Вся правда о войне. Причины. Итоги. Потери

Трудно оспаривать важность и большинства других из называемых разными авторами причин наших неудач 1941 года, которые перечислены в начале этой главы, но ограничивается ли ими дело и какие из указанных обстоятельств имели приоритетное значение? И так ли уж важна была эта самая внезапность нападения Германии спустя, например, 3—4 месяца после начала войны? А как быть с повсеместными утверждениями о том, что Красная Армия к началу войны имела огромное преимущество над войсками противника в числе танков и самолетов, при том, что в других силах и средствах перевес за войсками врага был незначительным? Ведь тогда вроде бы выходит, что немцы даже вместе со своими союзниками имели не больше сил и все равно били советские войска в 1941 году, как говорится, почем зря? Тогда почему вдруг зимой 1941—1942 годов бить стали мы их, причем не только под Москвой, о чем чаще всего вспоминают, но и под Тихвином, Ростовом-на-Дону, Ельцом, хотя перевес в числе танков и самолетов был, по преобладающему мнению, уже на их стороне? Или в самом деле мороз только немцев морозил? И почему СССР, несмотря на то, что якобы у него были такие плохие политические и военные руководители, солдаты и офицеры, а у немцев, как утверждают многие, они были такими хорошими, опять-таки войну в итоге все же выиграл?

Эти вопросы, конечно, непросты для установления по ним безусловной истины, но все же их значение и сложность являются неодинаковыми. При этом часть из них представляются особенно важными и сложными, поэтому автор подробно их будет рассматривать в следующих главах. В тех же из них, которые можно оценить как более очевидные и менее важные, автор постарается кратко разобраться сразу же.

Так, достаточно очевидной для понимания представляется роль в советских неудачах 1941 года таких упоминаемых многими авторами факторов, как довоенные политические репрессии командных кадров Красной Армии, политическая неустойчивость ее личного состава и обилие в ней «мешавших» в управлении войсками комиссаров, политруков и особистов. Если, конечно, не поддаваться при этом идеологическим и политическим искушениям искать повод для очередного осуждения СССР, большевиков и Сталина.

Как известно, довоенные массовые репрессии имели место в армии в основном в 1937—1938 годах, но масштабы их, вопреки традиционным резким обвинениям радикальных антисталинистов, на самом деле были сравнительно невелики: вряд ли в общей сложности более 30—35 тыс. уволенных по политическим и иным мотивам командиров и начальников. Эта кампания вряд ли была такой уж грандиозной, если еще учесть, что в армии практически всегда немало выбывает офицеров по самым разным причинам. Причем только часть из уволенных тогда военных кадров подверглась уголовному преследованию [19], а в 1939—1941 годах немалое число репрессированных было восстановлено в Вооруженных силах СССР (до 13 тыс.) [20]. Очевидно, что по сравнению с общей численностью нашего офицерского корпуса, которая в июне 1941 года составляла до 600 тыс. человек [21], эта убыль не могла быть существенной, ибо она не превышала 3—4 % от этого числа. К тому же за несколько прошедших после основного вала репрессий лет подавляющее большинство уволенных давно уже было заменено новыми кадрами. Кроме того, в число репрессированных входило немало политических работников, которых вообще было нетрудно заменить партийными кадрами.

Нельзя исключить и то, что репрессированных по политическим мотивам было еще меньше, чем традиционно об этом говорилось и говорится. К примеру, Н. Ефимов пишет следующее: «Сохранился отчет замнаркома обороны Е. Щаденко: в 1937 году уволено из армии по различным причинам, включая растраты, пьянство, инвалидность и т.п., 18 658 чел. (13,1 процента), в 1938 году – 16 362 чел. (9,2 процента). Почти треть из них – 9506 чел. – были арестованы, 11 178 человек уволенных были позднее восстановлены в армии». Правда, этот автор считает, ссылаясь на Г. Жукова, что эти репрессии серьезно ослабили Красную Армию. Тем ценнее становится его фактическое признание сравнительно небольших их масштабов по сравнению с численностью офицерского состава в июне 1941 года [22].

