Соль с Жеваховой горы

– Эта девка тебя ограбила? – У Мишки распахнулись глаза.

– Не поверишь – часы забрала, и наган, и кошелек еще с червонцами сверху был! Даже одеколон вытащила из тумбочки! Ох, умора!

– Что тут смешного, ты ненормальный? – прикрикнул на него Мишка. – Какая-то сука тебя ограбила, а ты ржешь?

– А что мне, плакать, что ли? Ох, умора! А девка была горячая. Бедра такие… А грудь… Нет, ну надо же! – и, хлопнув себя по ляжкам, он снова расхохотался.

– А стол кто перевернул? – На лице Мишки появилось странное выражение.

– Так мы и перевернули! Девка была крупная… Я на столе пытался ее.. А стол и перевернулся…

– Ты больной, – вздохнул Мишка, – денег хоть немного было?

– Да вроде прилично! Вчера только перевод за ранение получил, на три месяца здесь пособие положено. Так что крупная была сумма.

– Надо найти шалаву, – сказал Мишка, – я скажу кому следует – суку быстро отыщут, и к ногтю!

– Вот еще чего, – Котовский вдруг стал серьезным, – буду я счеты сводить с бабой! Бабе мстить – не мужское это дело. Ну ее. Грабанула – и ладно. От меня не убудет. А к ногтю – зачем ногти-то пачкать?

– Где ты ее подцепил, хоть скажи?

– Да в борделе на Ланжероновской! Веселое такое заведение. Занавески в цветочек. Классная была девка, с широкой костью. Мне такие нравятся. Мы на Дерибасовской еще кутили. Потом я сюда ее привез. Странно, да?

– Что странного?

– Я каждый день новую девку сюда вожу, а только эта шалава меня грабанула. Деревенская какая-то. Явно не знала, кто я такой.

– Значит, нужно найти и как следует объяснить, чтоб больше неповадно было!

– Нет, – Котовский покривился от головной боли, – и не вздумай даже! Хотя…

– Что? – Мишка подошел ближе, сразу уловив изменившиеся нотки в тоне своего друга и командира.

– Я вот что думаю… А знаешь, чей это бордель?

– Ну? – Мишка слушал с интересом.

– Майорчика. Ну, правой руки Японца покойного, царствие ему небесное! Мейера Зайдера. Он как в Одессу вернулся тайком, так сразу бордели стал крышевать. И этот давно уже его. Он, наверное, не знает, что я в городе.

– Не говори глупости! – сухо сказал Мишка. – Вся Одесса знает, что после ранения Котовский отдыхает на вилле на Французском бульваре, которую ему большевики выделили! Так что не может Зайдер управляться с борделями и такого важного не знать!

– Да, – Котовский задумался, – слушай… Я тут подумал. Девка эта – хороший повод, чтоб не ее к ногтю, а Зайдера. Не нравится он мне.

– Это тебе зачем? – Мишка нахмурился. – Ты тут пересидишь еще месяцок и уедешь, а Одессе здесь жить.

– С каких это пор ты, Мишка Няга, одесситом заделался? Ты всегда был ушлый цыган без роду без племени! Помнишь, где я тебя подобрал?

– Помнить-то я помню. Я все помню, – мрачно сказал Мишка Няга, правая рука и самый верный адъютант Котовского, – только вот Одессу я всегда любил и буду любить. Не лезь ты в их дела!

– С чего ты про этих биндюжников печешься? – нахмурился Котовский. – Злые языки мне давно несут, что ты закорешился кое с кем с Молдаванки.

– Пусть несут, – хмыкнул Мишка, – а Молдаванку я люблю! Она на мой родной городок похожа.

– Какой твой родной городок? – подозрительно спросил Котовский.

– Тебе это зачем? Было – и сплыло, что о том думать, – пожал плечами Мишка, – много всего было. Погулял на своем веку. Людей грабил. Много было. А теперь – теперь в другую жизнь. Ты лучше посмотри, что еще она у тебя грабанула!

