Собрание стихотворений. Роман в стихах (сборник)

Нет, о скорби в этой традиции не забывают, ее значимость имеют в виду, но в поэтическом мире она не играет главной роли, она преодолевается, что и дает особую яркость и остроту переживанию прекрасного и возвышенного. В поэтическом мире такого типа доминирует катарсис – результат развертывания трагического конфликта, сама же трагическая коллизия главным образом подразумевается, в фокусе внимания не присутствует.

Очевидно, в свои 19 лет М. Рахлина интуитивно нащупала «сродную ей» традицию, как будто задала себе программу, где было, так сказать, предусмотрено, каким должен быть внутренний мир самого поэта, каким должен быть его поэтический мир.

Перипетии личной судьбы М. Рахлиной в течение длительного времени шли вразрез с этой программой, но поэт не отказывается от этой главной направленности своей поэтической экзистенции, ведет диалог с жесткой и жестокой реальностью таким образом, чтобы не дать ей подавить себя. В противостоянии этом поэту удалось устоять, выстоять, преодолеть все, препятствующее реализации избранной экзистенции. Это особенно очевидно в лирике последних лет.

«На склоне лет счастливая хожу», – написала М. Рахлина уже в новом веке, в своей новой жизни, за чертою самых тяжких своих утрат. В эти годы она не раз писала о счастье. И это были не просто слова. Таким было в реальности ее самоощущение, переживание ею своего бытия.

Как поэт она была награждена «каким-то вечным детством». Проявлялось это у нее в последние годы так: к ней как будто вернулась детская наивная убежденность, ясная, ничем не замутненная вера, что весь мир создан для того, чтобы одарить ее всей полнотой радости и счастья, чтоб наполнить ее душу ликующим чувством причастности к чуду существования, чтоб приобщить ее к дивному причастию из полной чаши бытия.

«Счастье – это дар», – написала в послесловии к одной из последних ее книг И. Захарова, имея в виду, что способность быть и чувствовать себя счастливой, создавать и утверждать свое счастье, сохранять и укреплять чувство счастья не благодаря, а вопреки обстоятельствам, действительно, редкий дар. Это верно. Только М. Рахлина идет в своем самоосмыслении дальше:

Счастливая! И это несмотря,наоборот скажу, благодарятому, что боль, точащая меня(а без нее не проходило дня) –она пребудет, и она продлится…

Здесь сказано, может быть, о главном в ее экзистенции последних и не только последних лет: суть не в том, чтобы не видеть, не слышать, не знать беды, горя, страдания и потому быть счастливой. Суть в том, чтобы, переживая всю мыслимую и немыслимую скорбь, превозмогать свою боль, преодолевать себя, претворять горящее горе в источник света, освещающий пространство твоей души и светящий другим людям и благодаря этому (и только этому) быть счастливой.

Но ведь это и творческая задача: увидеть и отобразить все, в том числе мрак, ужас, грязь, зло, осмыслить все до конца и найти возможность просветления мрака, очищения от нечисти, преодоления страха, внутреннего освобождения от зла.

Подобные задачи решали и другие поэты ее поколения, всем им досталась нешуточная жизнь, все тяготели к прямой свободной речи – о насущном. Но катарсис у каждого – свой.

М. Рахлина другу в поколенье и читателю в потомстве передает дар счастья, которое можно пережить – прочувствовать и тогда, когда все потеряно, когда естественно было бы чувствовать лишь скорбь и печаль. Но в том и дар ее: естественное превозмогается, является над этим естественным – чудо, и боль становится источником счастья.

Поэтическая судьба М. Рахлиной, очевидно, связана с тем, что этот дар изначально открылся ей, поманил за собой, а затем пришли испытания, понуждавшие отказаться от этого дара, забыть о нем, уйти от него. Каждое из них испытывало волю поэта, верность своему дару, устремленность к нему, надежду, веру, любовь. В последние годы свои она писала:

Обходиться безо всего и быть при этом счастливой –это трудно, но надо, все-таки, попытаться!