Вместе с тем следует обратить внимание и на такое обстоятельство, как слишком большие офицерские штаты в Красной Армии по сравнению с другими европейскими армиями. Так, Г.И. Герасимов вполне обоснованно отмечает, что «… если бы доля начсостава в РККА была на уровне немецкой армии, польской или любой другой европейской армии, то в ней, несмотря на огромный некомплект по действующим штатам, существовал бы переизбыток офицеров» [23].

Можно сколько угодно предполагать, что репрессии в армии «сковали страхом» деятельность ее командного состава и подавили всякую его инициативу, но никакие прежние испытания застенками, избиениями и запугиванием не помешали будущему маршалу К. Рокоссовскому с первых же дней войны успешно командовать корпусом, проявляя при этом твердость и решительность. Надо ли еще вспоминать, что во время войны он стал одним из лучших наших военачальников? Были успешными в военные годы действия и ряда других военачальников, подвергшихся репрессиям в предвоенные годы, например С. Богданова, А. Горбатова, В. Цветаева, К. Трубникова, К. Галицкого, которые доросли до командующих армиями и заместителей командующих фронтами. А разве можно забыть смелые действия другого некогда репрессированного командира корпуса, Л. Петровского, который погиб в первые недели войны, с честью выполнив свой долг перед Родиной!?

Так почему же были безынициативными командующий Западным фронтом Д. Павлов и большинство подчиненных ему генералов, которых никто до войны не репрессировал, причем даже в условиях, когда была прервана связь штаба фронта с Генштабом, не говоря уж о политическом руководстве СССР? Как же И. Сталин, С. Тимошенко или Г. Жуков могли им помешать проявить ее? И разве допущение разгрома вверенных им войск вследствие своей безынициативности является меньшим злом, нежели проявление инициативы для организации отпора врагу, если бы даже это не принесло необходимого результата? В конце концов, какой страх помешал Д. Павлову, В. Климовских и другим генералам Западного военного округа заблаговременно отработать во вверенных им войсках порядок действий военнослужащих по выходу и сбору по тревоге и подготовиться к возможному внезапному нападению вероятного противника в других отношениях? Неужели И. Сталин или С. Тимошенко не позволяли этого делать? Почему же тогда ни на одном из других наших фронтов в первые дни войны, как, разумеется, и впоследствии, не было такого легкого и быстрого разгрома советских войск? Хотя, возможно, автор этих строк все же не совсем прав насчет этой самой инициативы, ибо одну из ее разновидностей репрессии все же, вероятно, несколько смогли подавить: инициативу быстрой сдачи в плен наших генералов, которую так активно годом ранее проявляли французские генералы.

Отсюда вывод может быть вполне однозначным: политические репрессии 1937—1938 годов в отношении военных кадров (как и тем более других предвоенных лет) не оказали существенного негативного влияния на обороноспособность СССР и силу Красной Армии. Скорее наоборот, как бы это ни казалось циничным, они способствовали ее внутреннему укреплению, предотвратили вполне вероятное – на что так надеялся А. Гитлер со товарищи – массовое морально-политическое разложение командных кадров после первых же крупных поражений. В то же время сказанное не означает, что репрессии в армии 1937—1938 годов следует полностью оправдать, но это уже другой вопрос, скорее правовой и нравственный по своей сути. Нельзя сбрасывать со счетов и некоторые негативные идеологические и политические аспекты этих репрессий.

И все-таки кадровый «голод» в РККА накануне войны был, выражаясь прежде всего в недостаточной опытности ее офицеров и, самое главное, в слабой технической подготовке большинства категорий военнослужащих. Вот только объяснялись эти проблемы в основном очень быстрым увеличением численности войск, за которым не поспевала подготовка командиров и специалистов и приобретение ими необходимого опыта.