Котовский сполз с постели и принялся одеваться. Затем подошел к тумбочке и учинил тщательный досмотр.

– Эй, глянь-ка! Это что такое? – удивленно воскликнул он, сбросил на пол лежащую на боку лампу и позвал Мишку рукой.

Няга подошел ближе. На полированной поверхности тумбочки лежали какие-то крупные кристаллы белесоватого цвета.

– Похоже на соль, – сказал Мишка и взял один кристаллик. Лизнул. – Не соленое.

– Кокаин это прессованный, – мрачно произнес Котовский, – девка с собой принесла. Я вспомнил. Подпольным образом его таким делают. Надо кристаллик растереть – и все.

– На соль очень похоже, – повторил Мишка.

– А ведь действительно, на соль, – и, подбросив кристаллик на ладони, Котовский задумчиво уставился на него.

Длинный черный автомобиль затормозил возле ярко освещенного подвала на Ланжероновской. В этот поздний час ночи (на часах возле Думы было десять минут второго) улица была совершенно пустынна. Даже подгулявшие прохожие давно попрятались по домам.

Из открытых дверей автомобиля показались кирзовые сапоги, затем – волосатые руки с наганом. Ствол нагана упирался в темноту. Наконец появились два высоченных лба – под два метра ростом, в фирменной одежде одесских бандитов: черная кожанка, под ней яркая косоворотка навыпуск. Оглядев страшными глазами окрестности улицы и потыкав для острастки наганами в темноту, лбы заняли дежурство у дверей подвала. А из автомобиля, кряхтя и тяжело дыша, вывалился маленький Туча, еще больше увеличившийся в объеме. Эти бандиты были его личной охраной.

Туча выглядел как настоящий франт. Полы длинного черного пальто щегольски подметали тротуар, и он поддерживал их тростью с позолоченным набалдашником. Мягкая фетровая шляпа вызывала в памяти Монмартр. А сквозь раскрытые полы пальто, под пиджаком, на массивной груди Тучи пламенел ярко-алый галстук. Туалет довершали лакированные штиблеты. Для полного завершения шика не хватало только гвоздики в петлице пальто.

Туча был роскошен и вальяжен. Двигался медленно, с невероятным достоинством. Два головореза сжались при его появлении и услужливо распахнули дверь подвала. В воздух вырвалась волна запаха затхлого помещения и гвалт визгливых женских голосов.

Внутри дым стоял столбом. В эту ночь в заведении гуляли матросы, и теплая вонь подвала обволакивала всех присутствующих сизым дымом. Какая-то полуголая девица бросилась было к Туче, на ходу виляя голым дебелым бедром. Но тот, сдвинув к переносице брови, еле слышно бросил небрежное:

– Вон!..

И один из головорезов отпихнул девицу в сторону:

– Куда лезешь, шкура!

Девица не обиделась. Подобное обращение было привычным. Ничуть не смутившись, она растворилась в толпе.

Туча важно прошествовал через забитый зал. Головорезы старательно расчищали перед ним дорогу.

И наконец он оказался в небольшой комнатушке, ход в которую вел через соседний коридор.

Комнатушка, освещенная ярким газовым фонарем, была без окон и представляла собой нечто вроде рабочего кабинета. За письменным столом в центре, обложившись конторскими книгами, сидел Мейер Зайдер и что-то старательно считал, громыхая костяными счетами и водя пальцем по замусоленным страницам толстого гроссбуха. На стуле рядом спал толстый черный кот. При виде Тучи Зайдер привстал и с ходу выпалил: – Деньги за норму! Завтра принесу.

Спихнув со стула кота (тот спрыгнул с обиженным мяуканьем, зло покосившись на Тучу), посетитель подвинул стул к Зайдеру и уселся с таким важным видом, что Мейер замолчал.