Такой была задача, которую она решала на самом деле всю жизнь – и всей жизнью.

Начиная с 1945 г. скорби преследуют ее с редкой последовательностью. Следовало искать и найти ответ на эти не прекращающиеся вызовы судьбы. Ответ, который давал бы возможность сохранить или вернуть, если утрачена, изначально свойственную ей поэтическую экзистенцию счастья.

Над ее раскрытой могилой так естественно было прозвучать стихам:

И неужели хватит духуу злой судьбы, у бытияубить счастливую старуху,которой завтра стану я?

Только вот написано это было в самом расцвете сил, ей было чуть-чуть за сорок. Отчего же эта совсем еще молодая женщина думает о том, что завтра станет старухой? И что делает возможным помыслить, что старуха эта будет завтра счастливой? А вот что:

И завтра труд мой многопудныйокончен будет сам собой,и завтра друг мой многотрудныйпридет, здоровый и живой…

Вот что было в этом ее сегодня длиною в жизнь: тяжкие труды и многотрудные друзья. Труды у Марлены Рахлиной были разные – среди прочего «руки – в дело, душу – в быт!» Такие они были, эти труды, что порой у нее вырывалось: «Всё как было. Только нет во всем МЕНЯ». Но среди всех ее трудов, может быть, самый многопудный тот, о котором она в 2006 г. написала:

Тружусь над прошлым я, иду походомнад памятью убитых в той войне,которая велась с моим народомв моей несчастной проклятой стране.

Но ведь это прошлое еще недавно было ее настоящим, и трудиться над этим настоящим приходилось не шутя. В ее ранней поэме «Отцы и дети» были строки:

Наша юность задавленато войной, то тюрьмою.

Чуть позже, в начале шестидесятых, она играет такими словами: «Там воронки́, а там воро́нки». И эти игры не отпускают ее и в следующем десятилетии. Тогда в стихотворении «Век» она писала:

Не только сосны и дубыты переделал на гробы,звон колокольный на «звонок»,а ворона на «воронок»,а от звонка и до звонка,от воронка до воронкалегла дорога, как река,под наименованьем Лета,и ни ответа, ни привета,одна тоска…

Пришли восьмидесятые, и вновь есть повод написать:

В который раз уверенно и четков пейзаж наш бедный впишется решетка…

Это действительно многопудный труд – иметь в своей неотвязной памяти и в сознании «изгаженное детство» и то, что было потом: «лагеря, лагеря, лагеря, пересылки, этапы, вагоны»… И видеть, как «скользнув между тюрьмою и войной, исходит жизнь»…

Скажут: такими были судьбы ее близких, ее друзей, достаточно большой части ее поколения. Это верно, но далеко не каждый пишущий (в ее поколении в особенности) вводил подобное в свой поэтический мир. Нет, и судьба не случайность для личности, и друзей человек – выбирает сам, и что именно из личного опыта становится явлением поэтической судьбы – дело выбора для поэта.

Она выбрала – знать, из-под каких развалин говорит, не отворачиваться от всенародной беды, понимать до конца, что с нами происходило и происходит. Она в 1962 г. написала стихи о новочеркасской трагедии. На такое могли тогда отважиться единицы. Она тогда же писала о той «игре», которую навязывали народу, и о ее дирижерах:

Под топот сапог и под шепот параш,от подлого страха немея,скажу дирижеру, что стал он палач.А большего я не умею!

Не в пример другим, М. Рахлина достаточно рано поняла фальшь той игры, в которую был втянут весь народ, и из-за этого, что и вовсе не типично для ее поколения, испытывала отвращение к главным, а потому для многих неприкосновенным символам советской действительности:

Перед тем, как стану пыль,слышу звон на башне Спасской.Слишком живо – если сказка.Слишком жутко – если быль.