Если же говорить о потерях и текучке офицерского состава в нашей армии до войны, то они были поистине перманентными: в Гражданской войне, борьбе с бандитизмом и локальных войнах, в результате массовой эмиграции кадровых офицеров после революции и Гражданской войны, вследствие массовых сокращений и чисток (чаще всего, кстати, вынужденных и оправданных экономическими, политическими и иными обстоятельствами), происходивших в 20—30-е годы, включая и упоминавшиеся политические репрессии. В своей совокупности они были действительно велики, и в целом, конечно, сыграли определенную негативную роль. Она выражалась прежде всего в том, что слишком большая и скорая убыль офицерского состава затрудняла передачу опыта новым кадрам. Небезынтересно в этой связи взглянуть на некоторые статистические данные: с 1921 года до 1925 года Красная Армия сократилась с 4110 тыс. чел. до 562 тыс. чел., зато с 1938 года до начала 1941 года выросла с 1513 тыс. чел. до 4207 тыс. чел. [24].

Тем не менее установить сколько-нибудь точно меру негативного влияния фактора кадровой нестабильности на состояние Красной Армии в 1941 году не представляется возможным. Можно только сказать, что он явно не входил в число решающих. Хотя бы уж потому, что и в вермахте большую часть офицеров среднего и младшего звена тоже составляли малоопытные кадры. Да и как могло быть иначе, если он стал создаваться практически заново лишь в 1935 году?

При этом, конечно, нельзя сбрасывать со счетов сильное отставание СССР от Германии в подготовке офицеров-летчиков, танкистов, связистов и других «технарей». Пристальное внимание на это совсем недавно обратил, к примеру, известный исследователь Р. Иринархов, который, в частности, о кадровых проблемах Красной Армии, имевшихся накануне войны, написал следующее: «Во всех дивизиях и частях автобронетанковых войск ощущался острый недостаток командных и технических кадров, особенно на должностях командиров батальонов, рот и взводов». Некомплект командиров и специалистов в них, по его данным, достигал 50 % и более. Сходные показатели нехватки кадров он приводит и по другим родам войск [25].

Однако причины этого отставания были связаны не с репрессиями, а с отсталостью России по сравнению с Германией в сферах науки и техники, а также образования, которая сложилась еще как минимум в ХIХ веке и не могла быть преодолена за считаные годы, несмотря на немалые успехи СССР в социально-экономическом и культурном строительстве, достигнутые в годы первых пятилеток (далее об этом будет сказано подробнее). Проблемность этой ситуации, как уже сказано, сильно усугублял слишком быстрый рост численности Красной Армии. Танков и самолетов успели произвести сравнительно много, людей в войска тоже вроде бы набрали немало, а достаточное количество настоящих специалистов и опытных командиров взять было неоткуда. Очевидно, что произвести несколько тысяч танков и самолетов на конвейере можно гораздо быстрее, чем подготовить многие сотни тысяч военных профессионалов, необходимых тогда нашей армии.

Многие авторы, правда, указывают, что от этих репрессий пало большинство наших маршалов, командармов и других лиц высшего начальствующего состава, а именно в их знаниях и опыте и заключена чуть ли не вся главная сила армии. Как любят по этому поводу выражаться отдельные историки, политики и публицисты, армия тогда была «обезглавлена». Однако трудно согласиться с такой трактовкой этих трагических событий, поскольку на место репрессированных командиров пришли не колхозные бригадиры или партийные секретари, а другие военнослужащие из числа высшего и старшего начальствующего состава, у которых было достаточно времени до войны (примерно 3—4 года), чтобы восполнить недостающий опыт управления войсками в мирных условиях. А боевого опыта управления ими в современной войне не было и у репрессированных. Почему нужно верить в то, что М. Тухачевский, А. Егоров, В. Блюхер, И. Уборевич, И. Якир, А. Корк, И. Вацетис, И. Федько, И. Белов или кто-то еще из репрессированных военачальников командовали бы войсками лучше, чем С. Тимошенко, Г. Жуков, К. Ворошилов, С. Буденный, Б. Шапошников и другие наши руководители армии в 1941 году? Здесь, как говорится, бабушка надвое сказала: может быть, они командовали бы лучше, а может быть, хуже. Скорее даже хуже, поскольку нет полной уверенности в безусловной преданности репрессированных Советскому Союзу и их морально-политической устойчивости в отличие от близких Сталину кадров. Во всяком случае, происхождение и биографии многих из числа наиболее видных репрессированных военачальников дают основания для определенного сомнения на этот счет.