– За шо мне твои деньги? – веско сказал Туча. – Этой ночью ты должен тикать из города.

– С чего это? – нахмурился Зайдер.

– А за то! Ноги в руки – и вперед, если не хочешь за цугундера себе кишки попортить.

– Ты за шо говоришь? – повысил голос Мейер.

– Услугу тебе делаю! Гешефт, как своему швицеру, – хмыкнул Туча. – Завтра прикроют твой бордель. Есть такая вот малява от красных. Донесли на хвосте. А тебе надо тикать из города. Бо уши оборвут.

– Кто? – Зайдер страшно побледнел, и по его лицу судорогами промелькнули болезненные тени. – ведь всего пару месяцев, как до Одессы вернулся. Я за все делал правильно, как ты велел. Кто?

– Ты знаешь, – веско сказал Туча, и Мейер отвел глаза в сторону. – Я ему ничего не сделал, – тоскливо произнес он.

– Речь не за то, – хмыкнул Туча. – Серьезные люди хотят свою наводку в Одессе. А ты попадешь под раздачу. Я к тебе как к другу пришел. Иначе…

– Я ценю, правда, – поспешил согласиться Мейер. – Куда мне идти?

– Мир за всегда большой, – ответил Туча, – перекантуешься до малости за лето, а дальше будем посмотреть. Не до ушей же за вечно здесь придет шухер! Шо-то решится в городе.

Зайдер тяжело вздохнул.

– А правду говорят, что его деваха твоя громанула? – вдруг хохотнул Туча. – Защипала, шо твоего гуся?

– Правду, – мрачно сказал Мейер, – я ее вышвырнул отсюда, шкуру. Морда деревенская, курица из навоза вылезла. И шо это село прется в Одессу? Сидело бы в своем навозе! А теперь из-за твари этой навозной мне гембель за голову! Из-за нее?

– Нет, не из-за нее, – веско сказал Туча, – из-за Цыгана. Ты знаешь.

– Я знаю, – Зайдер кивнул, – я сам на его похоронах был. Я до сих пор понять не могу, почему вместо Цыгана этот швицер паскудный вылез, что твой чирей на заднице! Мишка… Как там его…

– Мишка Няга, – подсказал Туча, – он правая рука Котовского. Они не разлей вода. Как ты в свое время был с Японцем.

– Подожди! – Зайдер вдруг рухнул на стул. – Ты хочешь сказать, что он завтра сюда придет? Этот Мишка Няга?

– Он, – кивнул Туча, – потому я и здесь.

Зайдер вскочил из-за стола и быстро заметался по комнате, собирая какие-то вещи. Открыл в стене сейф. Бросил прямо в руки Тучи увесистый кожаный мешок.

– Вот твои деньги. Я по-честному играю.

– Знаю, – Туча поднялся с места, – потому за тобой и пришел. Идем. Вывезем тебя через балку, пойдешь по дороге на Киев. Там пересидеть можно будет, есть одно село. Как поутихнет все, вернешься в Одессу. Но раньше не смей, если не хочешь повторить судьбу Японца. Я сообщу.

На следующий день к подвалу на Ланжероновской подъехали две телеги, доверху груженные красноармейцами с винтовками наперевес. Часть из них окружила вход, а часть ворвалась внутрь.

Было два часа дня, и заведение было закрыто. Общий зал был безжизненным и темным. Сквозь закрытые ставни сочился серый, угрюмый свет. Стулья были поставлены на столы. В зале еще не убирали, и на темном от грязи полу валялись осколки разбитой посуды, пустые бутылки из-под шампанского, ленты бумажного серпантина и раскрашенные ватные шарики. Красноармейцы прошлись по комнатам и согнали в зал сонных девиц.

Нечесаные, заспанные, в грязных ночных сорочках, со следами расплывшегося грима на распухших лицах, девицы выглядели трогательно и жалко. Они зевали во весь рот и испуганно жались друг к другу, как стадо перепуганных овец.