Видно, ясно представляла она себе, как становятся лагерной пылью под бой курантов.

Была выбрана поэтическая судьба такая, когда поэт берет на себя всю без остатка боль своего поколения, а значит, и «кровавых смертей миллионы». Поэт выбирает – не промолчать, когда «исходит жизнь в молчанье, взаперти», даже зная, что никого не поразят твои слова, что тебя не услышат, поскольку

И так который год подрядтак гулко, так неутомимонад вашей жизнью бьет набат,над вашей гибелью – набат!А вы, смеясь, идете мимо.

С какого-то поворотного пункта появляется потребность сказать о том, о чем прежде молчали, сказать – пусть невнятно, пусть без надежды на непредвзятое понимание:

Когда за твоими плечамився жизнь плюс еще года два,словами сказать о молчанье –судьба твоего естества.Ты речи туманные свяжешьнебрежным вниманьем минут…Молчи! Все равно не расскажешь,а скажешь – тебя не поймут.А скажешь – вернуться обратновысоким словам не дано,все будет невнятно, превратнопереврано, превращено.И только одно будет точнои крепко сидеть на мели,что тошно, друзья мои, тошно,тошнехонько, други мои!

Прямая речь есть прямая речь – приходится называть вещи своими именами. «Тошно», «тошнехонько», «тоска» – вот, пожалуй, три обозначения того переживания, которое в силу обстоятельств претендовало на доминирование во внутреннем мире и поэтической экзистенции. Но, обратим внимание, это не печаль, не скорбь. Печаль и скорбь – это чувства, возникающие тогда, когда изменить ничего нельзя. Тоска, тошно – это другое состояние, гораздо более динамичное, вырывающееся и вырывающее его носителя из плена обстоятельств и условий. Куда? Да всё туда же – к своей доминанте, к состоянию, пусть и старухи, но счастливой. К состоянию внутренней свободы, внутреннего противостояния и подавлению, и подавляемости.

Так избирается поэтическая судьба, и ответственность предполагающая тяжкую, и труда требующая нелегкого, и навевающая мрачность непроглядную.

Ведь что вытворяли! И кровь отворяли,и смачно втыкали под ногти иглу…Кого выдворяли, кого водворяли…А мы все сидим, как сидели, в углу.Любезная жизнь! Ненаглядные чада!Бесценные клетки! Родные гроши!И нету искусства – и ладно, не надо!И нету души – проживем без души!И много нас, много, о Боже, как много,как долго, как сладостно наше житье!И нет у нас Бога – не надо и Бога!И нету любви – проживем без нее!Пейзаж моей Родины неувядаем:багровое знамя, да пламя, да дым,а мы все сидим, все сидим, все гадаем,что завтра отнимут? А мы отдадим!

Только обратим внимание: здесь ни печали, ни скорби. Есть скорее самоирония, пожалуй, и трагическая, но беспощадная к тем, кто, будучи погруженным в тоталитарное болото, уже едва ли не смирился со своей участью и поэтому уже ни к чему и не способен, безволен, бесхребетен. Об том могла бы быть и скорбь. Но разве она вызвана, разве названа?

С трудом многопудным рифмуется у М. Рахлиной многотрудный друг. Боль за себя перенести можно. Скорбь мировую, сразу за всех – тоже. Нестерпимее всего боль за близкого, родного по духу, за друга. Друг потому и именуется многотрудным, что столь трудна эта боль.

Я боли больше видеть не могу:позволь, остановлюсь, позволь, устану.Плыви, мой друг, плыви, а я отстану.Плыви – я посижу на берегу.Плыви по морю боли, милый друг.Позволь, усну. Позволь, глаза закрою,позволь, умру. Позволь, в песок зароюя голову, и пусть оглохнет слух.У серых стен я молча посижу.Плыви, мой друг, плыви по морю боли.Не оглянись – и выплывешь на волю,а я тебя глазами провожу.Не чаю я, как душу мне спасти.Отчаянье отваге не помощник.Прости меня, что в этот час полнощныйя шлю тебе последнее прости.Плыви – а я опять вернусь на круг.Плыви – не мне учить тебя неволе,так срамно мне, но я не в силах боле.Плыви по морю боли, милый друг!