Очевидно также и то, что лучшими командующими фронтами в годы войны стали преимущественно те маршалы и генералы, которые до войны занимали скромные должности: К. Рокоссовский, А. Василевский, Р. Малиновский, И. Черняховский, Л. Говоров. Напротив, командующие военными округами накануне войны за редкими исключениями не проявили себя в качестве хороших командующих фронтами, а Д. Павлов вообще показал себя совершенно неспособным к управлению фронтом (если, конечно, в его действиях и бездействии не было завуалированного предательства).

По поводу политической и моральной неустойчивости войск сказать достаточно определенно еще труднее. Конечно, в какой-то мере эта неустойчивость была, и советской властью и лично товарищем Сталиным в войсках далеко не все были довольны, особенно те, кто имел пострадавших от этой самой власти родственников, а кому-то вообще было наплевать, какой стране служить и при каком строе жить. Однако одно дело не любить Сталина, а другое – нарушить присягу, перейти на сторону врага, предать своих товарищей, обесчестить себя перед Родиной, товарищами и родственниками, рискуя понести суровую ответственность за предательство, дезертирство или трусость, опозорить и «подставить под удар» своих близких.

В любом случае установить сколько-нибудь точно распространенность политических и моральных колебаний среди бойцов и командиров или степень влияния этих колебаний на их поведение в окружении или в других трудных боевых ситуациях не представляется возможным по причине нематериальности и принципиальной неизмеримости этих явлений. Вместе с тем достаточно уверенно можно предположить, что среди причин сдачи в плен, оставления позиций без приказа, дезертирства и перехода на сторону врага политическая неустойчивость не имела в большинстве случаев решающего значения. Трусили и предавали чаще всего из элементарного страха за свою жизнь и растерянности, неверия в победу Красной Армии и обиды за то, что Родина их бросила на произвол судьбы, или же потому, что, оставаясь часто без управления и морально-политической поддержки, особенно в первые дни войны, переставали видеть смысл в продолжении сопротивления в трудных условиях неравного боя, отхода или окружения.

Это потом уже многие, чтобы оправдаться в глазах своих знакомых и родных, а главное – в своих собственных, могли подводить под проявленную слабость, а то и подлость идейную базу. Мол, не предал и не струсил, а пошел бороться против проклятой советской власти и тирана Сталина или «клятых москалей». В науке психологии это глубинное, вполне естественное, хотя и не самое лучшее свойство человеческой натуры рационального и благоприятного для себя объяснения мотивов своего поведения достаточно хорошо изучено, и его принято называть мотивировкой [26]. Кроме того, именно такого поведения чаще всего от них и ждали немцы, да и не только немцы, как и ждут некоторые до сих пор его от наших соотечественников. Для противников нашей страны подобные типы – вовсе не предатели, а, наоборот, свои люди, лица, «выбравшие свободу».

Отсюда вытекает то, что морально-политическая поддержка бойцам и командирам, которую призваны были оказывать комиссары и политруки, а особенно их влияние на командно-начальствующий состав, должны были способствовать большей устойчивости войск. Тем не менее даже сама необходимость присутствия в то время в Красной Армии политических руководителей вызывает в последние годы много споров. При этом дело порой доходит до рассуждений о том, что они будто бы мешали военачальникам и командирам хорошо управлять войсками.

Так, бытует мнение, что комиссары и другие политические руководители в войсках не позволяли им проявлять разумную инициативу. Нельзя, конечно, исключить, что в реальности такие случаи могли происходить, но были ли они типичными? На самом деле, даже единичных конкретных и убедительных свидетельств о таких помехах с их стороны найти весьма непросто. Тем более что чаще всего определить, какая инициатива разумна, а какая нет, легко можно только после известного результата событий. В то же время само наличие в войсках комиссаров, политруков и особистов давало военачальникам повод для самооправдания в случае неудачных действий подчиненных им войск: дескать, потерпел поражение не потому, что сам плохо ими управлял, а потому что ничего не смыслящий в военном деле комиссар-надсмотрщик мешал.