– Где начальство? – рявкнул рослый красноармеец в папахе. Кто-то из девиц дрожащей рукой указал в коридор.

Красноармейцы расступились, и в зале появился Мишка Няга в сопровождении еще одной группы солдат. В черной кожанке и кирзовых сапогах, с пулеметной лентой через всю грудь, он выглядел невероятно внушительно.

– Вот что, тетки, – сказал Мишка веселым и звонким голосом, – притон ваш зловредный принято решение закрыть. А вас в 24 часа вышвырнуть вон из города как источник распространения заразы и разных венерических болезней. Мы, конечно, могли вас и в тюрьму запереть. Но никому неохота возиться с вами, венеричками. А потому собрать свои манатки, узлы и всякий там мусор, и вон из города! Увижу шваль какую на улице, не пощажу! Пошли по своим деревням, и сидеть там в навозе, не высовываясь! И учтите, тетки, я сегодня добрый! А мог бы и к стенке поставить! Так что ноги в руки, собрали манатки и пошли вон!

Красноармейцы подталкивали штыками перепуганных девиц, которые быстро разбежались по своим комнатам собирать вещи и бежать прочь от этой страшной облавы. По слухам они знали, как большевики расправляются с притонами, и прекрасно понимали, что им таки повезло.

Оставив солдат в коридоре, Мишка вошел в кабинет и закрыл за собой дверь. В кабинете за столом восседал Туча.

– Борзый мальчиша, да? – Туча недобро усмехнулся при его появлении.

– Здравствуй, – Няга помялся на пороге, – я не хочу войны. Я пришел, как ты сказал.

– Да, за так, – кивнул Туча, – и намотай за шкуру, сопляк, если я позволил тебе разогнать в моем городе один бордель, это не значит, шо ты будешь как Цыган.

– Сход заместь Цыгана поставил меня.

– Сход – это теперь я, – веско бросил Туча, – я поставил – я и выкишнуть могу в любое время!

– Чего ты собачишься? – примирительно сказал Мишка. – Я ж за все так, как ты велел. Девиц ни одну не тронул. Бордель тот взял, шо ты позволил. Ты ж знаешь за власть в городе.

– Был такой король на Молдаванке – Калина, – произнес Туча, пристально глядя Мишке в глаза, – он заправлял всеми борделями на Молдаванке и в районе Привоза. И очень плохо он кончил. А ведь тоже налеты на чужие бордели совершал! А кончил таки плохо, и если ты за мои слова на уши не намотаешь, и ты плохо кончишь, я не засмотрю за твоего Котовского! А до Цыгана тебе, швицер, как до Луны пешком!

– Я не понял… Ты грозишь мне, что ли? – недобрые искры мелькнули в глазах Мишки.

– Ни в жисть! – усмехнулся Туча. – Просто так… Довожу до ума. Уж больно борзо вы вошли в мой город. Так и передай этому своему Котовскому. А борзость, она в сортире хороша, когда живот прихватило. А не в серьезных до людей делах. Бордель разгромить любая сопля может. Что бордель – стая перепуганных деревенских девок! Та еще доблесть – с ними воевать! Но ты с девками воюешь, пока я позволяю. И до куда ты дальше зайдешь, буду решать я. Учти, швицер: борзость она так об горло наматывается, шо родная мама тебе не поможет. Так что пусть знает об этом твой Котовский. Это я, Туча, тебе говорю, и слово мое за цей город – закон.

– Я тебя услышал, – Мишка кивнул головой, пряча недобрый блеск глаз, – а где Зайдер? Это ведь он заправлял этим борделем.

– А нету твоего Зайдера! Сам не знаю, куда он делся. Свалил из города. Ушел под воду. Девки сказали, шо до недели не видели за него. Я за него тоже спросил. Выкишнулся Зайдер, так шо не ищи понапрасну. Он не дурее тебя. Знает, шо давно замочить его хочет твой Котовский. Вот и успел сделать ноги до тебя.