Это одно из самых эмоционально обнаженных стихотворений М. Рахлиной – здесь она прямо называет боль болью, слабость слабостью, отчаянье отчаяньем, стыд стыдом. Тут крайняя точка, тут предельно катастрофическая ситуация, и ужас в том, что состояние катастрофы охватывает здесь весь внутренний, весь поэтический мир. Именно отсюда она должна была начать выплывать на волю.

Многотрудность бытия – это еще не всё, что тяготило ее. Кроме этого, было еще ощущение присутствия где-то рядом того, что не сбылось, что хотя бы теоретически было возможно, что было настоятельно необходимо – и не состоялось. Среди прочего здесь то, что так значимо для каждого поэта:

Бьется в воздухе горсточка пылис переплетов неизданных книг.

Есть тут и еще одно: не реализованная линия судьбы из-за вынужденной разлуки с родным и любимым городом. Это долгие годы тревожит печалью по утраченному, скорбью по несбывшемуся, впрочем, как обычно не названным:

И стоит знаменитый, воспетыйгордый город, туманом одетый,под ветрами холодных морей,без защиты стоит, без покровамоего безымянного слова,неуслышанной песни моей.

Насколько мучительно это внутреннее раздвоение, когда в сознании рядом с реальным маячит несбывшееся, становится ясным из стихотворения «Не я»:

Нет, то была не я, не я!Не я глазами колдовала,не я губами целовала,не голубок и не змея,и не своя, и не твоя…И вновь не я, опять – не я,под стук колес, на жестком ложе,за молодой немудрой ложьюболь и погибель затая,не я, клянусь тебе, не я!Не я открыла дверь бедес нечеловеческою мордой,не я была в те годы мертвойи ожила невемо где.Не я, не я из года в год, –с другим лицом, с другой судьбою –женою, матерью, сестроюперебывала в свой черед,не я в веселые морябросала радость и усталость…Чудная жизнь вдали осталась,чужая чья-то, не моя.Гляжу, на локоть опершись,дивлюсь, волнуюсь, протестую…В свою не верю, прожитую,еще не конченную жизнь.

И тут опять такое погружение в бездну скорби, что многое оказывается названным прямо: и ложь, и боль, и погибель, и беда. И тут еще одна точка отталкивания – это необходимо было превозмочь, ожить – душою, вновь наполнив ее экзистенцией счастья.

Для того, чтобы все превозмочь, в первую очередь нужна была воля к преодолению горя, к освобождению от соблазна восклицать о своей скорби:

Но горе, мне данное, прячу,давлюсь нищетой и виной,жую и глотаю, иначеони пообедают мной.

Для этого также необходимо было наличие в живом чувстве того, что сутью своей противостоит всякому негативу:

Одна любовь – и больше ничего.Одна любовь – и ничего не надо.Что в мире лучше любящего взгляда?Какая власть! Какое торжество.

А еще была нужна вера в себя, в друзей, в близких, в дело, которому отдаешь жизнь, в осмысленность страдания, ведь им и только им покупается возможность творить, любить, чувствовать себя свободным:

Вранье! Мы все же победим!Не говорю, что одолеем!Всего скорее околеем,наивно доказуя им,что деньги – сор, а слава – дым…И все же, все же победим.Ведь это мы, а не онидаем народу хлеб и водулюбви, искусства и свободы…