Но неужели советское военно-политическое руководство, как и руководство ряда других стран, было столь неразумно, держа в войсках якобы ненужных или даже мешавших делу политических руководителей? И разве только одной ненавистью к большевизму можно объяснить приказы немецкого военного командования о поголовном истреблении захваченных в плен комиссаров и политруков?

Функции политических руководителей в РККА были довольно широкими. Они выполняли не только политическую и воспитательную работу, в чем их позитивное значение должно было быть, естественно, особенно важным. Согласно Положению о военных комиссарах Рабоче-Крестьянской Красной Армии, утвержденному Указом Президиума Верховного Совета СССР от 16 июля 1941 года, комиссары, как, кстати, и члены военных советов, несли ответственность за действия войск наравне с военачальниками и командирами. И это, безусловно, помогало недостаточно уверенным в себе по своему характеру и опыту из них своевременно принимать необходимые управленческие решения. Кроме того, иноведомственный контроль, который в Красной Армии в то время фактически осуществляли комиссары и особисты, неизбежно дисциплинирует контролируемых, меньше оставляя им возможности для безнаказанных нарушений дисциплины и порядка, халатности, а тем более предательства. Может быть, как раз потому их так ругали отдельные слишком любившие «самостоятельность» военачальники?

Характерно также и то, что институт военных комиссаров был введен в РККА после того, как во многих ее частях и соединениях произошли многочисленные случаи потери управления войсками и паника. И, по-видимому, не случайно, что после этого степень управляемости войсками явно повысилась, а борьба со врагом стала более организованной и упорной. Во всяком случае, в дальнейшем Красная Армия больше не терпела таких катастрофических поражений, которое ранее потерпел фронт Д. Павлова, легко рухнувший в первые же дни войны. Короче, в контексте событий лета 1941 года эта мера была вполне разумной, принесшей больше пользы, чем вреда. В любом случае считать присутствие в войсках комиссаров и других политических руководителей одной из причин наших поражений в 1941 году было бы абсурдным.

Итак, историки и другие исследователи, пытаясь определить причины поражений Красной Армии в начале войны, большинство действительно важных обуславливающих факторов этих неудач в своих трудах так или иначе упоминают. Но если попытаться осмыслить и обобщить все те факторы, которые чаще всего указываются ими в качестве основных причин наших поражений 1941 года, и выделить среди них называемых большинством из них главными, то получается довольно странная и совершенно ненаучная картина. Основная часть отечественных авторов, как, впрочем, и зарубежных тоже, фактически сводит их к субъективным и случайным обстоятельствам. Во-первых, по их мнению, Сталин и другие политические руководители СССР были невежественными и деспотичными, советские маршалы и генералы в большинстве своем – бездарными и некомпетентными, а солдаты и офицеры Красной Армии – плохо обученными и неопытными. И напротив, немецкие генералы были талантливыми и опытными, а их офицеры и солдаты – хорошо обученными и подготовленными. Но иногда все это объясняется еще проще: немецкие генералы и офицеры были умнее, а их солдаты – лучше наших, да еще Сталин мешал нашему военному руководству, а накануне войны истребил почти все лучшие в стране военные кадры. В-третьих, немцы и их союзники сумели застать врасплох наши войска, нанеся неожиданный и мощный первый удар, от которого Красная Армия и СССР долго не могли оправиться. Разумеется, разные авторы в зависимости от политической конъюнктуры и личных пристрастий придавали и придают неодинаковое значение указанным факторам, но в основном чаще всего ограничиваются этим их стандартным набором. Правда, в советское время почти все отечественные историки так или иначе выделяли в числе важных еще и фактор превосходства в начале войны выдвинутой к нашим границам группировки войск противника в силах и средствах над противостоявшими им нашими войсками, которое было достигнуто вследствие опережения в их мобилизации и развертывании. Но делали это они непоследовательно и ограниченно, неизменно, например, указывая на якобы имевшее место значительное или даже большое превосходство Красной Армии в числе танков и самолетов.

Но можно ли считать правильным подобный субъективистско-казуистический подход?