Мишка кивнул и вышел из тесного кабинета. Туча с недоброй ухмылкой смотрел ему вслед.

Ночь была темной, абсолютно безлунной. Темнота казалась сплошной и плотной. Только плеск весел создавал тревожные ощущения, нарушавшие темноту. Лодка медленно шла к берегу. И трое людей в ней пристально вглядывались во тьму.

На далеких очертаниях мыса вдруг мелькнул тусклый огонек, затем еще один. Потом в воздухе появилась целая цепь из огоньков, вспыхивавших один за другим.

– Сигнал, – произнес человек, держащий в лодке самодельное приспособление, заменявшее руль, – суши весла. До берега меньше мили.

Двое других вытащили весла из воды, а затем принялись накрывать брезентом толстые мешки, лежащие в лодке на дне.

– Палыч, а огоньки-то рвутся, – вдруг сказал самый молодой из троих, – вдруг как не нас ждут?

– Тьфу, дурья твоя башка! – Палыч уверенно направлял руль в темноту, – да кого на мысе Фонтана ждать, как не нас! Чу! Причалим. Сиди тихо.

Лодка дернулась, врезаясь в песок, и остановилась. Люди поднялись на ноги, собираясь выпрыгнуть из нее, как вдруг раздалось громкое ржание лошадей, и их окружила группа всадников.

– Сидеть на месте! Патруль! – зычно выкрикнул молодой голос в темноту. – Кто такие, что везете?

– Соль перевозим, – сказал Палыч, – с баркаса за мысом взяли груз соли. Вот она, на дне лодки, в мешках. Проверить можешь. И документы вот.

Но командир всадников даже не прикоснулся к бумажке, дрожащей в руке старика. Он сделал быстрый, едва уловимый жест. Всадники вскинули винтовки. Трое людей в лодке попадали в песок, сраженные градом пуль. Спешившись, командир всадников прыгнул в лодку, развязал мешок. Кто-то из солдат подсвечивал ему фонарем. В мешке была соль. Командир попробовал ее на вкус, поморщился.

– Трупы сбросить в море, лодку отогнать за мыс, двое. Остальные за мной.

Команды выполнялись со скоростью света. Лодку снова спустили на воду. А конный отряд бесшумно исчез в темноте.

Глава 3

Одесса, окрестности Жеваховой горы, конец 1924 года

Конец гадалки. Нэп в Одессе. Новая мода. Стрельба в «Канители»

Сноп пламени ворвался в трубу дымохода, загудел с диким воем. Искры высыпались на потертый коврик перед печкой. Но старуха-гадалка не обратила на них никакого внимания. Скрюченными от артрита пальцами она перебирали замусоленные, потертые карты, раскладывая их на столе.

Круглый стол был покрыт клеенчатой скатертью, такой вытертой от времени, что цвет клеток нельзя было разгадать. Тощий кот свернулся в клубок под столом, глядя на одинокую посетительницу недобрыми желтыми глазами. Кот тоже был стар, и его свалявшаяся шерсть вылезала в разных местах, а острые кости выпирали сквозь морщинистую, обвисшую шкуру.

Все вокруг было старым, запущенным, свидетельствовало о жестокой степени нищеты и унылой покорности пред судьбой, давным-давно оставившей этот дом.

С посетительницей дело обстояло не лучше. Худая, лет шестидесяти, с завитыми кудряшками – дань моде, долго держащаяся завивка, – нервно курила черную египетскую сигарету в длинном мундштуке и сбрасывала пепел прямо на пол. На ее костлявые плечи была наброшена горжетка с куцым мехом, выкрашенным коричневой канцелярской краской. Кое-где от времени цвет сошел, обнажив порыжелую основу шкуры какого-то то ли кролика, то ли кота.

