбу виновных решал жребий. Подсудимым развязали руки, в большой глиняный кувшин бросили десять камней – семь черных и три белых, и пустили его по кругу. Белый голыш означал смерть. Когда пришел черед Барсиха, он отыскал глазами Карпилиона, и лишь затем вытащил сжатую в кулак руку из кувшина. Несколько секунд, словно прощаясь, пожирали они друг друга полными слез глазами, затем Барсих разжал кулак. Предчувствие их не обмануло – камень был белым.
* * *Молча собравшиеся на вершине утеса, где и должны были привести в исполнение приговор, гунны наблюдали за тем, как вели троих приговоренных к стапятидесятиметровой пропасти. Уже стоя на краю обрыва, двое юношей принялись умолять о пощаде и плакать, взывая к матерям. Их крики не стихали все то время, что они летели в бездну. Барсих же попросил сопровождавших его стражников лишь об одном: развязать ему руки, чтобы он смог умереть достойно. Когда же его просьба была исполнена, невозмутимо подошел к выступу и решительно шагнул в пучину…
– Кому была нужна его смерть, отец? – в глазах Карпилиона стояли слезы.
– Когда-нибудь ты и сам это поймешь, – тихо произнес Аэций, приобняв сына за плечи. – Пока тот или иной народ силен и отважен, у него есть шанс выжить. Именно так – и никак иначе. Нам, римлянам, следовало бы об этом помнить.
К любви и восхищению, которые Карпилион всегда испытывал к своему отцу, добавилось еще одно, незваное, чувство. Страх.
Глава 4
Сам же Атаульф был тяжело ранен в бою [у Марселя, в 413. – Примеч. авт.] доблестным Бонифацием.
Олимпиадор Фивский. Воспоминания. 427 г.Возвращаясь домой из императорского дворца, полководец Флавий Аэций, магистр конницы в Галлии, заместитель командующего армией в Италии, а теперь (благодаря данной ему гуннами власти над Плацидией) еще и комит, пребывал в прекрасном расположении духа. Его кампания против Бонифация проходила даже лучше, чем он рассчитывал. Не более часу назад Плацидия заверила его, что тотчас же, с самым быстрым курьером, в Африку уйдет императорский приказ, отзывающий Бонифация в Италию. Подумать только: Бонифация – фактического правителя Африки и командующего всеми ее военными силами, грозу варваров; друга духовенства, особенно – Августина, праведного епископа Гиппона; преданного сторонника Плацидии, остававшегося ей верным во время ее ссылки в Константинополь и недолгого нахождения на престоле узурпатора Иоанна! Комит Африки являлся сейчас единственным препятствием, стоявшим на пути Аэция к верховной власти на Западе. Так всегда было в римском мире (или в любом из двух существовавших теперь римских миров), подумал полководец. В империи никогда не находилось места для двух соперников: Сципион пытался выжить Катона, Октавиан – Марка Антония, Константин – Максенция, Плацидия с Валентинианом противостояли Иоанну. И вот теперь он, Аэций, конкурирует с Бонифацием. И тому, кто выйдет из этой борьбы победителем, достанется либо пурпур императора, либо должность командующего армией. Проигравшего же ждет смерть. (Побежденного противника, потенциальное средоточие нелояльности и недовольства, оставлять в живых крайне опасно.)
К тому же то, что стоит на кону, гораздо более значимо, нежели личная вендетта, подумал Аэций, – тяжелый ритм лошадиных копыт способствовал свободному ходу его мыслей. На кону – правильное управление Западной империей, а возможно – и вовсе ее выживание. Обладающему множеством достоинств (самые выдающиеся из которых – храбрость и благородство) Бонифацию недостает железной воли и четкости мышления, столь необходимых правителю – кто бы он ни был – Запада. Его непоколебимая верность Плацидии выльется лишь в то, что, приди к власти он, а не Аэций, Бонифаций непременно будет ее, власть, делить с Августой, как некогда делил ее с Клеопатрой Марк Антоний. А это будет иметь трагические последствия для Рима. Приоритеты Плацидии – исключительно династические: она во всем потакает Валентиниану, не раз проявлявшему признаки слабой, но порочной натуры, что вполне может привести к тому, что со временем власть может оказаться в руках психически неуравновешенного дегенерата.