И как противоядие, в особенности против скорби по несбывшемуся, на пороге зрелости – в начале «позднего времени года» появляются образы садовника и сада. Как печален образ того, чье дело не окончено, кто уходит до времени, кто остается безымянным, не узнанным, но чей тихий подвиг дает возможность взрасти саду жизни, саду культуры. Как печален обретаемый при этом автором смысл жизни каждого такого садовника в этом, да и не только в этом поколении (но о печали ни слова):

И позднему времени года,звенящему спелой листвой,не слава нужна, а свобода,не подвиги, а естество.Всю жизнь в суете и содоме,в тревогах трудов и утратстучит и хлопочет садовник,растит потихоньку свой сад.Устанет – крылами своимиукроет беднягу любовь.А саду – зачем ему имя?Он – сад, это видит любой.

Тут становится очевидным: бремя, которым отяготила свою поэтическую судьбу М. Рахлина, такого объема и тяжести, что сопоставить его можно только со смертью. Да ведь и освободить от него могла только смерть. Возможно, это одна из причин, почему в ее поэтическом мире смерть с давних пор играла столь важную роль. Она была темой, потому что она была тем, перед чьим лицом открывается главное в твоей душе, в том, что ты переживаешь и претерпеваешь.

Как будто сердце осени горитздесь, на шуршащей, дышащей поляне.Багрово-красно времени пыланье,сквозь шорох листьев – вечность говорит.И я, склонясь к холодному костру,людских костров прежарче и превыше,впервые не жалею, что умру,что жизнь моя – лишь сладкая привычка…С прозрачностью небес – земная твердьтам, вдалеке, сливается прилежно.Все на местах, любовь моя! И смертьпрекрасна, потому что неизбежна.

Это перед ее лицом осознается то, что составляет главное в самосозидании поэта:

Я повторяю: в радости, в беде,в трудах моих, удачах и потерях,и в дружбе, и в любви и во враждея счастлива была, себе поверив,         что счастлива…

Стало быть, чтобы стать, чтобы быть счастливой, надо было уверовать, что эта поэтическая экзистенция счастья дарована тебе, уверовать, что счастье есть составляющая не только радости, удачи, дружбы и любви, но и беды, потерь и даже вражды и смерти, что счастье является даже не несмотря на утраты и потери, но благодаря всем твоим испытаниям, всей боли и скорби, которую ты берешь на себя. Превозмогание скорби и есть подлинное счастье, и поэтому, говоря, что ты счастлив, ты можешь не называть скорбь – она и так подразумевается. Ведь в этом поэтическом мире именно не названная, то есть преодоленная скорбь становится стихами.

Вот поверь, ни-че-го, ничего больше нет,кроме этой громады любви и тепла.Это очень серьезно – на старости летотдавать, что за жизнь припасла.Все, что мило житью, все, что мило жилью,исчезает одно за другим без следа,отдаю, отдаю, а коль слезы пролью –так ведь только от радости, да!Так легко отдавать, а потом пировать:есть чем сердце согреть и слезу утереть,и не все отдаю, вот осталась кровать,чтобы было на чем помереть.01.09.2010

Отдельные сохранившиеся стихи

(1944–1949 гг.)

Поэзия

Жизнь лишь тогда, когда Она опятьдежурит по ночам у изголовья.А мы не знаем, как Ее назвать.Не памятью. Не мукой. Не любовью.И сердце с миром затевает спор,и ждет Ее, ликуя и стихая,и вот Она, неназванная скорбь,приходит и становится стихами.

Гроза

О, ночь вдыхают. Влагу пьют.Был вихрь. Дрожа, пылали зори.В моем раскрытом жадно взореони нашли себе приют.Для новой жизни рождены,ему являлись постепенноземной простор, морская пенаи человеческие сны.Так я встречала жребий мой,мои непрожитые годы,мою желанную свободу,свободу от себя самой.