В облике дамы существовала претензия, еще более жалкая и печальная, чем нищенская обстановка вокруг. Претензия остановить время, которое ушло, и лучшие годы, которые далеко в прошлом, и внимание людей, равнодушно проходящих мимо, и будущее, которого откровенно нет.

Старуха-гадалка раскладывала на столе карты, ярко освещенные двумя черными свечами и пламенем из печки, разгоревшимся с новой силой. Возраст ее нельзя было определить. Ей могло быть и шестьдесят, и семьдесят, и даже девяносто. Сморщенное, как печеное яблоко, лицо было темно-смуглым, что говорило о присутствии в ней цыганской крови. Седые волосы были собраны в тугой пучок на затылке. А в ушах при каждом повороте головы звенели массивные серьги – кольца, но не из золота, как полагалось бы настоящей цыганке, а из жести. Золото давным-давно покинуло этот дом, было продано в тщетных попытках выжить в том безвременье, которое сваливается на людей настолько же страшно, насколько поражает внезапная жестокая болезнь или смерть.

– Дорога тебе будет… Но не скоро, – старуха равнодушно раскладывала карты, – не захочешь ехать, но придется. Пустая дорога…

– Это тетка, наверное, в Киев позовет, – дама отрешенно снова затянулась сигаретой, – да ну ее, эту тетку! С королем-то, с королем что будет?

– Сейчас посмотрим, не торопись, – старуха смачно зевнула во весь рот, потягиваясь на стуле. Весь ее равнодушный вид означал, что и карты, и клиенты надоели ей безмерно, и что нет уже сил говорить каждый день одно и то же, что не сбудется никогда.

Вдруг тишину комнаты разорвал грохот, раздавшись с такой силой, что подскочили все трое – и старуха-гадалка, и клиентка, и кот. От неожиданности старуха выронила карты, а дама – сигарету, которая, к счастью, погасла на лету.

Дверь выбили, и, сорвавшись с жидких дверных петель, она отлетела в стенку и упала. На пороге возникла толстая девица лет двадцати пяти. Ее белесые волосы были растрепаны, торчали во все стороны, а лицо пламенело. Казалось, его просто покрасили ярко-красной краской, и это было так неестественно, что страшно бросалось в глаза. Глаза девицы были при этом совершенно безумны, а расширенные зрачки не отражали свет. В руке она сжимала огромный топор. Им и выбила дверь.

Первой очнулась клиентка. Дурным голосом завизжав, она вскочила с места так стремительно, что опрокинула стул и устремилась в угол комнаты, пытаясь спрятаться за рваной китайской ширмой. Но сумасшедшая девица не обратила на нее никакого внимания, она бросилась к старухе.

– Они преследуют меня! – страшно закричала она. – Демоны! Они повсюду! У них красные глаза! Это ты напустила их на меня!

Старуха застыла на месте. Казалось, она была парализована ужасом – сдвинуться с места не было никаких сил. Девица грохнула топором по столу, перерубив его пополам. Шаткий стол был настолько стар, что для него хватило одного удара, и он рухнул. Карты посыпались на пол.

– Ты наврала! Ты напустила на меня демонов!

– Успокойся… – попыталась произнести гадалка.

– Демоны! Они хотят мою душу! Повсюду! Здесь…

– Я прогоню их, – голос старухи дрожал.

– Он на другой женится, ты, тварь! – Девица сорвалась на истерический крик. – Он женится, как ты и сказала! Но не на мне! На другой!

– Я… я… – Старуха была явно испугана. – Мы исправим… еще можно…

Подняв топор, девица издала жуткий крик и со всей силы опустила его на голову гадалки, затем еще и еще… На губах ее появилась густая белая пена. Выронив топор, убийца свалилась вниз, на пол, рядом с окровавленным трупом старухи. Тело ее забилось в конвульсиях, в таких страшных судорогах, что, казалось, всю ее выворачивает наизнанку. Судороги были жуткие, но короткие – агония длилась не больше трех минут. Резко дернувшись, девица выгнулась в дугу и так и застыла. Когда до смерти испуганная клиентка гадалки осмелилась выползти из-за ширмы, та была мертва…

* * *

Ресторан «Канитель» был заполнен под заявку. В узком тесноватом зале яблоку было негде упасть. Все столики были заняты. Яркие платья дам из панбархата какими-то лихими радостными пятнами сливались в одну линию. В ресторане «Канитель» публика выглядела роскошно.

Это было то время, когда частные ресторации входили в моду. Новая экономическая политика позволила развернуться вовсю тем, кто привык прятаться в подполье, остерегаясь жестких методов классовой революции. Некоторая доля свободы вдохнула новую жизнь в южный город, и без того полный предприимчивых и изобретательных людей, способных не только приспособиться к новым условиям, но и в который раз подняться на ноги.

16 апреля 1921 года местная власть объявила об экономических изменениях. В Одессе стали появляться первые торговые лавки, салоны красоты, частные рестораны и кафе и самодельные биржи по принципу «шахер – махер» (купи – продай). Под эти биржи быстро приспосабливались небольшие ресторанчики в центре города. Посещала их публика соответствующая. Расслоение общества было невероятное.

Спекулянтов-бандитов постепенно вытеснили красные спекулянты. Жены и подруги красных комиссаров начали продавать меха, драгоценности и предметы роскоши, отобранные при обысках. А также дорогие продукты питания, которые красное руководство получало как спецпаек.

С одной стороны, нэп позволил обогатиться каким-то слоям обществ, с другой – принес ужасающую нищету остальным.

Большевики отказались от заводов и фабрик, а те пока еще не перешли в частные руки, – в руки нэпманов. Поэтому легче было эти предприятия закрыть. Безработными в Одессе осталось 40 тысяч человек. Люди падали в голодные обмороки на улицах, у станков. Покупательская способность снизилась в пять раз.

В этом жизнерадостном городе разразился жуткий голод; чтобы его избежать, в 1922 году в Одессу впервые вошел пароход с западной гуманитарной помощью, эту помощь зерном привезли американцы. Однако большая часть этого зерна осела в карманах красного руководства, которое затем продавало его втридорога…

В 1924 году демонстративно покончил с собой одесский рабочий Кучеренко – он выбросился из окна: причиной этому стал все тот же голод и отсутствие зарплат. И начались бунты, которые неофициально получили название «голодных». Пять тысяч безработных двинулись к одесскому окружному комитету. Пролетарии булыжниками разбили окна, ворвались в здание. Под их давлением руководство округа подписало документы о том, что безработные будут участвовать в работе Советов. Но это политическое решение ненамного спасло экономическую ситуацию – кризис усиливался все больше и больше.

Появилась новая валюта – червонец. Он резко обесценил все прежние деньги. Нэп ввел частную собственность для мелких и средних предприятий. Товарно-денежные отношения вывели из подполья предпринимательство. Но, так как государство отменило контроль над ценами, все это быстро превратилось в откровенную и бессовестную спекуляцию. Цены взлетели вверх. Начался кризис. Деньги обесценились с катастрофической скоростью. Появился жесткий дефицит наличных. В таких условиях возник товарный обмен, когда один товар обменивался на другой, а вещь – на вещь. Ну, а кто владел большими денежными средствами, получал ценные вещи просто за бесценок. Со временем обмен стал неравноценным. Не редкостью было, когда за золото или предметы роскоши давали только продукты питания.

Резкое расслоение общества вызвало новый всплеск бандитизма, когда безработные и отчаявшиеся люди стали вливаться в банды, пытаясь хоть как-то выжить.

Вот таким был нэп в Одессе. И ресторанчик «Канитель» был типичным продуктом своего времени. Посещали его в основном спекулянты, а потому тут всегда можно было встретить хорошо одетых людей. Цены при этом в заведении были достаточно высоки.