Предчувствие

Не может быть, чтоб стих мой был мне данвзамен страстей, взамен земного счастья.Он тих и сер, как невская водав любимом городе, где родилась я.Не слышу я ни райских голосов,ни звука лир, ни воинских преданий,нет у меня ни алых парусов,ни чудных стран, ни пестрых одеяний.И не встают большие города,не гонит корабли попутный ветер.Лишь сердце есть. И сердце мне не дастлегко дышать и вольно жить на свете.В нем та тоска на много тысяч лет,которую не вылечишь стихами.Ему любовь – как вам – насущный хлеб,взамен которого протянут камень.И если я так часто весела,люблю, смеясь, не плачу при разлуке, –простите мне! Еще не дожиладо первого костра, до крестной муки.Октябрь 1944

Отрывки из поэмы

Первый отрывок

Я тебя никогда не любила.Я тебя за два дня позабыла.И за то, что ты мне подчинялся,и за то, что ты дерзким остался,и за то, что похож ты немалона того, кого прежде я знала.Ты меня очень быстро измучил,ты мне сам, ты мне первый наскучил,и своей неожиданной страстью,и моей надоевшею властью!Знайте вы, которые                   влюблены.Все дороги – торные                     до весны.Я из вас не выберу                        никого.Мой огонь не выгорел                       для него.А как бы я выжила,понять мудрено,когда бы услышалашаги за спиной.Взглянула бы в стороны,взглянула назад,увидела б черныеродные глаза.Восторги и жалобыи радость – мала.Плечами пожала быи руку дала.Сказала бы: «Боже мой,мы снова друзья», –и, может быть, может быть,ошиблась бы я.

Второй отрывок

Прощай! Мы с тобой не дети,и кончилось так – неспроста.И ты предо мной не в ответе,и я пред тобою чиста,прости мне былые причудынаивных и радостных дней,и то, что я плакать не буду,хоть, может быть, станет больней.Беде не поможешь слезами,а разве лишь тем, что на мигвзгляну я чужими глазамина радость и горе двоих,а если я что-нибудь вспомню,скорей постараюсь забыть.Отжить еще надо свое мне,мне надо свое отлюбить,мне надо до старости выжить,до старости – с милым вдвоем,мне надо увидеть поближеупрямое счастье мое.И только хочу я упорно,чтоб так же мы были чисты,чтоб был он такой непокорный,такой же любимый, как ты.

Третий отрывок

Воскресить бы славные останкии прийти в любые времена.Побежать по зелени вакханкой,русской девой плакать у окна,в тишине ленивого гаремапогрузиться в тихий водоем,позабыть про медленное времяс молодым патрицием вдвоем,сесть на троне юной королевой,похищенной ездить по морям,молча слушать мерные напевыза глухой стеной монастыря,любоваться нищенской подачкойв закопченной комнате, в углу,а назавтра гордою полячкойтанцевать мазурку на балу.Клеопатрой увлекать с собоючеловечьи судьбы и дела,Жанной Д’Арк ворваться в гущу боя,чтобы пуля сердце обожгла,даже пусть русалкой или ведьмой,даже Лорелеей на скале,испытать, узнать бы, посмотреть бывсе, что было, есть и будет на земле.…Я всегда хочу невозможного,а оно – всегда невозможно.Мое сердце, вечно тревожное,не умеет жить осторожно.Что же мне прикажете делать с ним,если век для него – минута!Может быть, ему хватит смелостина всю жизнь? Вот и все, как будто.Нет, еще! Когда небо в пламени,когда веет тихонько ветер,когда близится утро раннее,очень хочется жить на свете!1944

«Я боюсь, что, полюбивши…»

Я боюсь, что, полюбивши,разлюблю свои привычки,эти ласковые утрасреди солнца и цветов,разлюблю бродить по лужам,пить сосульки ледяныеи бежать с горы высокой,чтоб захватывало дух,разлюблю не спать ночамис недочитанною книгой,и пленительные звукидальней музыки ловить,и всегда хотеть чего-то,и по-детски грезить частоо каких-то недоступныхи неведомых краях…И останутся лишь взгляды,только ласки и объятья.Что же, разве это счастье?Не любить бы мне вовек!

«Снова вечер холодный, ясный…»

Снова вечер холодный, ясный,и рука моя вновь горит.«Нет любви, подари хоть ласку,хоть мгновенный взгляд подари…»Ходят тени по бледной стене…Облака проплывают мимо…Очень, думаешь, весело мнездесь с тобой грустить о любимом?…Вот и не о чем нам говорить.Что-то нынче и звезды неярки.Ничего я не стану дарить,мне самой-то нужны подарки!

«Они наказаны за дело…»

Они наказаны за дело.Нельзя вперед глядеть, любя.Он для нее жалел себя,она для всех себя жалела.И слишком просто и возможноказалось взять, казалось пасть.Самолюбивых, осторожныхне жег огонь, щадила страсть.И не уступят никогда,и никогда не будут слабы,но боль, которая должна бызажить до свадьбы, навсегда,не заживет и после свадьбысредь душных стен и медных лбов.И поделом. Пора им знать бы,как люди платят за любовь!

Братские могилы

Молча их в могилы зарывалис лучшими товарищами вместе.Мертвые ночами не вставалииз земли, напоминать о мести.Но весною пестрыми цветамибратские могилы зарастали.По холмам с кленовыми крестамишорохи степные пролетали.Оттого ли, что у всех, быть может,где-то также милые зарыты,воскресали в памяти прохожихимена и лица не забытых.Будто бы со свежими цветамииз земли они рождались снова,и звучал родными голосамитихий шорох ковыля степного,на стеблях качались и гляделисьвслед войскам, идущим по России,завещая жизнь за них доделатьи докончить их дела земные.

Сверстникам

«Через остатки рухнувших громад…»

Через остатки рухнувших громад,сквозь отзвуки стихающего боя,уйдет в века четвертая зима,и унесет войну она с собою.Еще не смолкнут дальние бои,а люди счастье в гости заторопят.Придут домой ровесники мои,ребята, побывавшие в Европе.Вернутся, может быть, под отчий крови те, кого считали мертвецами,и женщины мужьям обмоют кровьи дети познакомятся с отцами.Шагнувши через груды мертвых тел,утративши привычно дорогое,увидят люди, что они не те,и счастье тоже новое, другое.Другое счастье, полное тревог,глубоких ран, и памяти о старом:недаром столько пройдено дороги крови столько пролито недаром…

«…А я была в мои пятнадцать лет…»

…А я была в мои пятнадцать летдевчонкою доверчивой и милой,носила очень прямо свой берети за «люблю» – пощечиной платила,жила средь школьных дел и мелочей,в сюрпризах и восторгах ежедневныхи знала из «ботаники» своей,что хлеб не вырастает на деревьях.Так жили мы, своим не веря снам,среди ничем не тронутых досугов,и стала нам не матерью война,но беспощадным и суровым другом.Мы выросли в сраженьи двух миров,Мы выросли, нам всем почти не двадцать,И нас учила жить большая кровь,И боль потерь, и даль эвакуаций…

«…Лежит никем не пройденный еще…»

…Лежит никем не пройденный ещедалекий, вольный путь, конца не видно,и в первый раз мне розовости щеки молодости – в первый раз не стыдно.Мы заслужили радость и любовь,у нас по праву – юность и надежды,мы будем жить, и мы настроим вновьчтоб было вдвое более, чем прежде.Мы не свернем с проторенных путей,горячей кровью сверстников залитых.Мы будем жить. И мы родим детей,чтоб было вдвое больше, чем убитых.Друзья, какой далекий путь лежит.Цветы и солнце. Грезы и ненастья…Мы будем жить. Мы долго будем житьи мы его узнаем, наше счастье.Большое счастье, полное тревог,глубоких ран и памяти о старом.Недаром столько пройдено дороги крови столько пролито недаром.